не смог: у него нашли подрывную литературу, а именно – книжку «Робинзон Крузо», роман, открыто пропагандирующий буржуазный индивидуализм, – черт его знает, что они имели в виду. Его арестовали и отправили куда-то в Арктику в лагеря. Возможно, он… – голос Франка дрогнул, – возможно, он до сих пор там.
Все помолчали. Ллойда поразили эти слова. Он знал, что русское коммунистическое правительство в общем может действовать жестоко, но слышать простой рассказ человека, который до сих пор страдал, было совсем другое дело.
– Людвиг, – сказал Вальтер, – мы все ненавидим большевиков. Но нацисты могут оказаться еще хуже!
– Я согласен рискнуть, – сказал Франк.
Граф фон дер Хельбард сказал:
– Пожалуй, нам пора в обеденный зал, ведь после ланча у меня назначена встреча. Прошу нас простить.
И они ушли.
– Только это от них и слышишь! – гневно воскликнул Вальтер. – Большевики! Как будто это единственная альтернатива нацистам! Просто плакать хочется.
Появился Генрих с пожилым мужчиной, который явно был его отцом: у них были одинаковые густые темные волосы, разделенные пробором, только у Готфрида волосы были короче и с сединой. И хотя черты лица у них были похожи, но Готфрид выглядел как суетливый бюрократ в старомодном воротнике, а Генрих напоминал скорее поэта-романтика, чем помощника политика.
Вчетвером они вошли в обеденный зал. Вальтер не стал терять времени. Как только они сделали заказ, он сказал:
– Готфрид, я не понимаю, чего надеется достичь ваша партия, поддерживая «Акт о полномочиях».
Фон Кессель говорил так же прямо.
– Мы – католическая партия, и наша главная задача – защитить положение церкви в Германии. Голосуя за нас, люди ожидают именно этого.
Ллойд неодобрительно нахмурился. Его мать была членом парламента, и она всегда говорила, что ее долг – служить и тем, кто не голосовал за нее, в той же степени, что и тем, кто голосовал.
Вальтер выдвинул другой аргумент.
– Лучшая защита для любой нашей церкви – демократический парламент, а вы готовы от него отказаться!
– Вальтер, проснитесь! – запальчиво воскликнул Готфрид. – Гитлер победил на выборах. Он пришел к власти. В обозримом будущем именно он будет править Германией, что бы мы ни делали. Мы должны защитить себя.
– Его обещания ничего не стоят.
– Мы потребовали особых гарантий в письменной форме: что католическая церковь будет независимой от государства, что католические школы смогут работать без помех, а католики на гражданской службе не будут ущемлены в правах.
Он взглянул на сына.
– Они обещали заключить с нами договор сегодня же, в первую очередь.
– Но подумайте, из чего вы выбираете! – сказал Вальтер. – Что лучше: клочок бумаги, подписанный диктатором, – или демократический парламент?
– Наивысшая власть над всеми нами – Бог.
Вальтер поднял взгляд к небесам.
– Тогда – Боже, спаси Германию.
У немцев было мало времени, чтобы успеть поверить в демократию, думал Ллойд, слушая, как идет по кругу спор Вальтера и Готфрида. Рейхстаг стал независимым лишь четырнадцать лет назад. Они проиграли войну, потом видели, как их деньги превращаются в ничто, страдали от массовой безработицы. Им право голоса казалось слабой защитой.
Готфрид стоял непоколебимо. К концу ланча его позиция нисколько не изменилась. Он должен защитить католическую церковь. Ллойд был готов кричать в голос.
Они вернулись в оперу, и депутаты расселись на свои места в зале заседаний. Ллойд и Генрих сели на балконе и стали смотреть вниз.
Ллойд увидел членов Социал-демократической партии, сидящих вместе, далеко слева. Когда пришло время начинать, он увидел, как у выходов и вдоль стен угрожающей аркой за спинами социал-демократов выстраиваются коричневорубашечники и люди в форме СС. Это выглядело так, словно они решили не выпускать депутатов из здания, пока акт не будет принят. Ллойду это показалось ужасно зловещим. Он подумал, чувствуя холодок страха, не попадет ли здесь он и сам за решетку.
Раздался шум приветственных возгласов и аплодисментов – и вошел Гитлер в форме штурмовиков. Пока он поднимался на трибуну, депутаты от нацистов, в большинстве одетые так же, в экстазе повскакивали с мест. Сидеть остались только социал-демократы; но Ллойд заметил, что два-три человека неловко оглянулись на вооруженную охрану. Какое может быть свободное обсуждение и голосование, если они нервничают даже оттого, что не присоединились к стоячей овации, которой встречают их оппонента?
Когда наконец все замолчали, Гитлер начал говорить. Он стоял прямо, держа левую руку неподвижно вдоль тела и жестикулируя только правой. Голос у него был хриплый и скрежещущий, – он напомнил Ллойду одновременно и собачий лай, и пулеметную очередь, – но властный. Когда он говорил о «ноябрьских предателях», сдавших в 1918 году Германию, когда она должна была вот-вот победить в войне, его голос задрожал от боли. Он не притворялся: Ллойд чувствовал, что он верит каждому своему глупому, невежественному слову.
