Есть в этом что-то отвратительное, подумал Володя. Но скрытый смысл был еще хуже. Автор потакал мародерству: «Немецких женщин всего лишь лишают украденных шуб и серебряных ложек, прежде принадлежавших другим». И была брошенная вскользь шутка об изнасилованиях: «Советские солдаты от любезностей немок не отказываются».
Солдаты вообще не самые культурные люди. То, как вели себя немецкие захватчики в 1941 году, вызывало гнев всех русских. И этими призывами к возмездию правительство подливало масло в огонь их ярости. А сейчас армейская газета дала понять, что с побежденными немцами можно делать все, что угодно.
Прямой путь к Армагеддону.
Эрик фон Ульрих мечтал лишь об одном – чтобы кончилась война.
Вместе с другом Германом Бауэром и начальником доктором Вайссом Эрик устроил полевой госпиталь в маленькой протестантской церкви; потом они сели в нефе: делать было нечего, оставалось лишь ждать, когда начнут подъезжать запряженные лошадьми повозки «скорой помощи», полные ужасно искалеченных и обгоревших людей.
Немецкая армия закрепилась на Зееловских высотах, возвышающихся над рекой Одер именно в том месте, где она ближе всего подходила к Берлину. Медпункт Эрика расположился в деревне всего в миле от линии обороны.
Доктор Вайсс, у которого был друг в армейской разведке, сказал, что Берлин защищают 110 000 немцев – против миллиона русских.
– Но наш боевой дух силен, – произнес он с обычным сарказмом, – и Адольф Гитлер – величайший гений в мировой истории, поэтому мы непременно победим.
Надежды не было, но немецкие солдаты сражались яростно. Эрик считал, это из-за просачивающихся через линию фронта рассказов о том, как ведет себя Красная Армия на территории противника. Пленных убивали, дома грабили и разрушали, женщин насиловали и прибивали к дверям сараев. Немцы верили, что защищают собственные семьи от зверств коммунистов. Так кремлевская пропаганда ненависти привела к противоположному результату.
Но Эрик ждал разгрома. Он мечтал, чтобы убийства прекратились. Он хотел лишь вернуться домой.
Скоро его желание исполнится – или он умрет.
В понедельник, 16 апреля, Эрик был поднят с постели – вернее, с деревянной церковной лавки – громом русских пушек. Он не раз слышал грохот артобстрела, но сейчас звук был в десять раз сильнее всего слышанного прежде. Должно быть, тех, кто был на передовой, он оглушал в самом прямом смысле.
Раненые начали прибывать на рассвете, и бригада тоскливо принялась за работу: начала ампутировать конечности, вправлять сломанные кости, извлекать пули, обрабатывать и бинтовать раны. Не хватало всего, начиная с лекарств и заканчивая чистой водой, и они давали морфий только тем, кто кричал от боли.
Тех, кто мог ходить и держать оружие, возвращали назад на передовую.
Немецкие защитники сопротивлялись дольше, чем ожидал доктор Вайсс. В конце первого дня они по-прежнему сохраняли позиции, и с наступлением темноты поток раненых уменьшился. В эту ночь медицинская бригада получила возможность вздремнуть.
На следующее утро привезли Вернера Франка – у него была страшно размозжена кисть правой руки.
Он был уже капитан. Под его началом находилась батарея в тридцать 88-миллиметровых зениток.
– И на каждый ствол у нас было всего по восемь снарядов! – говорил он, пока ловкие пальцы доктора Вайсса медленно и тщательно совмещали его сломанные кости. – У нас был приказ семь выстрелов делать по русским танкам, а восьмым уничтожать собственные пушки, чтобы они не достались красным… – Он стоял около 88-миллимитровки во время прямого попадания в нее снаряда советской артиллерии, и зенитка опрокинулась на него. – Мне повезло, что я отделался только рукой, – сказал он. – Могло и голову к чертям снести.
Когда руку забинтовали, он спросил Эрика:
– От Карлы что-нибудь слышно?
Эрик знал, что его сестра и Вернер любят друг друга.
– Я уже много недель не получал от нее писем.
– Я тоже. А в Берлине, говорят, дела довольно плохи. Надеюсь, у нее все в порядке.
– Да, мне тоже неспокойно.
Удивительно, но немцы продержались на Зееловских высотах еще день и ночь.
Медпункт не получил предупреждения, что линия обороны прорвана. Медики осматривали очередную группу раненых, когда в церковь ворвались семь или восемь русских солдат. Один полоснул по сводчатому потолку пулеметной очередью, и Эрик бросился на пол – как и все, кто был в состоянии двигаться.
Увидев, что никто не вооружен, русские расслабились. Они пошли по залу, отбирая часы и кольца у тех, у кого они были. Потом ушли.
«Что будет дальше?» – подумал Эрик. Впервые в жизни он угодил в такую ловушку, оказался за линией фронта. Что им теперь делать, бросить полевой госпиталь и пытаться нагнать свою отступающую армию? Или их пациентам будет безопаснее здесь?
Доктор Вайсс принял решение.
– Всем продолжать работу, – сказал он.
