Грег был в бункере под названием «S-10000», где находилось управление. Как и большинство ученых, он вышел наружу, чтобы было лучше видно. В его душе боролись страх и надежда. Если бомба не сработает, то усилия сотен людей – и около двух миллиардов долларов – пойдут прахом. А если она сработает – в ближайшие несколько минут они могут погибнуть.
Рядом с ним стоял Вильгельм Фрунзе, молодой немецкий ученый, с которым он впервые встретился в Чикаго.
– Вил, а что было бы, если бы в бомбу ударила молния?
Фрунзе пожал плечами.
– Никому не известно.
В воздух взлетела сигнальная ракета «Вери», заставив Грега вздрогнуть.
– Пятиминутная готовность, – сказал Фрунзе.
Охрана работала так себе. В Санта-Фе – это был ближайший к Лос-Аламосу городок – было полно хорошо одетых агентов ФБР. Небрежно подпирая стену в своих твидовых пиджаках с галстуками, они ничуть не напоминали местных жителей – те ходили в синих джинсах и ковбойских сапогах.
Еще ФБР незаконно прослушивало телефоны сотен людей, задействованных в «Манхэттенском проекте». Это озадачивало Грега. Как могла первейшая государственная служба надзора за соблюдением закона систематически совершать преступные действия?
Тем не менее армейская служба безопасности и ФБР выявили нескольких шпионов и тихо убрали их из проекта – в том числе и Барни Мак-Хью. Но всех ли они нашли? Этого Грег не знал. Гровс был вынужден идти на риск. Если бы он уволил всех, кого требовало уволить ФБР, оставшихся ученых было бы недостаточно для создания бомбы.
К несчастью, ученые в большинстве были радикалами, социалистами и либералами. Едва ли среди них можно было найти хоть одного консерватора. И они считали, что открываемые наукой истины следует делить со всем человечеством, а ни в коем случае не держать в секрете, чтобы они служили одной власти или стране. И пока американское правительство было занято тем, что удерживало в тайне этот огромный проект, ученые дискутировали о том, следует ли поделиться ядерной технологией со всеми народами мира. Оппи и сам был под подозрением: единственная причина, удержавшая его от вступления в компартию, – он вообще не присоединялся ни к каким группам.
Прямо сейчас Оппи лежал на земле рядом со своим младшим братом Франком – тот тоже был выдающимся физиком и коммунистом. Оба держали куски сварочного стекла, чтобы наблюдать взрыв. У Грега и Фрунзе тоже были такие стекла. Кое-кто из ученых был в солнечных очках.
Вверх взмыла еще одна ракета.
– Одна минута, – сказал Фрунзе.
Грег услышал, как Оппи сказал:
– Господи, все эти дела плохо влияют на сердце.
Он подумал: не станут ли эти слова последними словами Оппи.
Грег и Фрунзе легли на песок рядом с Оппи и Франком. Все, держа перед глазами щитки из сварочного стекла, смотрели в направлении полигона.
Перед лицом смерти Грег думал о матери, об отце и о сестре Дейзи в Лондоне. Будет ли им его не хватать? С легким сожалением он вспомнил о Маргарет Каудри, бросившей его ради парня, который хотел на ней жениться. Но больше всего он думал о Джеки Джейкс и о своем сыне Джорджи, которому было уже девять. Ему отчаянно хотелось видеть, как Джорджи растет. Он понял, что Джорджи – то главное, для чего он надеялся остаться в живых. Как-то незаметно ребенок проник в его душу и обрел его любовь. Грег сам удивлялся, насколько сильным оказалось это чувство.
Раздался звон гонга – удивительно неуместный звук в пустыне.
– Десять секунд.
Грег почувствовал искушение вскочить на ноги и броситься бежать. Хоть и глупо это было: куда можно убежать за десять секунд? – но ему оказалось непросто заставить себя лежать на месте.
Бомба взорвалась в пять часов двадцать девять минут сорок пять секунд.
Сначала была потрясающая вспышка, невозможно яркая, никогда в жизни Грег не видел столь безжалостного света, сильнее солнца.
Потом словно жуткий огненный купол вырос из земли. С ужасающей скоростью он рос чудовищно высоко. Он достиг высоты горных вершин – и все продолжал расти, и уже вершины рядом с ним казались пигмеями.
– Господи… – прошептал Грег.
Купол принял квадратную форму. Свет все еще был ярче дневного, и отдаленные горы были так хорошо освещены, что Грег различал каждую трещину, каждую складку, каждый выступ.
Потом форма купола снова изменилась. Внизу появилась колонна, казалось – она устремилась в небо на мили, словно кулак Господа Бога. Облако бушующего огня над колонной раскрылось, как зонт, и все это стало похоже на гриб высотой в семь миль. Облако переливалось адским оранжевым, зеленым и пурпурным цветом.
Грег ощутил удар горячей волны, словно Всевышний открыл гигантскую духовку. В этот миг его ушей достиг грохот взрыва, подобно гласу трубы, возвещающей о Судном дне. Но это было только начало. Звук, напоминающий неестественно громкий раскат грома, прокатился по пустыне, глуша все прочие звуки.
Слепящее облако стало уменьшаться, но грохот звучал и звучал, невозможно долгий, такой, что Грег подумал, не начинается ли конец света.
Наконец звук стих, и облако-гриб начало рассеиваться.
Грег услышал, как Франк Оппенгеймер произнес:
– Получилось.
И Оппи ответил:
– Да, получилось.
