Она увидела их, встретилась глазами с Грегом – и отвернулась.
– Джеки? – сказал Грег. – Джеки Джейкс?
Девушка, не обращая внимания, продолжала свой путь, но Вуди показалось, что она взволнована.
Грег снова окликнул:
– Джеки, это же я, Грег Пешков!
Джеки – если это была она – не ответила, но вид у нее был такой, словно она сейчас заплачет.
– Джеки – а на самом деле Мейбел, ты же меня знаешь! – Грег стоял на середине улицы, умоляюще протянув к ней руки.
Она намеренно обошла его, не ответив и не взглянув, и пошла дальше.
– Подожди минутку! – оборачиваясь, крикнул Грег ей вслед. – Ты бросила меня четыре года назад, ты должна объясниться!
Как это было непохоже на Грега, подумал Вуди. Он всегда отлично умел обращаться с девчонками – и в школе, и в Гарварде. А сейчас, похоже, он был искренне огорчен – обижен, в смятении, чуть ли не в отчаянии.
Четыре года назад, думал Вуди. Не может ли это быть та самая девчонка, из-за которой разгорелся скандал? Это произошло здесь, в Вашингтоне. А она, несомненно, жила здесь.
Грег бросился ее догонять. На углу остановилось такси. Из него вышел человек в смокинге и остановился на краю тротуара, расплачиваясь. Джеки впрыгнула внутрь и захлопнула дверцу. Грег подбежал и крикнул в окошко:
– Поговори со мной, ну пожалуйста!
– Сдачи не надо, – сказал человек в смокинге и пошел по своим делам.
Такси уехало, а Грег остался, глядя ему вслед.
Он медленно вернулся туда, где стоял заинтригованный Вуди.
– Не понимаю я этого, – сказал Грег.
– Кажется, она испугалась, – сказал Вуди.
– Чего? Я никогда в жизни не сделал ей ничего плохого. Я был от нее без ума.
– Значит, она испугалась чего-то еще.
Грег сделал над собой усилие.
– Извини, – сказал он. – Тебе-то это ни к чему. Прими мои извинения.
– Не за что.
Грег указал на жилой дом, находившийся буквально в нескольких шагах:
– Вот в этом доме живет Джоан, – сказал он. – Хорошего вечера. – И он пошел прочь.
Несколько озадаченный, Вуди подошел к подъезду. Но скоро он забыл о личной жизни Грега и стал думать о собственной. Правда ли он нравится Джоан? Может, она и не поцелует его сегодня, но у него хотя бы будет возможность пригласить ее на свидание.
Это был простой жилой дом, без портье или швейцара у дверей. Список в подъезде сообщал, вместе с ней жили еще Стюарт и Фишер – видимо, это были фамилии ее соседок по квартире. Вуди поднялся в лифте на ее этаж. Он сообразил, что пришел с пустыми руками: надо было принести конфеты или цветы. Он даже задумался, не вернуться ли купить что-нибудь, но его хорошее воспитание так далеко не распространялось. И позвонил в звонок.
Ему открыла девушка, которой было едва за двадцать.
– Здравствуйте, я…
– Входи же, – сказала она, не дожидаясь, пока он представится. – Напитки в кухне, еда – на столе в гостиной, если что-нибудь еще осталось, – и она ушла, очевидно считая, что встретила гостя как положено.
В маленькой квартирке яблоку было негде упасть: люди пили, курили, перекрикивали шум фонографа. Джоан говорила «несколько друзей», и Вуди представлялось, что восемь – десять человек будут сидеть за журнальным столиком за кофе и обсуждать кризис в Европе. Он был разочарован: на этой гулянке, в такой толпе, у него вряд ли будет возможность продемонстрировать Джоан, как он повзрослел.
Он огляделся в поисках Джоан. Он был выше большинства присутствующих, и ему было видно поверх голов. Нигде в его поле зрения ее не было. Он стал проталкиваться через толпу, пытаясь ее найти. Девушка с пышной грудью и красивыми карими глазами подняла на него взгляд, когда он протискивался мимо нее, и сказала:
– Привет! Какой высокий. Я Диана Тавернер. А тебя как зовут?
– Я ищу Джоан, – ответил он. Она пожала плечами.
– Ну, удачи, – сказала она и отвернулась.
Он добрался до кухни. Здесь уровень шума был пониже. Джоан нигде видно не было, он решил чего-нибудь выпить, раз уж он здесь. Широкоплечий парень лет тридцати стучал коктейльным шейкером. Хорошо одетый – в костюме цвета загара, голубой рубашке и синем галстуке, – было ясно, что это не бармен, он скорее выступал в роли хозяина.
– Виски вон там, – сказал он другому гостю, – наливай сам. Я делаю мартини, если есть желающие.
– А бурбон у вас есть? – спросил Вуди.
– Вот, – парень передал ему бутылку. – Я Бексфорт Росс.
– Вуди Дьюар.
Вуди нашел стакан и налил себе бурбон.
– Лед в том ведерке, – сказал Бексфорт. – А ты, Вуди, откуда?
– У меня стажировка в сенате. А ты?
– Я работаю в Госдепартаменте, начальник итальянского отдела.
Он начал наливать в бокалы мартини и раздавать.
Явно восходящая звезда, подумал Вуди. Парень говорил так самоуверенно, что это раздражало.
