Затем незнакомец показывает фотографию комнаты, похожей на черную пещеру. София видит на переднем плане отделенную от тела кисть руки, лежащую на полу, словно перчатка, а затем, под столом, другую фигуру, по виду напоминающую голову.
— Скажу начистоту, нам нужна ваша помощь, — говорит он. — Мы уже знаем, что вы за человек и какой вес имеете в мире. Мы сами и другие люди по всей стране, по всему миру хотели бы воспользоваться тем, что считаем вашим весьма здравым смыслом.
Он говорит ей, что надежная система отслеживания интересных личностей — один из способов избежать зверств, подобных тем, что запечатлены на фотографиях.
— Каких личностей? — говорит она. — Отслеживания кого?
Он говорит ей, что отслеживание обычно помогает поддерживать порядок.
Он намекает, что ему известно о том, что она знает: существует такая вещь, как правда, и осторожное отслеживание близких нам людей, которых можно расположить (или не расположить) где-то на довольно обширной шкале между интересной личностью и радикальным активистом, порой играет решающую роль при опровержении их участия в определенных событиях.
— Иными словами, может порой практически искупить их грехи, — говорит он.
— Искупить грехи, — говорит она.
— Очень хорошее выражение, — говорит мужчина.
— Вы же знаете, что я больше не католичка? — говорит она.
Он обезоруживающе улыбается и с теплотой кивает, словно одобряя все, что она когда-либо совершала.
Он и впрямь кажется очень милым человеком.
— Кем бы вы ни были, — говорит она, — я хочу, чтобы вы покинули мой дом сейчас же.
— Квартиру, — говорит он. — Правильное наименование этого помещения — квартира. Или апартаменты, если бы мы находились за океаном. Между прочим, она милая. Уютная.
Он сгребает фотографии и документы и достает из кармана кусок картона или бумаги. Кладет его на стол.
— На тот случай, если вам нужно будет связаться, — говорит он. — Спросите мистера Барта. И подумайте над этим. Это не займет много сил. Нам всего лишь нужно знать простые вещи. Кто, где, когда. Совершенно безобидно. Ведь в конце концов… Разгадка тайн жизни…
— В чем? — говорит она.
— Простите? — говорит она.
— В чем разгадка тайн жизни, по вашему мнению? — говорит она.
— Разгадка — в вопросе. — Незваный гость по-прежнему сидит за столом. — А вопрос звучит так: «В какой миф мы предпочитаем верить?»
— А теперь я выпровожу вас из здания, мистер Барт, — говорит она.
— Ой нет, мистер Барт — это не я, — говорит он.
— Значит, мистер Барт — это человек в «эм-джи»? — говорит она.
— Не имею ни малейшего представления, — говорит он.
— Он тоже как-то связан с вами? — говорит она.
— Затрудняюсь сказать.
Он отодвигает стул назад и встает. Она проводит его обратно через открытую дверь и вниз по лестнице на первый этаж. Когда он толкает ее или когда она кренится вперед и теряет равновесие (или то и другое вместе), лететь остается еще шесть-семь ступенек. При падении она довольно сильно разбивает себе руку.
— О боже, — говорит он. — Осторожнее.
Он помогает ей подняться в самом низу пролета. Он очень крепко держит ее за ушибленную руку. Смотрит ей в глаза.
— Какое ужасное падение, — говорит он. — Надеюсь, все будет хорошо. Надо же.
— А вы совершенная сволочь, — говорит она. — Подойдите ко мне еще хоть раз, и я…
— И вы… ну конечно, — говорит он.
Он улыбается ей, и впоследствии она мысленно может назвать эту улыбку только понимающей — понимающей, насколько она сама умна.
Вернувшись наверх в свою квартиру (а не дом), она находит карточку с напечатанным на ней телефонным номером, засунутую под уголок салфетки на столе.
Боже.
Она возвращается к закрытой входной двери и вешает на нее цепочку.
Задергивает шторы во всех четырех комнатах. Опускает жалюзи в кухоньке, хотя ее окно выходит лишь на голую кирпичную стену.
Потом она вдруг замечает, как ее собственная рука опускает жалюзи, и фыркает от смеха.
Она отпускает жалюзи, а они сами по себе подскакивают обратно.
По пути в ванную она снимает цепочку с входной двери.
Пусть приходят, если хотят.
Она идет за карточкой и запихивает ее за дорожные часы на каминной полке.
Она набирает ванну.
