Обе смеются.
— Я нарисовала солнце в окне летней комнаты, — говорит Айрис.
— Мы думали, будущий мир будет таким же солнечным, космополитичным и европейским, как Италия, — говорит его мать.
— Ее назвали в честь Италии, — говорит Айрис.
— А ее — в честь Греции, — говорит его мать.
— Нас назвали в честь тех мест, где отец сражался во время войны, — говорит Айрис. — В честь Европы.
— Ну, началось, началось, — говорит его мать. — Я долго ждала и гадала, что же послужит катализатором. Теперь, Шарлотта, с минуты на минуту прозвучит: «Мы выросли на улице, названной в честь битвы против фашизма».
— В самом деле? — говорит Айрис. — Так это же хорошо. Это будет занятно. Что мне еще сказать, Соф? Это же правда. Мы действительно выросли на улице, названной в честь битвы против фашизма.
— Странно представить, — говорит Люкс, — что кто-то в этой стране говорит о комнате будущего, когда людям так нравится покупать новые вещи, которые выглядят как старые, а я привыкла встречать слово «комната» только в надписях «комнат больше нет».
— Печально, но факт, Шарлотта, — говорит его мать. — Комнат действительно больше нет.
— Говорит деловая женщина, живущая в доме с пятнадцатью комнатами, — говорит Айрис.
Его мать краснеет от бешенства.
Она обращается только к Люкс, как будто Айрис нет в комнате.
— Это экономические мигранты, — говорит его мать. — Они хотят лучшей жизни.
— Призрак древнего Еноха, — говорит Айрис голосом привидения. — Реки кроо-оООо-оови.
— Что плохого в том, что люди хотят лучшей жизни, миссис Кливз? — говорит Люкс.
— Нельзя быть такой наивной, Шарлотта. Они приезжают сюда, потому что хотят отнять наши жизни, — говорит его мать.
— Спорим, я знаю, как ты проголосовала, — говорит Айрис. — На так называемом референдуме. Моя сестра. Так называемая интеллигенция. Я была дикаркой. Так называемой.
— Но что будет с миром, миссис Кливз, — говорит Люкс, — если мы не сможем решить проблему миллионов и миллионов людей, у которых нет своего дома или домá недостаточно хороши? Просто скажем: «Вон отсюда!» — и отгородимся от них высокими стенами и заборами? Вряд ли это хорошее решение вопроса: одна группа людей не может вершить судьбы другой группы и решать, принимать их к себе или не принимать. Люди должны быть более изобретательными и щедрыми. Мы должны найти решение получше.
Его мать бешено вцепилась в ручки кресла.
— Так называемый референдум, — говорит его мать, — был призван избавить нашу страну от необходимости наследовать проблемы других стран, а также от необходимости соблюдать законы, которые не были созданы здесь для таких людей, как мы, такими людьми, как мы.
— Смотря как считать: существуют ли на самом деле «они» и «мы», — говорит Айрис, — или только «мы». Судя по анализу ДНК, все мы дальняя родня.
— «Они» существуют однозначно, — говорит его мать. — Во всем. И семья — не исключение.
— Фило, Фило, Соф, Соф, какая ты молодец, — говорит Айрис. — Думаешь точь-в-точь как тебе велят думать правительство и таблоиды.
— Не поучай меня, — говорит его мать.
— Это не я тебя поучаю, — говорит Айрис. — А они убегают из дома просто шутки ради. Ведь почему еще люди покидают свои дома? Шутки ради.
После этих слов Айрис наступает пауза.
Потом его мать говорит:
— Я предупреждала вас, Шарлотта.
— Зовите меня Люкс, — говорит Люкс.
— Моя сестра, — говорит его мать, — такой себе матерый оппозиционер, выступает против власти предержащих. Дальше она попытается заставить вас всех петь какую-нибудь песню про Манделу, Никарагуа или «Принесите Гринэм домой»[43].
— Что за Гринэм? — спрашивает Арт.
Айрис расхохоталась.
— Она живет здесь где-то неподалеку? — говорит Арт.
Айрис чуть не падает со стула от смеха.
— Там много лет тусовались в грязи лесбиянки, — говорит его мать.
— Один из самых лучших и самых развратных периодов моей жизни, — говорит Айрис.
— Я сама лесбиянка, — говорит Люкс.
— Она хочет сказать: в душé, — говорит Арт.
— И в душé тоже, — говорит Люкс.
— Она очень чуткий человек, — говорит Арт.
— Живет здесь где-то неподалеку, — говорит Айрис. — Рядом с домом. И, раз уж зашла речь о доме, сегодня утром я прогулялась в деревню. Я видела на улицах много людей с каменными лицами. Думаете, хоть кто-то поздравил меня с Рождеством?
— Наверное, все еще помнят тебя по 70-м и подумали: «Боже, она вернулась», — говорит его мать.
Айрис снова беззаботно смеется.
— Но я все равно переживаю за старую Англию, — говорит она. — Сердитые угрюмые лица, словно карикатуры из какого-то жутковатого комедийного шоу. Зеленый неприглядный Альбион[44].
— Ты и тогда за Англию переживала, — говорит его мать. — Ядерная война. Ну и что, была она? Не было ее.
— Просто то, что произошло в Гринэм, изменило мир, — говорит Айрис.