«Ноябрьские предатели» – это была любимая, заезженная тема Гитлера. Потом его речь приняла новое направление: он заговорил о церкви и о том, какое важное место занимает христианство в Германии. Это была необычная для него тема, и его слова явно были предназначены Партии Центра, от голосов которой сегодня зависел результат. Он сказал, что видит две главные конфессии, протестантов и католиков, как два наиважнейших фактора для возрождения нации. Нацистское правительство не станет ущемлять их права.
Генрих бросил на Ллойда торжествующий взгляд.
– И все же на вашем месте я бы заручился письменным документом, – шепнул Ллойд.
К главной теме своего выступления Гитлер подошел через два с половиной часа.
Закончил он недвусмысленной угрозой:
– В случае сообщения, что акт не принят, – что означало бы объявление о сопротивлении – правительство националистического восстания намерено и готово действовать! – он многозначительно помолчал, давая слушателям осознать его мысль: голосование против акта будет рассматриваться как неповиновение. Затем усилил нажим: – Сейчас, господа, вы сами принимаете решение, мир у нас будет или война!
Он сел под гром аплодисментов делегатов от партии национал-социалистов, и объявили перерыв.
Генрих был в восторженном расположении духа, Ллойд – в угнетенном. Они разошлись в разные стороны: сейчас их партии проведут последние отчаянные обсуждения.
У социал-демократов царило уныние. Следующим в зале заседаний должен был выступать их лидер Вельс, но что он мог сказать? Несколько депутатов считали, что если он начнет критиковать Гитлера, то не выйдет из этого здания живым. Они опасались и за собственные жизни. На миг Ллойда охватил леденящий страх при мысли: если убьют депутатов, то что же будет с их помощниками?
Вельс сообщил, что у него в кармане жилета есть капсула цианистого калия. Если его арестуют, он покончит жизнь самоубийством, чтобы избежать пыток. Ллойд пришел в ужас. Вельс был избранным представителем, а был вынужден вести себя как какой-то преступник.
Этот день у Ллойда начался с напрасных ожиданий. Он считал «Акт о полномочиях» сумасшедшей идеей, у которой не было ни малейшей возможности реализоваться. А сейчас он видел, что множество людей уверены, что сегодня этот акт будет претворен в жизнь. Он оценил положение совершенно неправильно.
Неужели он также не прав, считая, что ничего подобного не может случиться в его родной стране? Может быть, он обманывает себя?
Кто-то спросил о католиках, приняли ли они окончательное решение. Ллойд встал.
– Я узнаю, – сказал он. Вышел из аудтории и помчался к залу собраний Партии Центра. Как и прежде, он сунул голову в дверь и поманил Генриха в коридор.
– Брюнинг и Эрсинг колеблются, – сказал Генрих.
У Ллойда упало сердце. Эрсинг был у католиков профсоюзным лидером.
– Как может профсоюзный деятель допустить саму мысль о том, чтобы голосовать за этот закон? – сказал он.
– Каас говорит, что отечество в опасности. Все думают, что если не принять этот акт, то начнется кровавая анархия.
– Если принять его – начнется кровавая тирания.
– А что у вас?
– Наши думают, что если они проголосуют против, то их всех перестреляют. Но все равно они будут голосовать против.
Генрих вернулся в зал, а Ллойд отправился к социал-демок-ратам.
– Слабеют самые стойкие, – сказал он Вальтеру и его коллегам. – Боятся, что, если Акт не будет принят, начнется гражданская война.
Уныние стало еще беспросветнее.
В шесть часов все вернулись в зал заседаний.
Первым выступал Вельс. Он говорил спокойно, рассудительно и без эмоций. Он подчеркнул, что в демократической республике жизнь немцев в целом стала хорошей, принеся свободу выбора и социальное благополучие, а также восстановление Германии в качестве полноправного члена мирового сообщества.
Ллойд заметил, что Гитлер записывает.
В конце речи Вельс отважно заявил, что остается верен идеалам человечности и справедливости, свободы и социализма.
– Никакой закон о полномочиях не дает вам права уничтожать идеи, которые остаются вечными и нерушимыми, – сказал он, собравшись с духом: нацисты начали смеяться и улюлюкать.
Социал-демократы захлопали, но в шуме их совсем не было слышно.
– Мы приветствуем преследуемых и угнетаемых! – вскричал Вельс. – Мы приветствуем наших товарищей по рейху. Их верность и упорство достойны восхищения!
За хохотом и выкриками нацистов Ллойд едва разобрал его слова.
– Их мужество и убежденность, их несгибаемый оптимизм являются залогом светлого будущего!
Под свист и издевательские крики он сел.
«Будет ли от этой речи какой-нибудь толк?» – подумал Ллойд.
После Вельса снова заговорил Гитлер. Теперь его тон изменился. Ллойд понял, что предыдущая речь была для канцлера лишь разминкой. Его голос был громче, фразы – более категоричными, интонации – крайне надменными. Правой рукой он все время активно жестикулировал: указывал пальцем, стучал, грозил кулаком, прикладывал ладонь к сердцу, проводил по воздуху рукой, словно отметая все возражения. Каждую пламенную фразу сторонники встречали бурей восторга. Каждое предложение выражало одно чувство: дикую, всепоглощающую, смертоносную ярость.