Слава живому дневному свету.
София сидела на краю кровати и не смыкала своих прекрасно видящих глаз, чтобы полночь не застала ее врасплох. О полночь, где же твой динь-ди-лень? Полночь не отважилась. Наступил рассвет. Добрый старый свет. Добрый новый свет.
На самом деле сегодня рассвело на самую малость раньше, чем вчера. А вчерашний рассвет наступил чуточку раньше, чем позавчера. Эта разница начинает ощущаться всего через четыре дня после самого короткого дня: сдвиг, обратный переход от увеличения темноты к увеличению света демонстрировал, что даже в самый разгар зимы свет не только убывал, но и прибывал.
Где-то в этом доме сейчас спала ее старшая сестра Айрис.
София села возле трюмо и побаюкала в руках голову.
В действительности голова уже не была головой. Теперь у нее не было лица. Не было волос. Она была тяжелая, словно камень, и совершенно гладкая. Там, где раньше было лицо, теперь осталась ровная поверхность, похожая на отшлифованный камень, обработанный, точно мрамор.
Теперь трудно было сказать, где должен быть верх, а где лицевая сторона — пока она имела форму головы, все было очевидно.
Теперь она стала неочевидной.
Теперь она обрела какую-то индивидуальную симметрию.
София даже не знала, как ее теперь называть: головой? Камнем? Она уже не была ни мертвой, ни головой. Она была слишком тяжелой, слишком плотной и больше не могла парить в воздухе или выделывать все эти цирковые сальто-мортале.
София положила ее на стол. Посмотрела на нее. Кивнула.
Но Софии стало жалко ее. София не хотела, чтобы она замерзла.
София снова взяла ее, засунула под одежду и прижала к голому животу.
Круглый камень размером с маленькую голову лежал и ничего не делал. Это ничегонеделанье было таким интимным.
Как можно быть таким незатейливым?
И в то же время таким загадочным?
Смотри. Это всего-навсего камень.
Какое облегчение.
Вот к чему сводилось понятие облегчения, и вот что оно всегда должно было означать.
Ну а теперь вернись вместе со мной в раннее солнечное субботнее утро сентября 1981 года, на клочок английской общинной земли, огороженной американскими военными с согласия военных британских, где напротив главных ворот в заборе останавливается машина.
Оттуда выходит женщина.
Женщина идет прямиком к полицейскому, стоящему у ворот авиабазы под аккомпанемент пронзительных птичьих трелей и жужжания летних пчел. Вон там вдали виднеется лес.
Женщина разворачивает лист бумаги, поднимает его перед собой и начинает читать. Тем временем другие женщины, одна из них довольно старая, бегут по аккуратно подстриженной траве к забору.
Если бы это было комедийное шоу на Би-би-си, зрители смеялись бы как сумасшедшие.
— Рановато вы сегодня, — говорит полицейский женщине.
Женщина перестает читать. Она смотрит на него. Опускает взгляд на лист бумаги и снова начинает читать сверху. Он смотрит на свои часы.
— Вы должны приходить сюда не раньше восьми, — говорит он.
Женщина снова останавливается. Она показывает на четырех женщин у забора. Говорит, что они приковали себя к нему в знак протеста и что она пришла сюда прочитать открытое заявление по этому поводу.
Полицейский озадачен.
— Так, значит, эти женщины не уборщицы?
Он смотрит вбок.
— Зачем вы это сделали? — говорит он.
Раз это не уборщицы, он докладывает по рации о происходящем на авиабазе.
Забор сделан из сетки-рабицы — миллионы маленьких бриллиантов из проволоки и воздуха с тремя рядами колючей проволоки поверху — и разделен бетонными столбами, расставленными по кругу на протяжении девяти миль. Женщины приковали себя к той части забора, где находятся главные ворота, четырьмя маленькими висячими замками, какие люди обычно вешают на свои чемоданы. Всё, что в наших силах.
Человек в военной форме выходит из базы и говорит с полицейским.
— Я думал, это уборщицы, — говорит полицейский.
Первая женщина читает письмо им обоим.
Вот что она, в частности, зачитывает тем утром вслух:
«Мы предприняли эту акцию, поскольку считаем, что ядерное оружие представляет самую большую угрозу, с которой когда-либо сталкивалось человечество на нашей планете. Мы в Европе не признаем жертвенной роли, предлагаемой нам нашими союзниками по Организации Североатлантического договора. Мы устали от наших военных и политических лидеров, которые бездумно тратят огромные суммы денег и человеческие ресурсы на оружие массового уничтожения, тогда как мы слышим в душе голоса миллионов людей по всему миру, чьи потребности взывают к удовлетворению. Мы непримиримо выступаем против размещения крылатых ракет в нашей стране».
Женщины, которые пришли сюда и приковали себя этими, прямо скажем, хрупкими железными изделиями, всю ночь думали, как потом будут рассказывать историкам о том, что им за это грозило. Они не могли уснуть, думая о лающих собаках и кричащих охранниках и обо всем, что им могли вменить, — от нарушения общественного порядка до государственной измены. Они ожидали, что их, как минимум, бросят в камеру привлекут к суду. Привод в полицию означал потерю работы.
