Она говорила удивленно и немного взволнованно, но не испуганно. Интересно, подумала Карла, кто бы мог вызвать у служанки именно такую реакцию.
Потом на лестнице послышалась тяжелая мужская поступь – и вошел Вернер.
Он был грязный, оборванный и худой, как жердь, но с широкой улыбкой на красивом лице.
– Это я! – воскликнул он радостно. – Я вернулся!
Тут он увидел ребенка. Он открыл рот, улыбка исчезла.
– О… – сказал он. – Что… Кто… Чей это ребенок?
– Дорогой, это мой ребенок, – сказала Карла. – Позволь, я объясню…
– Объяснишь? – с гневом воскликнул он. – Какие тут нужны объяснения? Ты родила ребенка от другого!
Он повернулся, чтобы уйти.
– Вернер! – вскричала Фрида. – В этой комнате – две женщины, которые любят тебя! Не уходи, пока не выслушаешь нас. Ты не понял.
– Думаю, я все понял.
– Карлу изнасиловали.
Он побледнел.
– Изнасиловали? Кто?!
– Я не знаю их имен, – сказала Карла.
– Имен?.. – Вернер осекся. – Значит… это был не один?
– Пять солдат Красной Армии.
– Пять? – Его голос перешел в шепот.
Карла кивнула.
– Но… ты разве не могла… я хочу сказать…
Фрида сказала:
– Меня тоже насиловали. И маму.
– Господи боже, что же здесь творится?
– Здесь – ад, – сказала Фрида.
Вернер тяжело опустился на потертый кожаный стул.
– Я думал, что это я был в аду, – сказал он и закрыл лицо руками.
Карла прошла через комнату и подошла к нему, все еще держа на руках Валли.
– Вернер, посмотри на меня, – сказала она. – Пожалуйста.
Он поднял голову, его лицо было искажено болью.
– Ад закончился, – сказала она.
– Так ли?
– Да, – твердо сказала она. – Жизнь тяжела, но нацистов больше нет, война кончена, Гитлер мертв, а насильников-красноармейцев более-менее держат в узде. Кошмар кончился. И мы оба – живы и вместе.
Он потянулся к ней и взял ее за руку.
– Ты права.
– У нас есть Валли, а через минуту ты познакомишься с пятнадцатилетней девочкой по имени Ребекка, которая каким-то образом стала моим ребенком. Мы должны создать новую семью из того, что нам оставила война, точно так же, как приходится строить новые дома из обломков, лежащих на улицах.
Он кивнул, соглашаясь.
– Мне нужна твоя любовь, – сказала она. – И Ребекке с Валли – тоже.
Он медленно встал. Она смотрела на него, ожидая ответа. Он ничего не сказал, но после долгого раздумья поднял руки к ней и ребенку – и нежно обнял их обоих.
По все еще действующим законам военного времени британское правительство имело право открыть угольную шахту где угодно, независимо от желания землевладельца. Компенсация полагалась лишь за потерю дохода от фермерской земли или коммерческого объекта.
Билли Уильямс как министр угольной промышленности принял решение об открытых угольных разработках на землях Ти-Гуина, величественной резиденции графа Фицгерберта, расположенной в окрестностях Эйбрауэна.
Никакой компенсации не полагалось, так как объект был не коммерческий.
На скамьях консерваторов в палате общин поднялся шум.
– Ваша гора шлака окажется прямо под окнами спальни графини! – возмущенно произнес один тори.
Билли Уильямс улыбнулся.
– А гора шлака графа пятьдесят лет была под окнами моей матери, – ответил он.
Ллойд Уильямс и Этель приехали вместе с Билли в Эйбрауэн накануне того дня, когда инженеры должны были начать закладку рудника. Ллойду не хотелось оставлять Дейзи, которая должна была недели через две родить, но это был исторический момент, и ему хотелось там присутствовать.
Дедушке и бабушке было уже под восемьдесят. Дедушка, несмотря на свои очки с толстыми линзами, почти ничего не видел, а у бабушки спина совсем согнулась.
– Хорошо-то как! – сказала бабушка, когда они все уселись за старый кухонный стол. – Мои дети, оба, приехали!
Она поставила на стол вареное мясо, пюре из репы и тарелку с толстыми ломтями домашнего хлеба, намазанными жиром, стекающим с мяса, когда оно готовится, – его называют смалец. Чтобы запивать это, она налила в большие кружки сладкий чай с молоком.
Ллойд часто так ел в детстве, но сейчас эта пища показалась ему грубой. Он знал, что даже в тяжелые времена французские и испанские женщины умудрялись готовить вкусно, приправляя еду чесноком и ароматными травами. Он стыдился своей привередливости и делал вид, что ест и пьет с удовольствием.
– Жаль сады Ти-Гуина, – бестактно заметила бабушка. Эти слова больно задели Билли.
– Что ты говоришь? – воскликнул он. – Британии нужен уголь!
– Но все так любят эти сады. Они действительно прекрасны. Я и сама с детства туда ходила не реже, чем раз в год. Больно будет смотреть, как их вырубают.
– В самом центре Эйбрауэна есть отличный парк!
– Это не то же самое, – упрямо сказала бабушка.
