осознанно выступают за братство среди людей; лозунг «культурного релятивизма», кажется, не свидетельствует ни о чем другом. Но я – психоаналитик. Я знаю, что все человеческие установки возникают из возникновения компромисса двух противоположных тенденций, и я также знаю о значении формирования реакции: «Ты (хотя) и совсем другой, но я прощаю тебе это (что значит, ты же в этом не виноват)» – все же, это сводится как раз к этому. Антропология рискует оказаться в тупике, если она покорится одной из старейших тенденций людей, а именно, отграничивать свою собственную группу от людей, не принадлежащих к этой группе (in-group versus out-group)».10
Другими словами, если ты не одного мнения со мной, то ты заблуждаешься, так как твое мнение – это продукт вытесненного эдипова комплекса; вследствие этого я не должен также отвечать на твои объективные и конкретные возражения! Это – так хотелось бы думать – поистине не самая хорошая позиция, чтобы добиться научного консенсуса.
Но лучше вернемся к вопросу о методах, на который в отношении предпринятого фрейдистами психокультурного анализа нельзя ответить иначе, чем на вопрос в отношении только что обсужденной психоистории, и поэтому такой анализ вызывает к себе такую же критику, что и в предыдущем случае. Я хочу пояснить это посредством двух примеров, в которых выражается склонность приписывать утверждаемые факты гипотетическим причинам, которые на самом деле несущественны или даже вовсе не существуют.
Первый пример – это «случай японского сфинктера». Представление Фрейда о том, что характер взрослого человека тесно связан с мерами воспитательного характера в раннем детстве, использовалось во время войны для того, чтобы установить связь между воспитанием чистоты и якобы обсессивно-компульсивной личностью японцев, которая якобы проявлялась как в их национальном характере, так и в их культурных институциях.
В особенности Джеффри Горер, британский психоаналитик, ссылался на эту опиравшуюся чисто на теорию окружения гипотезу для объяснения «контраста между пронизывающей все любезностью японской жизни..., которая воодушевляла почти каждого посетителя этой страны, и подавляющей беспощадностью и садизмом японцев на войне».11
Горер полагал, что «строгое и рано начинающееся воспитание чистоты» порождает в головах японских детей вытесненную ярость, так как их заставляют контролировать свой сфинктер еще до того, как мышечное и духовное развитие создало необходимую предпосылку для этого. Похожее предположение содержится в книге Рут Бенедикт The Chrysanthemum and the Sword: Patterns of Japanese Culture (1946), где также подчеркивается строгость японского воспитания чистоты, и соответствующая установка рассматривается как одна из граней японского интереса к чистоте, аккуратности и порядку (важный аспект анального характера у Фрейда).
Какими бы заманчивыми ни казались эти спекуляции, они не основывались, во всяком случае, ни на полевых исследованиях, ни на основательном (косвенном) знании о воспитательных привычках японских матерей. Когда затем уже после войны это упущение было исправлено, и были проведены соответствующие исследования, то очень быстро выявилось, что система японского воспитания чистоты была понята совершенно неправильно. Все больше становилось явным, что японские дети в этой области не подвергались серьезным угрозам или наказаниям! Кстати, достаточно лишь напомнить о том, как быстро японцы привыкли к мысли о своем поражении, приняли американское влияние, изменили многие из своих основных моделей поведения и заняли, наконец, ведущее место в движении в защиту мира на Дальнем Востоке. Все это едва ли подходит к портрету из военного времени, на котором слишком сильно были подчеркнуты их фрустрация и беспощадность.
