Они погрызлись, когда она застукала, как он чистил ногти о края страниц ее книги, и попросила этого не делать, после чего, задетый ее критикой, он начал критиковать ее за бесконечное нытье о международном положении.
— Они сделали свой выбор, — сказал он, когда она снова пожаловалась, что людям из ЕС приходится выжидать, позволят ли им остаться в стране или нет, как и людям, вступившим в брак с людьми из ЕС, или людям, чьи дети родились здесь и которым, возможно, нельзя будет остаться и т. д. — Они сами захотели приехать и жить здесь. Они пошли на этот риск. Мы в этом не виноваты.
— Выбор, — сказала она.
— Да, — сказал он.
— Помнишь, как мы говорили о людях, которые утонули, убегая от войны и пытаясь переплыть море, а ты сказал, что мы не должны чувствовать вину, потому что это был их выбор — бежать из своих сожженных и разбомбленных домов и опять-таки их выбор — сесть в лодку, которая затем перевернулась? — сказала она.
Вот такое она постоянно говорит.
— У нас все нормально, — сказал он. — Не волнуйся. Денег хватает, у обоих хорошая гарантированная работа. У нас все хорошо.
— В твоем автоматическом возврате к эгоизму нет ничего хорошего, — сказала она.
Потом она раскричалась о последствиях сорокалетнего политического эгоизма. Как будто можно со знанием дела говорить о сорокалетней политике, когда ты прожила на свете всего двадцать девять лет! Это смехотворно. Нет, на самом деле это какая-то форма мазохизма: достаточно вспомнить, что Шарлотта постоянно рассказывает о повторяющемся сне, в котором она зигзагообразно разрезает себе грудину ножницами для разделки курицы, для распиливания костей, а затем делит ее на четыре части, словно курицу на суп.
— Во сне я четвертованное королевство, — привыкла она говорить, желая привлечь внимание. — Во сне я воплощаю в себе кошмарное разделение нашей страны.
Во сне она права.
— Люди у нас в стране бешено озлоблены друг на друга после последнего референдума, — сказала она, — а правительство, которое мы имеем, не делает ничего для того, чтобы успокоить гнев людей, и, наоборот, использует его в собственных политических целях. Это шикарный старый фашистский трюк каких поискать и очень опасная игра. И то, что происходит в Штатах, напрямую с этим связано, причем, вероятно, финансово.
Арт громко рассмеялся. Шарлотта взбесилась.
— Это пугает, — сказала она.
— Ничего подобного, — сказал он.
— Ты обманываешь самого себя, — сказала она.
— Мировой порядок изменился, — сказала Шарлотта, — и по-настоящему новое как здесь, так и там состоит в том, что люди у власти думают только о себе, не имея никакого представления об истории и не чувствуя никакой ответственности за нее.
— И в этом тоже нет ничего нового, — сказал он.
— Они как будто существа нового типа, — сказала она, — существа, порожденные не реальным историческим временем и людьми, а… а…
Он смотрел, как она, сидя на краю кровати и положив одну руку на ключицу, а другой размахивая в воздухе, пыталась подыскать сравнение…
— А чем? — спросил он.
— Пластиковыми пакетами, — сказала она.
— Что-что? — переспросил он.
— Они настолько же антиисторичны, — сказала она. — Настолько же бесчеловечны. Настолько же безмозглы и несведущи в том, как люди столетиями вели дела до того, как изобрели их. Настолько же вредны для окружающей среды многие годы спустя, после того как они выйдут из употребления. Вредные для целых поколений.
— Так. Было. Всегда, — сказал он.
Затем, после паузы, он сказал:
— Вот.
— Как ты можешь быть таким наивным? — сказала она.
— Ты называешь наивным меня после этого сверхупрощенческого антикапиталистического сравнения? — сказал он.
— Когда политику заменяет заранее спланированный театр, — сказала она, — а нас загоняют в шоковый режим, приучая ждать каждого последующего шока, который подается круглосуточной лентой новостей, как будто мы грудные младенцы, живущие между титькой и подушкой…
— Изредка пососать титьку было бы неплохо, — сказал он.
(Она это проигнорировала.)
— …от одного шока до другого и от одного хаоса до другого, как будто это кормление, — сказала она. — Но это не кормление. Это полная противоположность кормлению. Это липовая материнская забота. Липовая отцовская забота.
— Но зачем гнать нас от одного шока к другому? — сказал он. — В чем смысл?
— В отвлечении внимания, — сказала она.
— От чего? — сказал он.
— Чтобы дестабилизировать фондовые рынки, — сказала она. — Чтобы скакали курсы валют.
— Теория заговора устарела еще в прошлом году, — сказал он. — Или в позапрошлом. Или в позапозапрошлом. Plus ça change[15].
— Change[16] уж точно происходит, — сказала она, произнеся это слово по-французски, как и он. — Не говоря уж о буквальном изменении климата, происходит полный сдвиг времен года. Мы как будто все время идем в снегопад, пытаясь докопаться до того, что в действительности происходит за всем этим шумом и шумихой.