Братья пожали друг другу руки.
«А мир по-прежнему стоит», – подумал Грег.
Но навсегда изменился.
Утром 26 июля Ллойд Уильямс и Дейзи отправились в муниципалитет Хокстона наблюдать за подсчетом голосов.
Если Ллойд проиграет, Дейзи собиралась разорвать помолвку.
Он с жаром отрицал, что в политическом смысле она для него обуза, но ей было лучше знать. Политические противники Ллойда завели обыкновение называть ее «леди Эйбрауэн». Избиратели реагировали на ее американский акцент возмущенным видом, словно она не имела права принимать участие в политической жизни Великобритании. Даже члены партии лейбористов стали относиться к ней по-другому и спрашивали, не хочет ли она кофе, когда все остальные пили чай.
Как Ллойд и предсказывал, ей часто удавалось справиться с возникающей вначале враждебностью – просто держась естественно и обаятельно и помогая другим женщинам мыть посуду после чая. Но было ли этого достаточно? Определенный ответ могли дать только результаты выборов.
Она не собиралась выходить за него замуж, если для этого ему придется отказаться от дела всей его жизни. Он сказал, что охотно пойдет на это, но брак, построенный на таком фундаменте, был безнадежен. Дейзи содрогалась от ужаса, представляя его за какой-нибудь другой работой – в банке или государственном учреждении, где он станет совершенно несчастным и будет пытаться делать вид, что это не ее вина. Думать об этом было невыносимо.
К несчастью, все считали, что на выборах победят консерваторы.
Кое в чем развитие событий было на руку лейбористам. Речь Черчилля про «гестапо» произвела противоположное действие. Даже консерваторы были обескуражены. Клемент Эттли, выступавший на следующий вечер в поддержку лейбористов, был спокоен и ироничен.
– Когда я слушал вчера речь премьер-министра, в которой он выдал такую трактовку политики партии лейбористов, я сразу понял, какая у него цель. Он хотел, чтобы избиратели поняли, как велика разница между Уинстоном Черчиллем – великим военным лидером объединенной нации – и господином Черчиллем, руководителем Консервативной партии. Он боялся – вдруг те, что принимали его руководство во время войны, из чувства благодарности поддадутся искушению следовать за ним и впредь. Я благодарю его за такое основательное уничтожение иллюзий.
Эттли своим менторским тоном выставлял Черчилля возмутителем спокойствия. Люди уже устали от накала страстей, подумала Дейзи; в мирное время они наверняка предпочтут сдержанную рассудительность.
Опрос Гэллапа, проведенный накануне голосования, показал, что победит партия лейбористов, но никто в это не поверил. Джордж Гэллап, американец, на прошлые президентские выборы дал неточный прогноз. Идея, что можно предсказать результат, опросив небольшую часть электората, казалась несколько неправдоподобной. «Ньюс кроникл», опубликовавшая опрос, полагала, что будет «ничья».
Все остальные газеты писали, что победят консерваторы.
Никогда раньше Дейзи не интересовалась принципами работы демократии, но сейчас от этого зависела ее судьба, и она зачарованно наблюдала, как бюллетени вынимали из ящиков, сортировали, пересчитывали, связывали в пачки и снова пересчитывали. Руководивший этим процессом назывался «уполномоченный по выборам». На самом деле это был секретарь муниципального совета. Наблюдатели от каждой партии следили за происходящим, чтобы не допустить ни небрежности, ни обмана. Процесс был долгим, и Дейзи страдала от неопределенности.
В половине одиннадцатого они услышали первый результат извне. Харольд Макмиллан, протеже Черчилля и военного кабинета министров, потерпел поражение, Стоктон-он-Тис выбрал лейбориста. Через пятнадцать минут пришло известие, что в Бирмингеме с большим перевесом лидирует партия лейбористов. Слушать радио в муниципалитете не разрешалось, поэтому Дейзи и Ллойд полагались на просачивающиеся снаружи слухи, и Дейзи не знала, чему верить.
Был полдень, когда уполномоченный по выборам отозвал кандидатов и их агентов в угол комнаты, чтобы сообщить им результаты, прежде чем объявлять публично. Дейзи хотела пойти с Ллойдом, но ей не разрешили.
Уполномоченный тихо заговорил. Кроме Ллойда и действующего представителя парламента были еще консерватор и коммунист. Дейзи всматривалась в их лица, но кто победил – угадать не могла. Все они поднялись на подиум, и в зале стало тихо. Дейзи стало нехорошо.
– Я, Майкл Чарльз Дэвис, являясь официально назначенным уполномоченным по выборам в избирательном округе Хокстон…
Дейзи стояла с наблюдателями от партии лейбористов и смотрела на Ллойда. Неужели она его потеряет? От этой мысли у нее сжалось сердце и дыхание перехватило от страха. За свою жизнь она дважды выбирала совершенно неподходящих мужчин. Чарли Фаркуарсон был полной противоположностью ее отцу, славный, но слабый. Малыш Фицгерберт во многом был похож на ее отца, своенравный и эгоистичный. Теперь, наконец, она нашла Ллойда, который был и сильным, и добрым. Она выбрала его не за положение в обществе и не для того, чтобы он что-то для нее сделал, а просто потому, что он был необыкновенно хороший человек. Он был мягкий, он был умный, он был надежный – и он обожал ее. Ей понадобилось много времени, чтобы понять, что он был именно тем, кого она искала. Какой она была дурой.