– Я искал Джоан, – сказал он.
– Она где-то здесь. А ты ее откуда знаешь?
Вуди подумал, что здесь у него явное превосходство.
– О, мы с ней старые друзья, – сказал он небрежно. – На самом деле мы с ней всю жизнь знакомы. В детстве мы оба жили в Буффало. А ты с ней давно знаком?
Бексфорт сделал большой глоток мартини и довольно хмыкнул. Потом он пытливо взглянул на Вуди.
– Я знаю ее не так давно, как ты, – сказал он, – но, думаю, я знаю ее лучше.
– То есть?
– Я собираюсь на ней жениться.
Вуди словно получил пощечину.
– Жениться?
– Ну да. Правда, здорово?
Вуди не смог скрыть смятения.
– А она об этом знает?
Бексфорт рассмеялся и снисходительно похлопал Вуди по плечу.
– Конечно, знает и готова хоть сейчас. Так что я самый счастливый человек на свете.
Видимо, Бексфорт догадался, что Вуди был увлечен Джоан. Вуди почувствовал себя дураком.
– Поздравляю, – сказал он упавшим голосом.
– Спасибо. А сейчас мне надо обойти гостей. Приятно было с тобой поговорить, Вуди.
– Взаимно.
Бексфорт пошел в комнату.
Вуди поставил бокал, не попробовав.
– Черт… – тихо сказал он. И ушел.
Первого сентября в Берлине было жарко. Карла фон Ульрих проснулась в поту, ей было неудобно, простыни после душной ночи все сбились. Она выглянула из окна спальни и увидела над городом серую завесу облаков, удерживающих жару, как крышка на кастрюле.
Сегодня у нее был важный день. Фактически от него зависело, какой будет вся ее жизнь.
Она подошла к зеркалу. У нее, как у матери, были темные волосы и зеленые глаза Фицгербертов. Она была красивее, чем Мод, – у той было угловатое лицо, скорее яркое, чем красивое. Но между ними была большая разница. Мать очаровывала почти всех, кто с ней встречался. А вот Карла, напротив, флиртовать не умела. Она наблюдала, как это делают другие девятнадцатилетние девушки: наигранно улыбались, поправляли одежду, чтобы она туго обтягивала грудь, потряхивали кудрями, хлопали ресницами, – но ей было просто неловко. Мама, конечно, вела себя более искусно, так что мужчины вряд ли понимали, что подвергались обольщению, но все равно это была та же самая игра.
Однако сегодня Карла не хотела очаровывать. Напротив, ей нужно было казаться практичной, разумной и умелой. Она надела простое мышино-серое хлопковое платье, подол которого доходил до середины лодыжки, сунула ноги в неброские школьные босоножки без каблуков и заплела волосы в две косички, одобренные немецкой модой для девочек. Зеркало показало ей идеальную ученицу: консервативную, скучную, бесполую.
Она встала и оделась раньше всех в семье. Служанка Ада была уже на кухне, и Карла помогла ей накрыть на стол перед завтраком.
Потом появился ее брат. Эрик, девятнадцатилетний, с подстриженными черными усами, поддерживал нацистов, приводя этим в ярость всю остальную семью. Он учился в «Шарите», медицинском институте при берлинском университете, вместе с лучшим другом и товарищем по партии нацистов Германом Брауном. Фон Ульрихи, конечно, не могли себе позволить платить за его обучение, но Эрик добился права на стипендию.
Карла тоже обратилась за стипендией, чтобы учиться в этом же институте, и сегодня должно было состояться ее собеседование. Если оно пройдет успешно – она будет учиться и станет доктором. Если же нет…
Она не имела представления, чем еще она сможет заняться.
Приход нацистов к власти разрушил жизнь ее родителей. Ее отец был раньше депутатом в рейхстаге, но теперь, поскольку Социал-демократическая партия была запрещена – как и все остальные, кроме национал-социалистической, – он потерял работу. И другой работы, которую он мог выполнять, используя свой опыт политика и дипломата, – не было. Он с трудом зарабатывал на жизнь, переводя для посольства Великобритании, где у него еще оставалось несколько друзей, статьи из немецких газет. Мама была известной журналисткой левых, но теперь газетам не позволяли публиковать ее статьи.
От всего этого у Карлы сердце разрывалось. Она очень любила своих близких, в том числе и Аду. Она страдала от невостребованности отца, которого с детства помнила постоянно за работой, сильным политиком, сейчас он был просто повержен. Мама держалась мужественно, что было еще хуже. До войны – знаменитая английская суфражистка, теперь она получала жалкие несколько марок, давая уроки игры на фортепиано.
Но они говорили, что все могут пережить, только бы их дети жили счастливой, полной жизнью.
Для Карлы всегда было само собой разумеющимся, что она должна жить так, чтобы мир стал лучше. Как жили ее родители. Она не знала, пойти ли вслед за отцом в политику или, как мама, стать журналисткой – но сейчас ни о том, ни о другом не могло быть и речи.
Чем же еще она могла бы заниматься – при правительстве, выше всего ставящем жестокость и безжалостность? Ответ ей подсказал брат. Врачи делали мир лучше – независимо от того, какое правительство у власти. И она решила идти в медицинский институт. Она училась лучше всех девочек в классе, все экзамены сдала с блеском, особенно естественные науки. Она была более достойна стипендии, чем ее брат.