– Женщинам никогда не понять политики, – сказал дедушка.
– Да, – сказала бабушка. – Нам этого не понять.
Ллойд поймал мамин взгляд. Она улыбнулась и ничего не сказала.
Билли и Ллойд легли во второй спальне, а Этель устроила себе постель на кухонном полу.
– Я спал в этой комнате с рождения – пока не ушел в армию, – сказал Ллойду Билли, когда они улеглись. – И каждое утро я смотрел в окно на эту чертову гору шлака.
– Говори потише, дядя Билли, – сказал Ллойд. – Ты же не хочешь, чтобы бабушка услышала, как ты ругаешься.
– Да, ты прав, – сказал Билли.
На следующее утро после завтрака все они пошли вверх по склону холма к господскому дому. Утро было теплое, дождя – для разнообразия – не было. Очертания гор на фоне неба были смягчены летней травой. Когда стал виден Ти-Гуин, Ллойд понял, что невольно смотрит на него как на прекрасное здание, а не как на символ угнетения. Конечно, это было и то и другое: в политике не так все просто.
Огромные железные ворота были распахнуты. Семья Уильямсов прошла на территорию поместья. Уже собралась толпа: люди подрядчика со своей техникой, человек сто или около того – шахтеры и их семьи, граф Фицгерберт со своим сыном Эндрю, горстка репортеров с блокнотами и съемочная группа.
Сады были так красивы, что дух захватывало. Аллея старых каштанов пышно зеленела, по озеру плавали лебеди, клумбы играли яркими красками. Ллойд понял, что Фиц очень постарался, чтобы поместье выглядело как можно лучше. Он хотел навесить на лейбористское правительство ярлык разрушителей.
Ллойд поймал себя на том, что сочувствует Фицу.
Мэр Эйбрауэна давал интервью.
– Люди этого города против открытых горных работ, – сказал он. Ллойд удивился: ядро городского совета составляли лейбористы, и им, должно быть, было нелегко идти против воли правительства. – Более ста лет красота этих садов исцеляла души людей, привыкших к угрюмому индустриальному пейзажу, – продолжал мэр. И, перейдя от подготовленной речи к личным воспоминаниям, добавил: – Я сам сделал предложение моей жене вон под тем кедром…
Он был прерван грубым лязгом, звучащим словно звук шагов железного великана. Обернувшись, Ллойд увидел, как по подъездной дороге приближается громадная машина. Она выглядела как самый большой в мире экскаватор – с огромной стрелой, метров тридцать в длину, и ковшом, в который легко мог поместиться грузовик. И самое удивительное – махина двигалась на стальных башмаках, и все вокруг вздрагивало, как только очередной башмак опускался на землю.
– Это – шагающий канатный экскаватор фирмы «Мониган», – гордо сказал Билли Ллойду. – Выемка – шесть тонн земли за один раз.
Закрутилась кинокамера, снимая, как исполинская машина шагает по дороге.
Ллойда в партии лейбористов беспокоило только одно: у многих социалистов была такая черта, как пуританский авторитаризм. Она была и у деда, и у дяди Билли тоже. Они не одобряли чувственных удовольствий, выступая за жертвенность и самоотречение. Они отмахивались от восхитительной красоты этих садов, считая ее неуместной. Они были не правы.
Этель была не такой, и Ллойд тоже. Может быть, эта черта – стремление убивать радость – не передалась им по наследству. Он надеялся, что это так.
Пока водитель выруливал на нужное место, Фиц стоял на посыпанной розовым гравием дорожке и давал интервью.
– Министр угольной промышленности сказал вам, что когда рудник истощится, к саду будет применено то, что он называет «программой эффективного восстановления», – сказал он. – А я вам говорю, что это обещание ничего не стоит. Более ста лет мой дед, потом мой отец и я сам работали над этим садом, чтобы он достиг своего расцвета красоты и гармонии. И чтобы восстановить его, потребуется еще сотня лет.
Стрела экскаватора начала опускаться, пока не остановилась под углом в сорок пять градусов над кустами и клумбами западного сада. Ковш оказался над крокетной площадкой. Наступил долгий миг ожидания. Толпа смолкла.
– Да начинайте же, ради бога! – громко сказал Билли.
Инженер в шляпе-котелке дунул в свисток.
Ковш упал на землю с тяжелым глухим ударом. Его стальные зубья вонзились в ровную зеленую лужайку. Канат натянулся, раздался натужный громкий скрип механизма, и ковш двинулся обратно. Поднимаясь из земли, он вырвал клумбу больших желтых подсолнечников, розарий, куст клетры ольхолистной, деревце конского каштана и небольшую магнолию. В конце своего пути ковш был полон земли, цветов и кустов.
Потом ковш поднялся на семиметровую высоту, просыпая землю и растения.
Стрела качнулась в одну сторону, потом в другую. Ллойд увидел, что она выше дома. Ему показалось, что ковш сейчас выбьет окно на верхнем этаже, но водитель был опытный и в нужный момент остановил ковш. Натяжение каната ослабело, и шесть тонн сада упало на землю в нескольких шагах от входа.
Ковш вернулся в исходное положение, и процесс повторился.
Ллойд посмотрел на Фица и увидел, что тот плачет.