– Я понятия не имею, как это сделать.
– А ведь вроде бы нас окружают шпионы.
– Это все пропаганда. Чуть что идет не так – сразу ищут причину в подрывной деятельности еврейско-большевистских тайных агентов, а не в халатности нацистов.
– Но все равно, должны быть и настоящие шпионы.
– И как же нам с ними связаться?
– Я поговорю с Фридой… – задумчиво сказала мама.
– Что наводит тебя на такие мысли?
– Интуиция.
Карла вспомнила момент на автобусной остановке, когда она удивилась вслух, кто же это расклеивает антифашистские плакаты, – и Фрида примолкла. Внутренний голос Карлы согласился с матерью.
Но это была не единственная проблема.
– Но если и сможем, мы что, решим предать нашу страну?
– Мы должны свергнуть власть нацистов, – твердо сказала Мод.
– Я ненавижу нацистов больше, чем кого бы то ни было, но все же я немка.
– Я тебя понимаю. Мне совсем не нравится превращаться в предательницу, хоть по рождению я англичанка. Но мы не избавимся от нацистов, если не проиграем войну.
– Но предположим, что мы сможем передать русским информацию, из-за которой проиграем битву. В этой битве может погибнуть Эрик! Твой сын, мой брат! Мы можем стать причиной его гибели.
Мод попыталась ответить, но обнаружила, что не может говорить. Вместо ответа она заплакала. Карла встала и обняла ее.
Тогда Мод прошептала:
– Он в любом случае может умереть. Он может умереть, сражаясь за нацизм. Будет лучше, если он погибнет, проигрывая битву, а не побеждая в ней.
С этим Карла была не вполне согласна.
Она опустила руки.
– Как бы там ни было, не стоило вот так приводить его на кухню, не предупредив меня заранее, – сказала она и подняла с пола свою плетенку. – Хорошо, что лейтенант Кох не заглянул поглубже.
– Почему? Что у тебя там?
– Лекарства, которые я украла из госпиталя для доктора Ротмана.
Мод с гордостью улыбнулась сквозь слезы.
– Вот это моя дочка!
– Я чуть не умерла, когда он схватился за сумку!
– Прости меня.
– Откуда ж тебе было знать. Но я хочу избавиться от всего этого прямо сейчас.
– Да, хорошая мысль.
Карла снова надела плащ и вышла из дома.
Она быстро дошла до улицы, где жили Ротманы. Дом у них был не такой большой, как у фон Ульрихов, но это было пропорционально сложенное городское здание с уютными комнатами. Однако окна были заколочены, а на парадной двери висело наспех написанное объявление: «Приема нет».
Когда-то Ротманы жили в достатке. У доктора Ротмана была обширная практика, много богатых клиентов. Но он лечил и бедняков по низким ценам. Теперь только бедняки и остались.
Карла, как все пациенты, направилась вокруг дома к черному ходу.
Она сразу поняла, что что-то не так. Задняя дверь была открыта, а войдя на кухню, она увидела лежащую на кафельном полу гитару со сломанным грифом. В кухне никого не было, но из глубины дома доносились какие-то звуки.
Пройдя через кухню, она вошла в прихожую. На первом этаже было две большие комнаты – приемная и кабинет. Сейчас приемная была обставлена как гостиная, а кабинет превратился в мастерскую Руди, с верстаком, плотницкими инструментами и, как правило, полудюжиной мандолин, скрипок и виолончелей на разных стадиях ремонта. Все предметы медицинского назначения были убраны под замок в шкафы, чтобы их не было видно.
Однако теперь это было не так, увидела она, войдя.
Шкафы были распахнуты, их содержимое вывалено. Пол был усеян осколками стекла и разрозненными таблетками, порошками, баночками с микстурой. Среди завалов Карла увидела стетоскоп и тонометр. Вокруг лежали обломки нескольких медицинских приборов – очевидно, их бросили на пол и растоптали.
Карла была потрясена и возмущена. Сколько всего пропало зря!
Потом она заглянула в другую комнату. В углу лежал Руди Ротман. Ему было двадцать два года, это был высокий парень атлетического телосложения. Его глаза были закрыты, он стонал от боли.
Рядом с ним стояла на коленях его мать, Ханнелор. Когда-то белокурая красавица, теперь Ханнелор поседела и осунулась.
– Что случилось? – спросила Карла, ожидая ответа со страхом.
– Приходила полиция, – сказала Ханнелор. – Моего мужа обвинили в том, что он лечит арийцев. И забрали его. Руди пытался помешать им разгромить наш дом. И они… – она замолчала.
Карла поставила сумку и опустилась на колени рядом с Ханнелор.
– Что они сделали?
– Они переломали ему руки… – сделав над собой усилие, прошептала Ханнелор.
Карла сразу увидела, что руки у Руди красные и ужасно искорежены. Похоже, полицейские переломали ему все пальцы, один за другим. Неудивительно, что он так стонал. Ей стало плохо. Но она видела ужасные вещи каждый день и умела подавлять свои чувства и оказывать действенную помощь.
– Ему нужен морфий, – сказала она.
Ханнелор показала на месиво на полу.
– Если он у нас и был, все пропало.
Карла почувствовала приступ неудержимой ярости. Даже в госпиталях было плохо с лекарствами, а тут полиция устраивает эту вакханалию разрушения.