Через несколько минут вошел советский солдат, неся через плечо товарища. Указывая дулом на Вайсса, он разразился стремительным потоком русских слов. В голосе его звучали панические нотки, а его друг был весь в крови.
Вайсс отреагировал спокойно. Медленно подбирая русские слова, он сказал:
– Не надо оружия. Кладите друга сюда, на стол.
Солдат послушался, и бригада приступила к работе. Солдат продолжал держать доктора Вайсса на мушке.
Позже в тот же день немецких пациентов вывели или вынесли и погрузили в кузов грузовика, который двинулся на восток. Эрик провожал взглядом Вернера Франка, военнопленного. В детстве Эрику часто рассказывали про дядю Роберта, который попал в русский плен в Первую мировую и добрался домой из Сибири, проделав путь в четыре тысячи миль. Что станет теперь с Вернером? – подумал Эрик.
В церковь вносили новых русских раненых, и немцы лечили их, как лечили бы своих.
Потом, когда измученный Эрик засыпал, до него дошло, что сам он теперь тоже – военнопленный.
В то время, как союзные армии смыкались вокруг Берлина, побеждающие страны начали конфликтовать между собой на конференции по поводу учреждения международной организации, созванной в Сан-Франциско. Вуди это угнетало бы, если бы его меньше занимали попытки возобновить знакомство с Беллой Эрнандес.
Он думал о ней постоянно, и в день высадки и боев во Франции, и в госпитале, и во время выздоровления. Год назад она заканчивала обучение в Оксфордском университете, а получать степень планировала в Беркли, как раз здесь, в Сан-Франциско. Вероятно, она должна жить у родителей, в районе Пасифик-Хайтс – если только не поселилась возле студенческого городка.
К сожалению, связаться с ней у него не выходило.
На его письма не было ответа. Когда он набрал номер, указанный в телефонном справочнике, к телефону подошла дама средних лет (по его предположению, мать Беллы) и сказала с ледяной любезностью:
– В данный момент ее нет дома. Ей что-нибудь передать?
Белла так и не перезвонила.
Должно быть, у нее с кем-нибудь серьезные отношения. Если это так, лучше бы она сама ему об этом сказала. Но, может быть, ее мама перехватывала почту и не передавала сообщений.
Вероятно, ему следовало оставить Беллу в покое. Может быть, он делает из себя посмешище. Но это было не в его характере. Он вспомнил, как долго, упорно он ухаживал за Джоан. «Похоже, это тенденция, – подумал он. – Неужели дело во мне?»
Между тем каждое утро он ходил с отцом в пентхаус наверху отеля Фермонт, где госсекретарь Эдвард Стеттиниус проводил брифинг для присутствующих на конференции американцев. Стеттиниус заменял Корделла Халла, который был в больнице. В США уже был новый президент, Гарри Трумэн, принявший присягу после смерти великого Франклина Д. Рузвельта. Как печально, заметил Гас Дьюар, что в этот решающий момент мировой истории в США у власти стояли два неопытных новичка.
Началось все плохо. Президент Трумэн по неловкости оскорбил советского министра иностранных дел Молотова на предваряющей конференцию встрече в Белом доме. В результате Молотов прибыл в Сан-Франциско в отвратительном настроении. Он заявил, что, если конференция тотчас же не согласится принять Белоруссию, Украину и Польшу, он немедленно отправляется домой.
Никто не хотел выхода СССР. Без Советов ООН была бы уже не ООН. Большинство американских делегатов были за компромисс с коммунистами, но сенатор Вандерберг, поправив галстук-бабочку, чопорно заявил, что ничего не должно происходить по указке Кремля.
Однажды утром, когда у Вуди было часа два свободного времени, он направился к дому родителей Беллы.
Фешенебельный район, где они жили, располагался неподалеку от отеля «Фермонт» на Ноб-Хилл, но, так как Вуди все еще ходил с тростью, он взял такси. Родители Беллы жили в желтом викторианском особняке на Гоф-стрит. Открывшая дверь женщина была слишком хорошо одета для служанки. Она улыбнулась ему краешком рта, совсем как Белла, – должно быть, это была ее мать.
– Доброе утро, мадам, – вежливо сказал он. – Я Вуди Дьюар. В прошлом году в Лондоне я познакомился с Беллой Эрнандес, и мне бы очень хотелось повидать ее снова, если можно.
Улыбка исчезла. Ему был пожалован долгий взгляд, а потом дама произнесла:
– Значит, это вы и есть.
Вуди не понял, что это значит.
– Я Каролина Эрнандес, мать Изабеллы, – сказала она. – Входите.
– Благодарю.
Она не подала ему руки и явно была настроена враждебно, хотя почему – у него не было ни малейшего понятия. Однако его пригласили в дом.
Госпожа Эрнандес провела Вуди в большую, красивую гостиную, из которой открывался восхитительный вид на океан. Приглашая сесть, она указала на стул жестом, который едва ли можно было назвать вежливым. Она села напротив и снова смерила его внимательным взглядом.
– Сколько времени вы провели с Беллой в Англии? – спросила она.
– Всего несколько часов. Но с тех пор я все время думаю о ней.
Возникла очередная многозначительная пауза, и потом мать Беллы сказала: