– Ты не одна, – быстро сказала Карла. – Мы с тобой! – Она снова повернулась к Ханнелор. – Кто здесь главный?
– Его зовут Вальтер Добберке.
– Я скажу ему, что он должен вас отпустить.
– Он ушел, сегодня его уже не будет. А его заместитель – сержант с куриными мозгами. Но смотри, сюда идет Гизела. Она – любовница Добберке.
Вошедшая женщина была хорошенькая, с длинными светлыми волосами и молочно-белой кожей. Никто и не взглянул на нее. Она пошла через комнату с вызывающим видом.
Ханнелор сказала:
– Она спит с ним наверху, на кушетке в комнате, где делают электрокардиограмму. За это она получает добавку к пайку. С ней никто, кроме меня, не разговаривает. А я просто считаю, что нельзя осуждать людей за компромиссы, на которые им приходится идти. Ведь мы живем в настоящем аду.
Карла была не вполне с ней согласна. Она сама не стала бы дружить с девицей, которая спит с нацистом.
Гизела заметила взгляд Ханелор и подошла.
– Он получил новый приказ, – сказала она так тихо, что Карла напрягла слух, чтобы расслышать. И нерешительно замолчала.
– Ну же? – сказала Ханнелор. – Что за приказ?
Голос Гизелы понизился до едва слышного шепота:
– Всех расстрелять.
Словно холодная рука сжала сердце Карлы. Всех, кто здесь находится, – включая Ханнелор и юную Ребекку…
– Вальтер не хочет этого делать, – сказала Гизела. – На самом деле он не злой человек.
– Когда он должен нас убить? – спросила Ханнелор со спокойствием покорившегося судьбе человека.
– Немедленно. Но он сначала хочет уничтожить документы. Прямо сейчас Ханс-Петер и Мартин бросают папки в огонь. Это дело долгое, так что еще несколько часов у нас есть. Может быть, Красная Армия доберется сюда вовремя и спасет нас.
– А может быть, и нет, – хрипло сказала Ханнелор. – Но неужели нет какого-нибудь способа уговорить его не выполнять приказ? Господи боже, ведь война почти кончилась!
– Раньше я могла бы уговорить его на что угодно, – печально сказала Гизела. – Но он начал от меня уставать. Вы же знаете этих мужчин…
– Но, должно быть, его беспокоит собственное будущее. Со дня на день власть здесь должна оказаться в руках у войск союзников. Нацистские преступники будут наказаны.
– Если мы все умрем, кто его обвинит? – сказала Гизела.
– Я, – ответила Карла.
Женщины посмотрели на нее, но ничего не сказали.
Карла поняла, что хоть она и не еврейка, но ее тоже расстреляют, чтобы избавиться от свидетеля.
Обдумывая варианты, она сказала:
– Может быть, если Добберке сохранит нам жизнь, это поможет ему, когда придут союзники.
– Это мысль, – сказала Гизела. – Мы все могли бы подписать заявление, где сказано, что он спас нам жизнь.
Карла вопросительно взглянула на Гизелу. Ее лицо выражало сомнение, но она сказала:
– Может быть, он и пойдет на это.
Ханнелор огляделась.
– Вон Хильде, – сказала она. – Она у Добберке выполняет работу секретаря. – Подозвав ее, Ханнелор рассказала их план.
– Я напечатаю для всех справки об освобождении, – сказала Хильде. – Прежде чем дать ему заявление в его защиту, мы попросим его их подписать.
На цокольном этаже охраны не было, только у входной двери и у тоннеля, поэтому заключенные могли перемещаться внутри свободно. Хильда пошла в комнату, служившую здесь Добберке кабинетом. Сначала она напечатала заявление. Ханнелор и Карла начали обходить весь этаж, объясняя план и собирая у всех подписи. Хильде тем временем печатала справки об освобождении.
К середине ночи все было закончено. Больше ничего они сделать не могли, пока утром не появится Добберке.
Карла легла на пол рядом с Ребеккой Розен. Больше спать было негде.
Через некоторое время Ребекка тихонько заплакала.
Карла колебалась, не зная, что делать. Ей хотелось утешить девочку, но она не находила слов. Что можно сказать ребенку, у которого на глазах совсем недавно погибли родители? Приглушенные рыдания продолжались. В конце концов Карла повернулась к ней и обняла.
Она сразу же поняла, что сделала то, что нужно. Ребекка прижалась к ней, спрятав лицо у нее на груди. Карла, как маленькую, погладила ее по спине. Наконец всхлипывания прекратились, и Ребекка заснула.
А Карла не спала. Она всю ночь мысленно составляла речь, с которой обратится к коменданту лагеря. Она то взывала к лучшей стороне его натуры, то грозила правосудием союзных войск, то аргументировала его собственными интересами.
Она старалась не думать о том, как будет происходить расстрел. Эрик рассказывал ей, как нацисты в России казнили людей группами по двенадцать. Здесь, наверное, тоже существует какая-нибудь эффективная система, думала она. Это было трудно себе представить. Наверное, здешняя система не хуже.