– Я принесла вам морфий, – она вынула из плетенки пузырек с прозрачной жидкостью и новый шприц. Потом быстро разорвала упаковку, набрала лекарство и вколола его Руди.
Морфий подействовал почти мгновенно. Стоны прекратились. Руди открыл глаза и посмотрел на Карлу.
– Ты – ангел, – сказал он. Потом закрыл глаза и, казалось, заснул.
– Надо попробовать выправить кости его пальцев, – сказала Карла, – чтобы они правильно срослись. – Она коснулась его левой руки. Реакции не последовало. Она взяла его руку и подняла. Он по-прежнему не шевелился.
– Я никогда не вправляла кости, – сказала Ханнелор. – Хоть и довольно часто видела, как это делают.
– Я тоже, – сказала Карла. – Но давайте попробуем. Я займусь левой рукой, а вы – правой. Надо успеть прежде, чем закончится действие лекарства. Видит бог, ему и так будет достаточно больно.
– Ладно, – сказала Ханнелор.
Карла помедлила еще миг. Мама была права. Они должны приложить все силы, чтобы покончить с нацистским режимом, даже если это будет означать предательство родной страны. Больше она не сомневалась.
– Давайте начинать, – сказала Карла.
Мягко и бережно женщины начали выправлять переломанные пальцы Руди.
Каждую пятницу Томас Маке проводил вторую половину дня в баре «Танненберг».
Бар был – ничего особенного. На одной стене висела в рамочке фотография владельца Фрица в военной форме Первой мировой – тогда он был на двадцать пять лет моложе и еще без пивного живота. Он хвастался, что в сражении при Танненберге убил девятерых русских. В баре было несколько столов со стульями, но все постоянные посетители сидели у барной стойки. Почти все меню в кожаной обложке было вымыслом: единственные блюда, которые здесь подавали, – это сосиски с картошкой и сосиски без картошки.
Но заведение стояло через дорогу от здания Кройцбергского окружного управления полиции, и завсегдатаями бара были полицейские. А это значило, что можно нарушать закон. Здесь процветал игорный бизнес, в туалетах работали уличные девицы, а государственный инспектор качества пищи никогда не переступал порога кухни. Бар открывался, когда Фриц поднимался с постели, и закрывался, когда последний пьяница отправлялся домой.
Много лет назад – прежде, чем к власти пришли нацисты и такие, как он, внезапно получили шанс проявить себя – Маке был в Кройц-бергском управлении младшим полицейским чином. Кое-кто из его прежних коллег и теперь выпивал в «Танненберге», и Маке всегда мог быть уверен, что увидит пару знакомых лиц. Он и сейчас любил поболтать со старыми приятелями, хоть и поднялся настолько выше их, став инспектором и членом СС.
– Надо отдать тебе должное, Томас, ты далеко пошел, – сказал Бернард Энгель. В 1932 году он был сержантом и начальником Маке – и до сих пор оставался сержантом. – Удачи тебе, сынок! – и он поднес к губам кружку пива, которой его угостил Маке.
– Спорить не буду, – ответил Маке. – Хотя я бы сказал, что с тобой работать было лучше, чем под началом суперинтенданта Крингеляйна.
– Да, жалел я вас, мальчишек… – кивнул Бернард.
– Ну уж и жалел, я бы не сказал! – презрительно хохотнул еще один старый товарищ, Франц Эдель.
Взглянув в окно, Маке увидел, как возле бара остановился мотоцикл – за рулем был парень в голубой куртке с поясом, какие носят офицеры люфтваффе. Лицо его показалось знакомым: где-то Маке его видел. У парня были светло-рыжие волосы, довольно длинная челка падала на высокий аристократический лоб. Он вошел в «Танненберг».
Маке вспомнил его имя. Это был Вернер Франк, избалованный сынок производителя радиоприемников Людди Франка.
Вернер подошел к барной стойке и попросил сигареты «Кэмел». Как предсказуемо, подумал Маке. Конечно, этот плейбой курит американские сигареты. Даже если это лишь немецкая имитация.
Вернер заплатил, открыл пачку, вынул сигарету и попросил у Фрица прикурить. Повернувшись, чтобы уйти, он встретился глазами с Маке, и, подумав секунду, сказал:
– Здравствуйте, инспектор Маке.
Все в баре посмотрели на Маке, ожидая, что он ответит.
– Юный Вернер! Как поживаете? – сказал он с небрежным кивком.
– Прекрасно, благодарю вас, инспектор.
Маке был доволен, хоть и удивлен, услышав в его голосе такое почтение. Он помнил Вернера дерзким юнцом, явно недостаточно уважающим власти.
– Я только что вернулся из поездки с генералом Дорном на восточный фронт, – добавил Вернер.
Маке почувствовал, что к разговору прислушиваются все полицейские в баре. Человек, побывавший на восточном фронте, заслуживал уважения. Маке невольно наслаждался созданным впечатлением: в каких высоких кругах он вращается!
Вернер предложил Маке сигареты, тот взял одну.
– Пиво, – сказал Вернер Фрицу. Потом, повернувшись к Маке, спросил: – Можно вас угостить, инспектор?
– Спасибо, мне то же самое.