Где-то в городе, поселке или деревне, — где бы она ни находилась, — бьет колокол, ну разумеется, он снова бьет полночь. Где она сейчас? Можно ли остановить время? Можно ли остановить время, чтобы оно не текло сквозь тебя? Сейчас уже слишком поздно, вот и София в ванне, которую она только что набрала больше тридцати лет назад, намыливает ушибленную руку и при этом вспоминает, как они с Айрис лежали в своих односпальных кроватях двадцать лет назад, ночью, когда Айрис помогала ей репетировать припев той песни о бакалейщике Джеке[24], который больше не придет (Айрис пела верхние ноты, Соф — нижние). Потом Айрис и Соф напевали гармонии, придуманные ими для элвисовской песни, которую она обожала, причем напевали по-немецки, если отца не было рядом, а если он мог случайно услышать, то в переводе на английский, который София сделала по словарям в школьной библиотеке:
разве я должен
разве я должен
уехать из городка
уехать из городка
а ты дорогая останешься здесь?[25]
Айрис: такой человек, что, если в комнате, скажем, овчарка и если Айрис чужая в этой комнате, в этом доме, даже если она никогда не бывала в этом доме раньше и вдруг встретила эту собаку, эта овчарка все равно подойдет и наклонится перед ней, вытянув передние лапы, а затем ляжет у ее ног, где бы она ни сидела, и останется так на всю ночь, положив нос на передние лапы.
Ну а теперь тот день, когда София, приехав домой из колледжа на выходные, решает пройтись пешком от вокзала, а не садиться в автобус, сворачивает за угол на свою улицу и видит издалека, как у ее дома что-то происходит: небольшая толпа наблюдает за Айрис на тротуаре, а отец стоит вровень с парадными воротами, закрытыми парадными воротами, положив обе руки на верхнюю перемычку. Мать стоит у входной двери и смотрит вполглаза из дверного проема. На земле у ног Айрис — чемодан Софии. Он раскрыт прямо на тротуаре. В нем какая-то одежонка, всякая всячина из комнаты Айрис валяется вокруг на земле, как будто Айрис распаковывается на глазах у всей улицы.
— Что случилось? — говорит София.
— Обычные дела, — говорит Айрис. — Можно взять твой чемодан?
Она складывает вещи с тротуара в чемодан и закрывает две его половинки. Защелкивает замки, завязывает ремешки, берет чемодан за металлическую ручку и пробует на вес.
— Куда это она? — говорит София отцу.
— София, — говорит отец.
Он как бы хочет сказать: не вмешивайся.
— Пока, Фило, — говорит Айрис. — Я напишу.
С тех пор как Айрис (родители постоянно твердят, что она еще не замужем) услышала по радио что-то о газовом месторождении где-то в Англии, она как бы в одиночку проводит марш протеста, пишет в газеты, расклеивает посреди ночи плакаты на городской площади. К ним домой приходила полиция: ее поймали, когда она писала красной краской лозунги поверх рекламных щитов на стенах зданий, что-то о мертвых тюленях, найденных на пляжах бог знает где, у них чем-то выжжены глаза, Соф, рубцы и ожоги по всему телу, представляешь, и об оружии, что производится на фабриках, опять-таки бог знает где, за много-много миль отсюда, каждый вечер она устраивает сцены в гостиной, доводя отца до белого каления, и о вреде, причиненном глазам студентов в Париже, и о людях в Северной Ирландии, на которых его тоже распыляли, это не безобидно. Это яд. Они называют его веществом временного поражения, говорят телевизионщикам и газетчикам или людям, задающим вопросы в парламенте, что это просто дым. Просто дым. Но это связано с тем веществом, которое применяли в траншеях. Разве это был просто дым? И на людях в концлагерях. Разве это был просто дым?
Здесь ничего такого не происходит. Все это происходит где-то далеко, в других местах.
Но вполне может и здесь, — говорит Айрис. — Что вообще означает «здесь», хотелось бы мне знать. Здесь — значит везде, разве нет?
Айрис: чертова ответственность. Баламутка. Бесцельно тратит жизнь. Много раз предупреждали. Репутация. Известна властям. Приводы в полицию. Отец беззвучно плачет за ужином. Мать, как обычно, уныло молчит, уставившись в пустые ладони.
— Я напишу. Позвоню тебе в колледж.
Айрис идет по улице с чемоданом. Все соседи смотрят на нее. София смотрит на нее. Отец и мать смотрят на нее.
Соседи возвращаются в дом лишь после того, как Айрис сворачивает за угол и пропадает из виду.
София в ванне. Мужчина только что толкнул ее на лестнице и притворился, что не делал этого.
Насколько ей известно, с тех пор Айрис дома не появлялась. Айрис больше никогда не видела матери. Она не видела и отца. София так и не узнала и, наверное, не узнает, какая последняя капля переполнила чашу в тот вечер, когда Айрис ушла.
Капля. Такая легкая. Просто дым.
Переполненная чаша.
Какое отчаянное клише.
Рука болит. Останутся синяки по всему правому боку и бедру — там, где она ударилась о перила, и там, где стукнулась о край нижней ступеньки. Для того чтобы сильно ушибиться, вовсе не обязательно падать с большой высоты.
Она сидит на краю ванны, пока стекает вода, и вытирается хорошими толстыми полотенцами.
Эти полотенца — никакого сравнения с теми тонюсенькими, которые были у них и которыми до сих пор пользуется отец у себя дома.
«Будь со мной так нежна,
Так добра, как быть должна,
Не моя же в том вина,
Что не из дерева
Сердце у меня»[26].
Было рождественское утро.
Слава богу.