Она показывает налево. На указателе написано «десять миль». Они почти приехали.
— Это как-то связано с тем, что он пережил во время войны, — говорит она.
Через пару миль она говорит:
— Ему было очень неловко. Какие-то люди остановились и помогли ему встать, кто-то его отряхнул.
Еще через пару миль она говорит:
— Мне кажется, я никогда не видела его таким подавленным, как в тот день, когда ему показалось, что он выставил себя на посмешище.
Затем мать умолкает и начинает мурлыкать песенку, и Арт понимает, что двери воспоминаний закрылись, как будто «Воспоминания» — это такой театр или кинотеатр, и сеанс или представление окончены, зрительный зал опустел, и все разошлись по домам.
После церкви, после того как гроб опустили под дождем в землю, а потрепанные цветы положили сбоку на ткань, которой могильщики накрыли могильный холм, с фальшивой зеленой травой поверху, они с матерью подбрасывают пожилую женщину до дома, а потом едут обратно, как и все остальные, в дедовский дом на поминки. Мать хлопотала о закусках всю неделю. Их доставили из отеля еще рано утром, чтобы успеть подготовиться, и она накрыла стол с сэндвичами и пирожными чайными полотенцами, которые они привезли из дома.
Когда они останавливаются у дома, мокрая улица блестит в слепящем свете солнца, пробивающемся сквозь тучу, так что приходится прикрывать глаза. Когда к ним наконец возвращается зрение, они видят, что входная дверь уже открыта. На улицу доносятся шум и смех.
— Боже, — говорит мать.
— Что? — говорит он.
— Гребаная душа компании, — говорит его мать. — Прости мой суахили, Артур. Пошли. Давай покончим с этим и вернемся домой.
Когда они входят внутрь, женщина, сидевшая рядом с ним в церкви, выделяется ярким белым пятном посреди большой толпы людей в черном, стоящей в гостиной.
Теперь он начинает догадываться, что это сестра его матери — сестра, о существовании которой он даже не подозревал, поскольку священник говорил в своей речи о том, как дед воевал, как после войны он занимался страхованием жизни, о его покойной жене, о призах, которые он получил за свои георгины, и о том, что у него остались две любящие дочери — Айрис и София. Женщина рассказывает гостям о песне, которую называет «одной из любимых песен нашего отца», и запевает. Это песня о старушке, глотающей целую уйму живых тварей: муху, «пожалуй, она умрет», затем паука, «пожалуй, она умрет», затем птицу, кошку и собаку, но после этого женщина смешит всех, перечисляя кучу зверей, которые изначально не упоминались в песне: лама, змея, коала, игуана, лемур, и все в комнате забывают о том, что им грустно (или забывают притворяться грустными), и начинают хохотать в предвкушении новой рифмы, заливаться смехом над ее умением растянуть строку, выкрикивать свои варианты, аплодировать каждой новой рифме, которую она придумывает, пока старушка не глотает лошадь, и тогда все — включая священника — с каким-то восторгом вскрикивают от того, что старушка теперь уже раз и навсегда дала дуба.
Затем все встают и выпивают за его деда, а после этого несколько человек проходят через всю комнату и говорят матери, что ее отцу очень понравились бы эти поминки.
Мать вежливо улыбается.
Женщина, которая приходится его матери сестрой, заставляет всех подпевать старой протестной песне о том, что всему свое время, и хотя она единственная, кто знает слова о времени рождаться и умирать, пожинать плоды и разбрасывать камни и т. д., все остальные дружно повторяют слова «крути, крути, крути».
Он посматривает на свою мать. Его мать не поет.
— Ты что, не помнишь меня? — говорит Арту сестра его матери, его тетка Айрис, когда они оба случайно оказываются вместе на кухне.
— Нет, — говорит Арт. — Но я знаю ту песню, что вы пели, про старушку, проглотившую муху. Возможно, слышал по телику.
Она улыбается.
— Видать, я тебе пела, — говорит она. — Когда ты был маленьким.
— Вот этого я абсолютно не помню, — говорит он. — Наверно, это было очень-очень давно.
— Для тебя давно, а для меня недавно, — говорит она. — Это твоя жизнь и твое время. А как ты сейчас распоряжаешься своей жизнью и своим временем?
— У меня сейчас экзамены, — говорит он.
— Это хорошо, — говорит она, — но как ты сейчас распоряжаешься своей жизнью и своим временем?
— Ну, готовлюсь к экзаменам, — говорит он. — Мне нужно хорошо их сдать, если я хочу поступить в университет.
— Послушай, Арти, — говорит она. — Не говори со мной как со скучной дальней родственницей. Ведь мы же провели четверть твоей жизни вместе.
— Четверть моей жизни? — говорит он.
— Пусть даже эту четверть своей жизни ты хуже всего помнишь, — говорит она. — Давай. Расскажи мне что-нибудь настоящее, попробуй еще раз. Я снова спрошу тебя. Готов?
— Готов, — говорит он.