— Моя сестра всегда набивала себе цену и охаивала нашу страну, — говорит его мать. — Она всегда любила перекладывать вину за несостоятельность собственной жизни на других. Но Гринэм… Изменил мир… Невероятная гордыня. Возможно, гласность. Чернобыль. Но Гринэм? Подумать только. Я сдаюсь.
— Мы сдались, отдали всё, — говорит Айрис. — Родной дом. Любимых. Семьи. Детишек. Работу. Нечего больше терять. Так что мы, конечно, победили.
— В то время моя сестра была помешана на запрете бомбы, Шарлотта, — говорит его мать.
— Все мы на чем-нибудь помешаны, — говорит Айрис. — У всех у нас свои видения.
— И расхождения, — говорит Люкс.
— Мы все должны были погибнуть, — говорит его мать. — Ну и что же в итоге? Выходит, все-таки не погибли. Ядерная катастрофа.
Она презрительно фыркает.
— Мы пока еще не выбрались из трясины, — говорит Айрис. — Посмотрим, как глубоко погрузит нас в нее новейший лидер свободного мира на сей раз.
Его мать встает. Она поднимает стул и разворачивает его в противоположную сторону. Снова садится на него лицом к стене и спиной к сидящим за столом.
— Решила снова взять все под контроль, Соф? — говорит Айрис.
— Просто… э… поразительный сон, — говорит Арт. — Хотите — верьте, хотите — нет, я был…
— Возьмите под контроль свои зубы, — говорит Люкс. — Видела в рекламе по телику. Или еще: возьмите под контроль свои счета за отопление. И еще: возьмите под контроль свои железнодорожные тарифы. Еще автобусные маршруты — возьмите под контроль свои автобусные маршруты. Было написано сзади на автобусе.
— Самое смешное, — говорит Айрис, обращаясь к спине его матери, — когда я рассказала отцу о том, что вырезала картинки с конверта пластинки для твоей комнаты будущего, он совершенно не рассердился. Только смеялся и не мог остановиться.
Теперь спина его матери пышет такой злостью, что она, кажется, способна заполнить собой весь дом.
— Нашему отцу был бы противен этот референдум, — говорит Айрис. — Может, он и бывал порой придурковатым старым расистом, но с ходу распознал бы всю бесплодность этой затеи. Он посчитал бы ее беспрецедентно дешевой.
— Ты ничего о нем не знаешь, — говорит его мать. — У тебя нет права говорить ни о ком из них.
— Забавно, что вы упомянули Фрейда, — говорит Арт (хотя никто Фрейда не упоминал). — Сон, который я видел этой ночью… Проснувшись сегодня утром, я, как ни странно, произнес вслух фамилию «Фрейд».
Он завелся. Не желает признавать, что его перебили. Рассказывает им весь сон целиком.
После того как он заканчивает, наступает пауза, как если пересказываешь кому-то свой сон, а этот человек перестал слушать несколько минут назад и уже думает о чем-то другом. Его тетка смотрит на стену, где раньше было окно. Его мать повернута спиной. Но Люкс, которая скатывала из хлеба шарики и выстраивала их в боевом порядке вокруг своей мелкой тарелки, словно пушечные ядра вокруг замка, говорит:
— В этом сне власти предержащие превратились в цветы предержащие.
— Ха! — говорит Арт.
Он смотрит на Люкс.
— Как ты прекрасно выразилась, — говорит он.
— Прекрасно, — говорит его мать, обращаясь к стенке. — И правда хорошо сказано, Шарлотта. Красота — вот подлинный способ изменить мир к лучшему. Сделать мир лучше. Во всей нашей жизни должно быть гораздо больше красоты. В прекрасном — правда, в правде — красота[45]. Липовой красоты не существует. Потому-то красота так сильна. Именно красота умиротворяет.
Айрис снова хохочет во все горло.
— Мы должны прямо сейчас сказать друг другу что-нибудь прекрасное, — говорит его мать. — Каждый из нас за этим столом должен рассказать присутствующим о самом прекрасном, что мы когда-либо видели.
— Фило София, — говорит Айрис. — Кажется, все эти годы она воображала, будто я считала ее философом. Но это не так. Я не имела в виду философию.
Она втягивает плечи и смеется.
— Я имела в виду такое печенье, — говорит она. — Тонюсенькое. Такое просвечивающее, что даже кажется, будто его практически нет.
— Моей старшей сестре нравилось разочаровывать, — говорит его мать.
Она говорит это с огромным достоинством, хоть и повернута к ним спиной.
— Ладно, начнем с меня, — говорит Люкс, — самое прекрасное, что я когда-либо видела. Это тоже связано с Шекспиром. Это было внутри Шекспира. Я имею в виду, не в произведении, а на произведении, это был реальный предмет, предмет из реального мира, который кто-то в какой-то момент вставил в книгу Шекспира… Я жила в Канаде, училась в школе, нас повели в библиотеку, и у них там был очень старый экземпляр Шекспира, а внутри на двух страницах — отпечаток цветка, который кто-то засушил… Это был розовый бутон… В общем, это был след, оставленный на странице тем, что когда-то было бутоном розы, силуэт розана на длинном стебле… Всего-навсего след, оставленный цветком на словах. Бог знает кем. Бог знает когда. Пустяковина. С первого взгляда могло показаться, что кто-то оставил мокрое пятно или маслянистую кляксу. Пока не присмотришься. Тогда проступала линия стебля с силуэтом розана на конце… Это