Из дома доносится ТРРРРЕСК. Что это?
БУХХРЯСЬБУМ. Господи, папа что, упал с дивана?
ДЗЫНЬБУМШМЯК. Да что он творит?
Бегу в дом. Телевизор по-прежнему надрывается. Только папы перед ним уже нет.
Странно.
Поднимаю глаза на второй этаж: дверь папиной спальни открыта, моей – закрыта.
Еще более странно. Не помню, чтобы я ее закрывал.
Крадусь наверх, стараясь прислушиваться к любому движению, любому шуму. Тишина.
Со скрипом открываю свою дверь.
Папа: прислонился к моей кровати, пытается перевести дух. Он поднимает голову. Глаза у него красные, бешеные, вибрирующие.
Обвожу взглядом комнату. Дверца чулана открыта. Нет!
Сердце начинает частить. Вдохи. Стесненные, быстрые, огненные вдохи.
Портреты Зигги. Сорванные со стен. Глазами усыпан пол.
НЕТ-НЕТ-НЕТ!
Собираю разодранные клочки в кучи, запихиваю в рюкзак, пытаюсь…
Слезы льются, из носа тоже течет.
– Ты… ты… ты не должен был!.. Зачем ты?.. Это же мои… он мой… – бормочу как безумец, не ему – самому себе, клочкам бумаги, всему…
– Иисусе Христе, сын! – И тут он начинает смеяться… нет, завывать… нет, демонически реветь.
Вытираю лицо, поднимаю на него взгляд, тяжело дыша. Разъяренный, как бешеный пес. Все во мне полыхает.
– Прекрати… смеяться…
От этого его смех-вой-рев становится только громче.
– Я не… смеюсь, сын…
– ПРЕКРАТИ, ЧЕРТ ТЕБЯ ПОБЕРИ! – взрываюсь изнутри. Ничего не вижу. Временно ослеп.
– Ты… сошел с ума, – выплевывает он, перемежая слова то ли смехом, то ли кашлем, то ли демонскими воплями, не знаю. – В моем… доме… живет сумасшедший.
– Твой СЫН, ты имеешь в виду? Твой сумасшедший СЫН? Твой СЫН-фрик? Это ты имеешь в виду?! ДАВАЙ, СКАЖИ ЭТО ВСЛУХ! ТЫ НЕ МОЖЕШЬ! Ты не можешь даже сказать это… – Слезы и слова сыплются из меня с такой скоростью, что не удается загнать их обратно, пока…
Его смех, кашель, сиплое дыхание замолкают. Он медленно поднимает руку, показывая мамин портрет.
– Где. Ты. Это взял?
– Отдай!
Рука мгновенно уходит в сторону.
– ГОВОРИ!
– Я вытащил ее из той кучи, прежде чем ты приговорил ее к сожжению!
– Это не тебе было решать…
– Зачем тебе понадобилось ее убивать?! Если ты так любил ее, почему нужно было убить все, что с ней связано?!
– Мне нужно? МНЕ?!
– Да. ТЕБЕ!
– Ну все, с меня хватит. – И рвет портрет, медленно, по сантиметру, располовинивая ее лицо.
Мир совершает кульбит. Все мое тело вспыхивает.
– Как… ты мог!..
– Я пытаюсь помочь тебе, Джонатан.
Вдоль-поперек-вдоль-поперек-вдоль-поперек, а потом ПУФФ – кусочки мамы подмигивают-подмигивают-подмигивают мне, осыпаясь в тишине на пол.
Я не шевелюсь. Не могу дышать.
– Ненавижу тебя, – говорю.
– Что ты сейчас сказал?
– Я ТЕБЯ НЕНАВИЖУ.
– Да как ты смеешь…
– Я НЕ БОЛЕН.
Каждое слово – удар по его лицу.
– Джонатан…
– ЭТО ТЫ БОЛЬНОЙ.
Бросаюсь, сталкиваю его с кровати.
– Иисусе…
– ЭТО ЗА ТО, ЧТО ТЫ ЗАСТАВЛЯЛ МЕНЯ ДУМАТЬ, БУДТО Я ПСИХ!