— О временах года я готов болтать круглые сутки, но у меня работа, — сказал он.
Он открыл ноутбук и начал просматривать сайты, на которых еще могли остаться твердые дезодоранты определенной марки. Тот, которым он пользовался много лет, недавно был снят с производства. Она прошла через всю комнату и ударила по экрану ноутбука тыльной стороной ладони. Шарлотта ревновала его к ноутбуку.
— Мне нужно написать в блог о солнцестоянии, — сказал он.
— Солнцестояние, — сказала она. — Ты сам это сказал. Самые темные дни в истории. Никогда такого не было.
— Нет, было, — сказал он. — Солнцестояния цикличны и случаются каждый год.
Почему-то именно от этого Шарлотта взорвалась. Возможно, она всегда ненавидела его блог. В пылу спора она называла его никому не нужным реакционным аполитичным блогом.
— Ты хоть раз упоминал об угрозе для мировых природных запасов? — сказала она. — О войнах за водные ресурсы? О шельфе размером с Уэльс, который скоро отколется от Антарктики?
— О чем? — переспросил он.
— О пластике в воде? — продолжала она. — О пластике в организмах морских птиц? О пластике во внутренностях почти всех рыб и водяных животных? В мире вообще осталась неиспорченная вода?
При этом она подняла руки на головой и обхватила ими голову.
— Ну, просто я не политик, — сказал он. — То, чем я занимаюсь, по природе своей аполитично. Политика — вещь эфемерная. А то, чем я занимаюсь, — полная противоположность эфемерности. Я наблюдаю за поступательным движением времени в полях, внимательно присматриваюсь к строению изгородей. Изгороди — это ведь изгороди. Просто они аполитичны.
Она рассмеялась ему в лицо и заорала, что изгороди на самом деле очень даже политичны. Потом ее охватила бешеная ярость, и несколько раз у нее вырвалось слово «нарцисс».
— «Арт на природе» — как бы не так! — сказала она.
В эту минуту он вышел из комнаты, а затем из квартиры.
Он немного постоял в коридоре.
Она не вышла за ним.
Поэтому он спустился на первый этаж, чтобы спасти остатки своих «снежных» записей.
Вернувшись и войдя в квартиру, он обнаружил, что дверь шкафа в прихожей открыта, а все его содержимое рассыпано по полу и Шарлотта выбирает сверло из набора внутри распахнутого футляра для дрели. Его ноутбук был зажат вверх тормашками между двумя стульями. Она подняла дрель и нажала на пусковой рычаг. Дрель загудела и зажужжала в воздухе.
Закадровый смех из комедийного шоу.
— Какого хрена ты творишь? — заорал Арт сквозь жужжание. — Тебя же сейчас током убьет!
Она подняла над собой широкую плоскую черную штуковину.
— Умерла, — сказала она. — Как и твоя политическая душа.
Шарлотта швырнула ее в него, закрутив, точно фрисби.
«Это была батарея от ноутбука? Ух ты, какие потрясные батареи в новых ноутах», — мимоходом подумал он, пригнувшись.
Батарея грохнулась об экран телевизора, и Арту еще повезло, что она не попала в него: судя по внешнему виду, под определенным углом эта штуковина могла и голову снести.
(В эту минуту он начал подозревать, что Шарлотта, возможно, нашла черновики имейлов, которые он писал Эмили Брэй, предлагая встретиться в среду вечером между четырьмя и шестью. Он соскучился по сексу с Эмили и набросал письмо, в котором спрашивал, не соскучилась ли и она по сексу с ним и нельзя ли как-нибудь это устроить.
Письмо он так и не отправил.
Он даже сомневался, что вообще когда-нибудь его отправит.
Он напишет Эмили новое сообщение. Когда купит новый ноут.)
Политическая.
Душа.
Слово «политика» он уже пробовал. Она умерла.
Душа у
Выскакивает слово «умирает».
Что ж, значит, есть надежда. Еще не умерла.
Ноутбук у
Выскакивает «умер».
Его ноут однозначно умер, экран превратился в мозаику из сумасшедших плиток, Шарлотта ушла и забрала свои чемоданы. Поэтому Арт сидит здесь за общественным «пи-си»: от его клавиатуры пальцы кажутся деревянными, как тело во время занятий любовью, о которых не хочется вспоминать, да к тому же он не может найти клавишу @.
Арт подумывает, не написать ли все-таки Эмили Брэй и не пригласить ли ее к матери на Рождество, ведь после того, как он поднял такой хай, грозясь привести Шарлотту, будет досадно и неловко, если он придет один.
Но они с Эмили не разговаривали почти три года.
После Шарлотты.
Он достает телефон и пролистывает контакты. Нет. Не-а. Нет.
Потом смеется над возмутительностью, над идиотизмом собственной затеи.
Он перечитывает старую эсэмэску Айрис.
Мы во власти…
Нет.
Брось.
Он переживет это. А потом, да, потом напишет, как это пережил. Он напишет блестящий материал для «Арта на природе» о том, как выжить в этом лживом мире, и не просто выжить, а пробиться к