Наверное, она могла бы избежать расстрела, если бы ушла из лагеря прямо сейчас – ну или рано утром. Она не была ни заключенной, ни еврейкой, и ее документы были в полном порядке. В своем форменном платье она могла выйти тем же путем, что и вошла, может быть, ей даже не пришлось бы предъявлять документы. Но это значило, что пришлось бы оставить Ханнелор и Ребекку. Она не могла себя заставить это сделать, как бы ни хотелось ей отсюда выбраться.
Бои на улицах продолжались чуть ли не до утра, незадолго до рассвета наступило краткое затишье. С восходом солнца стрельба началась опять. Теперь стреляли достаточно близко, чтобы Карла могла различить, кроме артиллерии, еще и пулеметные очереди.
Рано утром охранники принесли кастрюлю водянистого супа и мешок хлебных обрезков – все черствые корки. Карла выпила суп, съела хлеб и, преодолев отвращение, воспользовалась туалетом – он был невыразимо грязен.
Вместе с Ханнелор, Гизелой и Хильде она поднялась на цокольный этаж – ждать Добберке. Артобстрел возобновился, и каждую секунду они подвергались опасности, но им хотелось поговорить с ним, как только он придет, не медля ни минуты.
В обычное время он не появился. Хильде сказала, что обычно он пунктуален. Может быть, он задержался из-за стрельбы на улицах. Конечно, его могли убить. Карла надеялась, что этого не случилось. Его заместитель, сержант Эренштейн, был слишком туп, чтобы с ним спорить.
Когда прошел час, а Добберке все не было, Карла начала терять надежду.
Прошел еще час – и наконец он появился.
– Что здесь такое? – сказал он, увидев ожидающих в приемной четырех женщин. – Родительское собрание?
– Все заключенные подписали заявление, – сказала Ханнелор, – в котором сказано, что вы спасли нас от смерти. Это может спасти вашу жизнь, если вы примете наши условия.
– Это же нелепо! – сказал он.
– Би-би-си утверждает, – заговорила Карла, – что Объединенные Нации составили список нацистских офицеров, принимавших участие в массовых убийствах. Через неделю вы можете оказаться на скамье подсудимых. Разве вам не хотелось бы, чтобы у вас было подписанное заключенными заявление, что вы спасли их жизни?
– Слушать Би-би-си – преступление, – сказал он.
– Однако не столь тяжкое, как убийство.
У Хильде в руках был скоросшиватель.
– Я напечатала всем находящимся здесь заключенным справки об освобождении, – сказала она. – Подпишете их – получите заявление.
– Я мог бы просто отнять его у вас.
– Никто не поверит в вашу невиновность, если окажется, что все мы мертвы.
Добберке злился, что попал в такую ситуацию, но был недостаточно уверен в себе, чтобы просто уйти.
– Я мог бы пристрелить вас четверых – за дерзость.
– Так выглядит поражение, – отрезала Карла. – Привыкайте.
Его лицо потемнело от ярости, и она поняла, что зашла слишком далеко. Она пожалела, что нельзя взять слова назад. Она смотрела на разъяренного Добберке, стараясь не подать виду, что боится.
В этот миг рядом со зданием упал снаряд. Затряслись двери, зазвенели бьющиеся стекла. Все инстинктивно пригнулись, но никого не задело.
Когда они выпрямились, выражение лица Добберке изменилось. Ярость уступила место досаде и обреченности. У Карлы быстрее забилось сердце. Неужели сдался?
Вбежал сержант Эренштейн.
– Пострадавших нет, – доложил он.
– Отлично, сержант.
Сержант собрался было выйти, когда Добберке его окликнул.
– Данный лагерь закрыт, – сказал Добберке.
Карла затаила дыхание.
– Закрыт? – переспросил сержант. В его голосе прозвучало не только удивление, но и враждебность.
– Новый приказ. Отправьте людей… – Добберке помолчал. – Пусть отправляются в бункер на станции Фридрихштрассе.
Карла поняла, что Добберке это выдумал. Эренштейн, кажется, тоже это заподозрил.
– Когда им отправляться?
– Немедленно.
– Немедленно… – повторил Эренштейн и остановился, будто слово «немедленно» требовало дальнейших разъяснений.
Добберке сверлил его взглядом.
– Слушаюсь, – сказал сержант. – Сейчас я их отправлю.
Карла почувствовала, как поднимается в душе ликование, но сказала себе, что ее еще не освободили.
– Покажите мне заявление, – сказал Добберке Хильде. Та открыла папку. Там была дюжина листков с одним и тем же текстом сверху, все остальное пространство страниц покрыто подписями. Она отдала листки ему.
Добберке сложил их и сунул в карман.
Хильде положила перед ним справки об освобождении.
– Подпишите, пожалуйста.
– Они вам не понадобятся, – сказал Добберке. – А у меня нет времени сто раз ставить свою подпись. – Он встал.
Карла сказала:
– На улицах полно полицейских. Они вешают людей на фонарных столбах. Нам нужны справки.
– Если они найдут у меня это заявление, – он похлопал по карману, – меня тоже повесят.
Он направился к двери.
– Вальтер, возьми меня с собой! – вскричала Гизела.
– Тебя? – сказал он, обернувшись. – А что скажет моя жена? – он вышел и хлопнул дверью.
Гизела зарыдала.
Карла подошла к двери, и, открыв, смотрела, как Добберке шагает прочь. Больше никого из гестаповцев видно не было: они уже выполнили его приказ и оставили лагерь.