Кричу и молочу его кулаками по груди, по лицу – не щадя. Мой кулак погружается в его тушу, как в тесто. Он сворачивается клубком, кашляет, весь сжимается.
– Я ТЕБЯ НЕНАВИЖУ! – единственное, что я могу говорить, единственное, о чем могу думать.
Он хватается за горло, силясь сделать вдох сквозь неистовый кашель, едва выдавливая мое имя по слогам.
– Джо… на…
Но больше я не слушаю.
Вихрем срываюсь вниз, вылетаю за кухонную дверь. Седлаю Стингреймобиль, кручу педали. В таком темпе, что через несколько секунд сводит и ноги, и легкие. Плевать. Налегаю еще сильнее.
Молния разрывает тучи, крошит небо. Грохочет гром. Дождь молотит по телу. Стингреймобиль словно сам заводит меня на пустую автобусную остановку, чтобы переждать.
Каждый звук впивается в позвоночник.
Из-за угла выворачивают фары. Это он едет за мной?
Снова прыгаю на Стингреймобиль и ГОНЮ изо всех сил. Ныряю в открытые поля, на тропинку, отходящую от шоссе, по пути, которым ездил столько раз. К нему.
Позади ничего не видно. Впереди тоже. Быстрее, еще быстрее.
Притормаживаю на краю опушки. Сквозь деревья вижу тень его дома, подмигивающую мне под дождем. Напрягаю зрение. Все вокруг исчезает; его дом приближается, становится все отчетливей. Искорка: крохотный уголек оранжевого света мигает сквозь доски на угловом окне.
Стингреймобиль парит, летит сквозь хлещущий дождь – и вот я у подножия лестницы, смотрю вверх.
Окна и дверь заколочены в три слоя, осколки стекла до сих пор блестят на земле. Слабое бормотание доносится сквозь стены. Поднимаюсь. Теперь еще больше страшась того, что могу увидеть по другую сторону двери.
Обрушиваюсь на дверь с кулаками. Отбрасываю мокрые волосы с глаз.
Дождевые потоки хлещут с алюминиевого козырька в белых пятнышках так, будто я стою под водопадом. Прекрасно.
Ножки кресла скребут по полу.
Иисусе. Там ведь может быть кто угодно. Я об этом не подумал. Это может быть и Хэл. И…
Дверь распахивается.
– Джонатан! – дедушка Уэба.
– Ой, я так рад… – бормочу.
Он постарел, на лице появились новые морщины от тревоги, но оно мерцает по-прежнему. На лбу крест-накрест – хирургические швы, под глазом – темно-фиолетовый полумесяц. Но он жив, и это главное.
– Входи же, входи скорей! Ты весь дрожишь.
– Я так рад… что с вами все в порядке.
Внутри пахнет жжеными травами и покоем. С потолка во всех углах льется вода, звеня о металлические миски, расставленные на полу.
– Твой голос, – говорит он. – Стал такой глубокий…
– Ага. Как у Тора.
– Становишься мужчиной. Ты уже в большей степени мужчина, чем они когда-нибудь будут, – добавляет дедушка, махнув рукой в сторону озера.
Снимаю футболку, пытаюсь стереть с лица дождь, слезы и боль.
– Я прошу прощения за все, хотя об этом даже говорить бессмысленно. Слова, понимаете, они такие…
– Мой Зигги!
Открываю рот, пытаюсь произнести имя Уэба. И не могу. Он стоит в дверях, с прежней улыбкой в ямочках. Почти прежней. Левая сторона лица – калейдоскоп синего, фиолетового, зеленого и желтого, как неоконченная акварель. И волосы обрезаны клочками, неровные, едва доходящие до плеч. Изорванные, как мои мертвые Зигги.
– О… нет! Уэб!..
– Ха, ты бы на этого белого урода посмотрел!
– Я буду в соседней комнате, – говорит дедушка, опуская за собой матерчатую занавеску.
– Прости, Уэб… мне так жаль… Я… – И, не думая ни секунды, целую его.
И целую.
