нная сексом процедура происходила без участия электрических аппаратов. В третьей группе нейтральный контрольный тест проводился также при отсутствии аппаратуры электрошока, на этот раз, однако, его вел (индифферентный) руководитель эксперимента, мужчина. Как вы видите, отдельные планы эксперимента соответствовали цели оценить обусловленные ситуацией факторы мотивации относительно электрошока, секса или нейтрального обращения в их сравнении друг с другом.
В тесте теперь участникам эксперимента представлялись пары слов, которые могли путем простой замены начальных звуков дать в итоге имеющие смысл слова, причем их значение принадлежало либо области электричества, либо области сексуальности. Примеры первого (шокирующего) типа были, например, shad bock, что можно было транспонировать в bad shock, или также vany molts, из чего можно было образовать словосочетание many volts. Для второго (по другим причинам шокирующего) типа бессмысленные слова звучали, к примеру, goxi furl, что могло напомнить о foxy girl, или lood gegs, в которых можно было угадать good legs. [Немецких студентов психологии соответствующим образом можно было бы попросить обработать слова вроде dreißer Haht или zeiler Stahn. Один из упомянутых в «Психопатологии обыденной жизни» (указ. соч., стр. 77) примеров Майера говорит ошибочно о «методе Фрейера-Брейда», вместо «Брейера-Фрейда». (Русским примером, пожалуй, в «сексуальной» ситуации могло бы стать «тлёвая кёлка» вместо «клёвой тёлки». – прим. перев.)]
Каждой целевой группе пар слов предшествовали три слова интерференции (т.е. влияющие на реакцию пары слов), которые должны были создать звуковое предубеждение к ожидаемым спунеризмам. Например, целевой паре bine foddy с ожидаемой заменой начальных звуков на fine body, предпосылали интерферирующие группы fire bobby, five bogies, и т. д., вследствие чего внушалось, что первое слово должно было начинаться с f и второе с b. Результатом было то, что (ошибочные) замены звуков у тех целевых слов, ожидаемое ошибочное произношение которых подходило к соответствующей определенной ситуации – условиям эксперимента – когнитивной установке, встречались чаще, чем те, ошибочное произношение которых не имело ничего общего с данной ситуацией. Иными словами, «заряженный сексом» эксперимент произвел больше ошибок, ориентированных на секс, чем ошибок, ориентированных на электричество, а «заряженный электричеством» эксперимент вызвал большее количество ошибок, относящихся к электричеству, чем других. Наконец, нейтральная процедура – как контроль – привела к одинаковому количеству ошибок одного или другого вида.
Мотли увидел в этом доказательство теории Фрейда, но ведь здесь, естественно, об этом вообще не может быть и речи. Здесь как раз с полным основанием можно сомневаться в том, что эти ситуации обладали мотивационным характером, они могли бы, все же, так же хорошо определяться только различными привычками и ассоциативными путями. Гораздо хуже, однако, что теория Фрейда исходит из того, что мотивирующие факторы – это бессознательные (,) вытесненные инфантильные желания; тогда как даже Мотли не смог бы утверждать, что аффекты или эмоции, вызванные предупреждением, что участники, возможно, скоро получат удар электрошоком, или видом вызывающе одетой красивой девушки, бессознательны. Эксперимент сам по себе не безынтересен, но он несущественен в отношении психоаналитических гипотез. И то же самое нужно сказать, разумеется, обо всех других описанных в психологической литературе подобных экспериментах. Ни один из них не представляет собой настоящий тест для теории Фрейда.
Но давайте обратимся еще к одному из характерных для выбора Фрейда примеров Lapsus linguae – оговорки, обмолвки. Речь идет о случае (одновременного забывания и неправильного вспоминания), который многие из его приверженцев, а также критики снова и снова расхваливают как примечательный, а также весьма внушительный пример толкования «оговорок по Фрейду». Детальный анализ этого случая представил Себастьяно Тимпанаро, известный итальянский лингвист, в своей одноименной книге.8
Это блестяще и с большой компетентностью написанное описание можно лишь порекомендовать каждому заинтересованному читателю в качестве дополнительной литературы; к сожалению, мы здесь едва ли сможем дать больше, чем лишь маленькое представление о его весьма показательном ходе мысли.