— Итак, Артур, — говорит она голосом скучной родственницы. — Как школа? Вас там хоть кормят? В школе все хорошо? А что ты будешь изучать в университете? А в какой университет ты будешь поступать? Ты уже получил предложение? А что ты планируешь делать по окончании? И сколько ты будешь этим зарабатывать? А как ты назовешь троих детей, которых вы заведете с совершенно прелестной женушкой, на которой ты, наверное, женишься к следующему разу, когда мы с тобой встретимся?
Он смеется.
Она поднимает брови, словно говоря: «Ну что?»
— Сейчас я трачу кучу времени своей жизни на слушание этого, — говорит он.
Он достает из кармана айпод.
— Что это? — говорит она. — Транзистор?
— Что? — говорит он.
Он раскручивает наушники и вставляет их в уши. Включает айпод. Прокручивает список и находит 2-й трек «Hunky Dory»[28]. Дает ей наушники.
Пару часов спустя он лежит на заднем сиденье «ауди», все в том же черном костюме. Мать снова ведет машину на юг и высаживает его возле школы. Смеркается. Капли дождя вспыхивают на черном окне всякий раз, когда машина проезжает под фонарями на шоссе, и Арт чувствует себя при этом младенчески невинным.
Хорошее выражение. Младенчески невинный. Он гордится этими мыслями.
Он думает о том, как сегодня увидел мертвого человека. Дед в гробу казался восковым и ненастоящим. Он совсем не был похож на того, кого Арт знал и помнил. Запах лимонного освежителя воздуха производил более сильное впечатление, чем этот мертвец вместо деда, запах освежителя казался сильнее аромата цветов, стоявших в комнате.
Сюрреалистический — вот точное слово. Над-реалистический.
Арту нравятся слова. Когда-нибудь он будет писать их, а другие люди — читать.
— София, — говорит он.
— Да? — говорит мать.
Он хочет спросить, как она. Ведь у нее все-таки умер отец. Но это кажется… Какое слово подобрать? Недозволенным.
Вместо этого он говорит:
— Ты и правда веришь, что это Бог? В смысле когда выходишь вперед и ешь ту штуку, которую тебе дают, как сегодня?
Он делает глубокий выдох.
— Я причастилась из уважения к твоему деду и к своему воспитанию, — говорит она.
— Но ты веришь в это? — говорит он. — И разве это почтительно по отношению к Богу — делать это не ради Него, а из-за деда?
— Я позволю тебе снова задать эти вопросы, если ты вернешься домой, сначала пройдя полное обучение, а затем наконец получив специальность богослова, — говорит она.
— И я хотел спросить еще одну вещь, — говорит он.
— Богословскую? — говорит она.
— Нет, — говорит он. — Почему ты оставила фамилию Кливз, а не взяла фамилию Годфри, после того как вышла замуж?
— Я решила оставить фамилию твоего деда, чтобы можно было передать ее тебе, — говорит она.
— И последнее, что я хочу спросить, — говорит он. — Я правда проводил много времени с твоей сестрой Айрис в детстве?
Мать фыркает.
— Нет, — говорит она.
— Не проводил, — говорит он.
Мать прыскает.
— Твоя тетка, — говорит она. — Сказать всем этим людям, что это была его любимая песня. Твоя тетка и мой отец. Я расскажу тебе про твою тетку. Она годами не приезжала домой. Ей там были не рады. Так он на нее рассердился. Она даже не явилась на похороны твоей бабки, моей матери. Твоя тетка и моя сестра, Артур, — безнадежный мифотворец.
Она рассказывает еще что-то о ней. Потом ненадолго умолкает.
Включает радио. «Радио-4». Люди бубнят об осаде вифлеемской церкви, происходившей ровно год назад[29].
Одна сторона утверждает, что там были заложники, которых держали под прицелом.
Другая сторона утверждает, что заложников не было, что никого не брали в заложники, что там просто были люди, укрывшиеся в церкви, наряду с некоторыми другими людьми, которые по своей воле решили остаться с укрывшимися людьми.
Не обошлось без драмы, когда она проглотила ламу.
Она проглотила ламу, чтобы поймать змею. Я вам сейчас спою, что значит глотнуть змею.
Она была больше банана, но она проглотила игуану.
Никто не посмотрит хмуро, если глотнуть лемура.
Можно сломать себе зубы, если глотать трубкозуба.
Ну и громко же я рыгну, если глотну антилопу гну.
Коала. Такого еще не видала.
Айрис вставила наушники в уши.
«Oh You Pretty Things».
Она нажал на «воспроизведение».
Ее лицо оживилось, она показалась старухой и ребенком одновременно.
Младенчески невинной.
— Я тебе это ставила, — закричала она так громко, что многие люди в зале на них оглянулись.
Она стала напевать строчки о грядущих кошмарах и разверзшемся небе. Арт приложил палец к губам. Она перестала петь. Подалась вперед с играющей в ушах песней и схватила его за плечи.
— У меня никогда не получалось соблюдать тишину, — шепнула она.
И еще одно Рождество.
Это уже 1991 год.
Арт ничего о нем не помнит.
Ему пять лет, и он живет недалеко от того места, где «отец Невлины»[30]