И целую его.
По губам пробегает разряд. Слабый, почти незаметный.
– Эй, – говорит он. – Все нормально. Все будет нормально…
– Нет, не будет! Это моя вина. Мне не следовало…
– Иди сюда, – тянет меня в комнату.
– Я все исправлю, – бормочу я. – Ему это с рук не сойдет. Я обещаю, что…
– Эй, да нет же! Перестань. Посмотри на меня. – Уэб приподнимает мой подбородок. – Не ходи туда больше, слышишь? Мы сами о них позаботимся. Поверь. Они больше никогда нас не побеспокоят, слышишь? Не делай глупостей.
Наши лица зависают друг перед другом, точно отражения в зеркале. Только он – отражение того, что у меня внутри.
– Давай не будем разговаривать, – прошу я. – Мне просто хочется побыть здесь. С тобой.
Он кивает, но не улыбается.
Опускаю на пол рюкзак и ложусь на кровать рядом с ним.
– Джонатан?
– Да?
– Я возвращаюсь домой.
Приподнимаю голову.
– Сегодня?
– Уезжаем утром. Рано. Я все это время ждал, понимаешь, надеялся, что ты…
– О… Прости, я не мог прийти раньше. Я…
– Все нормально. Я понимаю…
Притираюсь к его груди, чтобы стать тем самым значком, прикрепиться навсегда.
– Как бы я хотел приехать к тебе!
– И я, – отвечает он. – Может, когда-нибудь…
– Да. Когда-нибудь. Может быть…
Целует меня в макушку.
– Ну, всегда ведь остается Луна… – шепчет.
– Да…
Мы крепко обнимаем друг друга. И я снова в безопасности. Мое силовое поле.
Я растворяюсь в воде, льющейся с потолка, в черной дыре, ведущей в иновремя.
Когда-нибудь, думаю я. Может быть…
Вдыхаю запах свежесрезанных эвкалиптовых листьев и луговых трав. Мое дыхание замедляется в такт его.
Закрываю глаза, уплываю…
Ресницы трепещут и распахиваются. Навстречу жаре, жженым травам, моей щеке, склеившейся с его.
Слышу тихое похрапывание дедушки в другой комнате. И ветерок, шепчущий в окне. Не знаю, сколько прошло времени. Возможно, не одно десятилетие. Ощущение, что не меньше. Словно мы приклеены друг к другу не одну жизнь. Грудь Уэба вздымается и опадает вместе с размеренными вдохами и выдохами. Тихий покой, который мы наконец делим на двоих.
Не хочу уходить из этого мига. Хочу закупорить его в банку или сфотографировать на «полароид» и сделать татуировку на лице, чтобы всегда видеть его…
Но надо идти.
Уэб не просыпается. Я не должен будить его, иначе он меня не отпустит, особенно если поймет, куда я собрался…
Поэтому нежно целую его губы и выскальзываю из его рук.
Осторожно спускаюсь по скрипучим ступенькам и седлаю Стингреймобиль. Дождь кончился. Тучи укатились прочь. Почти полная луна сияет, словно маяк, ведя меня вперед. С каждой прокруткой педалей желудок сжимается все сильнее. Боже мой, даже велосипед сопротивляется. Никогда не думал, что снова отправлюсь туда. Никогда.
Мир затих. Даже цикады. Земля затаила дыхание вместе со мной.
Может, я не до конца все продумал. Может, его не окажется дома. Может, он вышибет из меня дух прежде, чем я успею открыть рот. Или что похуже. Может… Да, я определенно не продумал все. И плевать. Я не отступлюсь. Теперь только одно имеет значение.
Трейлер светит глазами в темноте, словно отбрасывая меня назад. Тень проходит по занавескам, пронзая холодком позвоночник. Гремит музыка. Кажется, Led Zeppelin. А может, Steppenwolf, не знаю. Останавливаюсь перед последним поворотом. Нервы горят огнем, но на сей раз иначе, не превращая меня в дерганую развалину. Фокусируя. Никогда в жизни не был настолько свирепо сосредоточенным. Я готов.