Они ничего не ели и очень мало пили последние двенадцать часов. Они надели одежду, которая позволяла незаметно мочиться. Они почти уверены, что руководство авиабазы не допустит, чтобы они оставались прикованными у всех на виду долгое время.
Они садятся на землю и прислоняются спиной к забору, пока женщина зачитывает заявление. Полицейский и военные слегка ошарашены.
Чуть позже тем же утром приходят остальные люди, участвовавшие в марше мира, и несколько присоединившихся новичков из ближайшего городка. Многие жители городка уже давно требуют, чтобы им вернули общинную землю, которая была реквизирована несколько десятилетий назад военными, когда они высмотрели ее с воздуха — идеальное место для взлетно-посадочной полосы.
Появилось несколько репортеров. Организаторы рассказывают им, что сделали это в знак протеста, с целью привлечь внимание влиятельной прессы к маршу, в котором они участвуют, и вызвать в обществе широкомасштабные дебаты о ракетах, которые скоро должны будут сюда привезти. Они сравнивают себя с суфражистками.
Один из репортеров звонит в Министерство обороны и спрашивает о женщинах и протесте.
Чиновник из МО говорит репортеру, что если женщины и правда приковали себя к забору, что из этого следует? Забор стоит на общинной земле — земле, которой МО не владеет. Так что МО не несет за это ответственности.
Чиновник подтверждает, что МО не станет предлагать женщинам уйти.
— Это не проблема, — говорит чиновник.
Интерес немного ослабевает.
Но погода стоит хорошая. Все сидят на аккуратно подстриженной травке, на солнышке, будто выехали на пикник. Военные приходят и уходят, некоторые фотографируют. Подходит мужчина и громко говорит о снимках крупным планом. Он командующий базой. Он обращается к ним. Позднее одна женщина вспоминает, как побелели костяшки на его кулаках. Он говорил им, рассказывали они впоследствии, что с радостью перестрелял бы их из пулемета. Потом он говорил им, что, с его точки зрения, они могут оставаться здесь, сколько им заблагорассудится. «Без его презрительного разрешения мы бы не остались, — рассказывала одна из протестующих годы спустя. — Мне надо было вернуться к пятерым ребятишкам».
Когда начинает вечереть, подходит другой полицейский и намекает женщинам, что, поскольку сегодня суббота, возможно, им лучше уйти. Он упоминает американский виски, говорит, что субботними вечерами он обычно льется рекой и что мужчины вполне могут ночью выйти из базы и напасть на женщин.
Женщины это игнорируют. Они остаются на своих местах.
Становится прохладно и сыро — как-никак сентябрь. Кто-то спрашивает, нельзя ли развести костер на бетонной плите. Они получают разрешение. Несколько мужчин с базы даже помогают демонстранткам установить колонку у водопроводной магистрали под люком через дорогу.
Пока что все довольно дружелюбны. Но позже начнутся аресты. Повестки в суд. Приговоры в «Холлоуэй»[27] — месте, которое покажется протестующим раем в том, что касается еды и тепла, если сравнивать с условиями в лагере. Будут нападки в прессе, такие гнусные и агрессивные, до каких еще никогда не опускались таблоиды. Будут оскорбления с целью запугивания, выкрикиваемые военными в адрес протестующих. Будут регулярные погромы, регулярное уничтожение всех вещей в лагере судебными приставами, регулярная порча имущества протестующих, регулярные потасовки с военными и полицией. Будет повышение уровня полицейского насилия. Будут регулярные полночные визиты местных отморозков, которые будут прожигать дыры в палатках горящими палками из веток и полиэтилена, выливать на протестующих свиную кровь, высыпать на них опарышей и всевозможные экскременты, включая, разумеется, человеческие.
Местный совет будет угрожать конфискацией чайных пакетиков.
Но всего этого пока еще нет, в самом начале власти предержащие еще не предполагают, что этот протест будет иметь хоть какие-то последствия, не говоря уж о том, что он сыграет столь важную роль в изменении политических взглядов на ядерное оружие и в течение десяти лет приведет к глубинному перекраиванию международной политики.
Они сидят вокруг костра.
Они составляют расписание дежурств для скованных одной цепью на воскресенье, понедельник, вторник…
Пока они этим заняты, назревает решение: оно приходит спонтанно. Они сделают этот протест перманентным. Останутся здесь до тех пор, пока это будет физически возможно. Хоть до самого Рождества, говорит одна женщина
(в конечном итоге последующие два десятилетия здесь будет стоять лагерь мира — в той или иной форме).
Всё началось с тридцати шести женщин, нескольких детей и кучки сторонников обоих полов, прошедших 120 миль за десять дней.
Однажды демонстранты украсили себя гирляндами из цветов, сорванных с изгородей, мимо которых они проходили. Когда они добрались до привала в следующем городке, какой-то мужчина сказал им: «Когда вы вошли, вы напоминали богинь».