Второй пример касается «случая русских младенцев». Горером и Рикманом в их книге о русском национальном характере12 была выдвинута гипотеза, говорящая, по существу, что национальное своеобразие русских можно проще всего объяснить той продолжительной и строгой манерой, в которой русские матери якобы пеленают своих детей. Горер утверждал, что тугое пеленание отвечает за «маникально-депрессивную» [т.е. циклотимную] структуру личности, в том отношении, что она якобы отражала внезапное чередование ограничения и свободы, которое испытывали русские маленькие дети: ярость, накопившаяся в них в то время, когда они туго запеленаты, оказывается в сильном контрасте к последующему в момент внезапного удаления пеленок чувству облегчения. Однако эта ярость якобы направляется против неопределенного объекта, так как воспитательное обращение с ребенком является очень безличным, и ребенку трудно связать обращение с одним определенным мучителем. Возникающие таким образом чувства вины должны тогда – за неимением личного отождествления – диффузным способом пронизывать весь характер. Исходя из этой удивительной гипотезы, Горер пытается затем показать, что такие феномены, как большевистская революция, сталинские чистки, признания вины на показательных процессах и многие другие события новейшей (советской) русской истории определенным способом «связаны» с обобщенной в ходе опытов с пеленанием яростью и последующим чувством вины. Одно из более забавных отступлений в этом опусе это то, что интерес русских к силе выражения глаз должен происходить из того факта, что ограничение его остальных частей тела принуждает русского ребенка к тому, чтобы он получал контакт с внешним миром в основном через чувство зрения. Марвин Харрис в своей книге о «Взлете антропологической теории» дает превосходный комментарий об этих спекуляциях:
«К сожалению, у Горера не было никаких надежных сведений о степени пеленания. Во всяком случае, интеллектуалы, которые признавали свою вину на показательных процессах во времена сталинских чисток, не были туго замотаны в пеленку. Тираническую и полную страха обстановку эры Сталина можно встретить во всех диктатурах от Ганы до Гватемалы, и мнимое соответствие между русским национальным характером и деспотизмом сталинской эры прямо противоречит факту русской революции. Приписывать восстание против царского деспотизма ярости, которая была порождена тугим пеленанием детей, означает оставить без внимания все факты новой и новейшей европейской истории. Тирания Сталина была основана на трупах его врагов. И только тем, что он наполнил сибирские лагеря миллионами противников режима и сурово искоренил также последние остатки политической оппозиции, он смог навязать своим землякам собственную волю. Представление о том, что масса русских была каким-то образом психически пропитана террором сталинской эры, лишено любых фактических оснований».13
Гипотеза Горера производит впечатление, как будто бы она подразумевала прямую причинно-следственную связь такого рода: тугое пеленание порождает русский национальный характер! Между тем, в работе в то же самое время содержится что-то вроде опровержения, которое так типично для психоаналитического хода мысли в антропологической области. Автор как раз говорит следующее:
«Вывод из этого исследования звучит, что кратко изложенное в предшествующих частях положение вещей – это один из главных детерминантов в развитии характера взрослых великороссов. Вывод не гласит, что манера русских пеленать своих детей порождает русский характер, и также не следует приходить к заключению, что русский характер изменился или преобразовался бы, если бы применялся другой метод воспитания детей».
Марвин Харрис пишет об этом:
«Даже тщательное перечитывание этого опровержения не улучшает его понятности. Там сказано, что в известном смысле пеленание – один из главных детерминантов великорусского характера, но вслед за тем говорится, что это ни в коем случае не детерминант». (указ. соч.)
Горер утверждает, что в гипотезе о пеленании содержится значительная эвристическая ценность, причем он сравнивает ее с «нитью, которая ведет через лабиринт очевидных противоречий в поведении взрослых русских». Понять эпистемологическую (здесь гносеологическую) природу этой «нити» нелегко – если уж нет причинно-следственной связи, то так же нет и нити! Любая научная гипотеза требует какой-то – количественной или качественной – корреляции или, иными словами, причинно-следственной связи. Если ее обрывают, то у нас больше ничего не остается.
Вопреки этому, Маргарет Мид попыталась защитить Горера, истолковав его результаты в том отношении, что на основе анализа того, как русские пеленают своих детей, можно создать модель формирования русского характера, которая позволит нам так связать наше знание о человеческом поведении со знанием о русской культуре, что поведение русских станет понятнее. Однако Мид не объясняет, как эта гипотеза должна сделать поведение русских понятнее, если не существует причинно-следственных связей. Она лишь формулирует гипотезу Горера другим способом: На основе связи необычно стесняющей версии широко распространенной практики (т.е. пеленания), возраста ребенка, которого так стесняют пеленанием, и настаивания взрослых, что ребенок должен быть защищен от самого себя – т.е. на основании продолжительности и вида пеленания – можно было бы предположить, что (из этого) следуют решающие воздействия на образование русского характера.
На это снова комментарий Харриса:
«С этим высказыванием весь аргумент возвращается в свою первоначальную форму, и отсутствие доказательств предполагаемых «воздействий» еще раз вызывает наше самое большое удивление».
Эта странная комбинация претензий на причинно-следственную связь и одновременного отказа от причинно-следственного мышления типична для общей позиции Фрейда. В этом смысле Чоффи с полным основанием замечает:
«Симптомы, ошибки и т.д. не просто вызываются, но они «проявляются», «выражаются», «дают о себе знать», «реализуются», «исполняются», «удовлетворяют», «представляют», «обосновывают» или «указывают» на тот или иной вытесненный мотив, мысль, воспоминание и т. д.».14