Начнем сразу с сообщения Фрейда (указ. соч., стр. 19 и на следующих страницах). В одной поездке на поезде Фрейд разговорился с молодым земляком, австрийским евреем, который жаловался на угнетенное социальное положение евреев в Австро-Венгрии. В своей страстной речи молодой человек захотел процитировать стих Вергилия, в котором покинутая Дидона завещает грядущим поколениям отмщение Энею, прежде чем она лишает себя жизни: «Exoriare aliquis nostris ex ossibus ultor» («Да восстанет из наших костей некий мститель!»). По причинам, которые немедленно будут рассмотрены, это проклятие трудно поддается переводу, но в нем имелось в виду что-то вроде: «Пусть кто-то восстанет из моих костей как мститель» или «Восстань же из моих костей, о, мститель, кем бы ты ни был». Вместо этого молодой еврей по ошибке произнес: «Еxoriare(e) ex nostris ossibus ultor!». То есть, он упустил слово «aliquis» и переставил местами слова «nostris ex». Когда молодой человек, знавший, кем является его собеседник, и, очевидно, читавший некоторые из его книг, попросил Фрейда проанализировать причины своей оговорки, Фрейд попытался проанализировать ее психоаналитическим методом. Воспользовавшись методом свободных ассоциаций Гальтона [это, конечно, не expressis verbis], Фрейд просит у своего испытуемого соблюдения следующего правила:
«Я должен вас только попросить сообщить мне откровенно, не критикуя, все, что вам придет в голову, лишь только вы без какого-либо определенного намерения сосредоточите свое внимание на позабытом слове». (стр. 19)
После этого молодой человек начинает с ассоциаций на забытое слово «aliquis» и приходит к последовательности «реликвии, ликвидация, жидкость, флюид». Затем следует святой «Симон Триентский» – ребенок-мученик из пятнадцатого столетия, убийство которого было приписано евреям, и хранившиеся в Триенте реликвии которого этот молодой еврей осматривал не так давно. Следующим шагом получается ряд святых, в том числе Святой Януарий, свернувшаяся кровь которого хранится «в склянке в одной церкви в Неаполе» (стр. 20), и «которая в определенный праздник чудесным образом становится вновь жидкой». Волнение, которое схватывает суеверный неаполитанский народ, если этот процесс разжижения замедляется, выражается (якобы) в живописных поруганиях и угрозах в адрес святого. [Собеседник Фрейда сообщает тому об исторической сцене, в которой чудо замедлилось во время оккупации города французами. Тогда командующий генерал – или, может быть, это был сам Гарибальди? – отвел в сторону священника и, весьма выразительным жестом указывая на выстроенных на улице солдат, сказал, что он надеется, что чудо вскоре совершится. И так это и произошло. (стр. 20)] Наконец, беседа доходит до определенного беспокойства, в котором Фрейд видит причину того, что молодой человек забыл слово. Молодой человек сознается: «Теперь мне действительно пришло нечто в голову... Но это слишком интимно для того, чтобы я мог рассказать... К тому же я не вижу никакой связи и никакой надобности рассказывать об этом».
Далее следует такой диалог:
«О связи уже я позабочусь. Я, конечно, не могу заставить вас рассказывать мне неприятные для вас вещи; но тогда уже и вы не требуйте от меня, чтобы я вам объяснил, каким образом, вы забыли слово «aliquis».
«В самом деле? Вы так думаете? Ну так я внезапно подумал об одной даме, от которой я могу получить известие, очень неприятное для нас обоих».
«О том, что у нее не наступило месячное нездоровье?»
Эта дама, кстати, была «итальянкой, в обществе которой он также посетил Неаполь». Молодой человек пребывал «в боязливом ожидании» ежедневно получить подтверждение его наихудших опасений. (стр. 21) Фрейд находит в этом контексте также ассоциативный смысл другого имени в «ряду святых и отцов церкви», а именно имени Святого Августина, который был упомянут после Святого Симона. Святой Августин и Святой Януарий – и тот, и другой «календарные святые» (месяцы август и январь), это значит, что их имена должны были для молодого человека, который боялся стать отцом, образовать прямо-таки цепочку страха (причем для Фрейда кажется неважным то, что эти два месяца лежат слишком близко друг к другу, чтобы они могли, по крайней мере, представлять фатальные девять месяцев). Далее Фрейд связывает детоубийство Святого Симона Триентского с искушением детоубийства или аборта как эквивалента его. На сомнения молодого человека в правильности интерпретации он отвечает следующими уверенными словами:
«Можно ли это объяснить случайностью, я предоставлю судить вам самим. Должен только вам сказать, что всякий аналогичный случай, подвергнутый анализу, приведет вас к столь же замечательным «случайностям»». (стр. 21)
Фрейд утверждает не что иное, как следующее: Молодой еврей обеспокоен тем, что он мог сделать беременной свою итальянскую возлюбленную; вытесненная тревога проявляется в форме вербальной ошибки, когда он хочет цитировать Вергилия. Цепь ассоциаций, которая начинается с забытого слова, ведет к представлениям, которые содержат маленьких детей, жидкости, календарные месяцы, детоубийство и многое подобное, что, на взгляд Фрейда, связано, несомненно, с отсутствием месячных у молодой итальянки. Но по-прежнему остается неясным, почему какая-то из этих мыслей, которые вращаются вокруг реальных опасений молодого человека, должна пониматься в каком-либо смысле как «вытесненная». Они у него отнюдь не бессознательны, скорее они-то как раз и находятся в центре его сознания. Разумеется, с этим возражением едва ли можно отвергнуть гипотезу, что свободные ассоциации в связи с ошибкой ведут к комплексным или тревожным представлениям. Только вот – может ли все это доказать общую теорию Фрейда – или, по меньшей мере, подкрепить ее?