– Это было совершенно ужасно.
– Да что же произошло? – сказал Энди.
Фиц съел кусочек чеддера, прежде чем ответить:
– Невилл говорил четыре минуты. Худшего выступления премьер-министра я еще не видел. Он мямлил и юлил и сказал, что Германия может вывести из Польши войска, чему никто не поверил. И ни слова – о войне, ни даже об ультиматуме.
– Но почему? – сказал Энди.
– В частных разговорах Невилл говорит, якобы он ждет, что французы оставят колебания и объявят войну Германии одновременно с нами. Но многие подозревают, что это просто трусливая отговорка.
Фиц сделал еще глоток вина.
– Следующим говорил Артур Гринвуд. – Гринвуд был лидером партии лейбористов. – Когда он встал, Лео Эмери – заметьте, член парламента от консерваторов! – выкрикнул: «Артур, скажи за Англию!» Подумать только, чтобы от лица Англии высказался чертов социалист – тогда, когда премьер от консерваторов не оправдал надежд! Невилл был похож на побитую собаку.
Граут снова наполнил бокал Фица.
– Гринвуд говорил крайне мягко, но все же сказал: «Мне хотелось бы знать, сколько еще мы готовы медлить?» И обе стороны палаты общин встретили эти слова одобрительными криками. Я полагаю, Невилл был готов провалиться сквозь землю… – Фиц взял персик и ножом и вилкой нарезал его на ломтики.
– И чем все кончилось? – спросил Энди.
– Ничего еще не решено. Невилл вернулся на Даунинг-стрит, десять. Но остальной кабинет окопался у Саймона в кабинете, в палате общин. – Сэр Джон Саймон был канцлером казначейства. – И они заявляют, что не выйдут оттуда, пока Невилл не пошлет немцам ультиматум. Тем временем начинается заседание исполнительного комитета Лейбористской партии, а недовольные «заднескамеечники» проводят собрание на квартире у Уинстона.
Дейзи всегда говорила, что не любит политику, но, войдя в семью Фица, наблюдая все это изнутри, она политикой заинтересовалась и нашла это действо захватывающим и устрашающим.
– Значит, премьер-министр должен действовать! – сказала она.
– Да, конечно, – сказал Фиц. – Прежде чем парламент соберется снова – а это должно произойти завтра в полдень – я думаю, Невилл должен либо объявить войну, либо подать в отставку.
В холле зазвонил телефон, и Граут вышел ответить на звонок. Через минуту он вернулся и сказал:
– Милорд, звонили из Министерства иностранных дел. Звонивший джентльмен не стал ждать, когда вы подойдете к телефону, а настоял на том, чтобы передать сообщение… – старый дворецкий выглядел растерянным, словно с ним говорили довольно резко. – Премьер-министр созывает собрание.
– Дело двинулось! – сказал Фиц. – Хорошо.
Граут продолжал:
– Министр иностранных дел хотел бы, если это вас не затруднит, чтобы вы присутствовали. – Фиц не входил в состав кабинета, но иногда младших министров просили присутствовать на собрании, если речь должна была идти об области их компетенции. Они сидели не за центральным столом, а сбоку, чтобы можно было обратиться к ним за подробностями.
Би посмотрела на часы.
– Почти одиннадцать. Мне кажется, ты должен ехать.
– Я действительно должен. Оборот «если вас не затруднит» – простая вежливость. – Он промокнул губы белоснежной салфеткой и, хромая, снова ушел.
Графиня Би сказала:
– Граут, сделайте еще кофе и принесите в гостиную. Возможно, мы сегодня ляжем поздно.
– Да, ваше высочество.
Все вернулись в гостиную, оживленно переговариваясь. Ева была за войну: она хотела увидеть гибель нацистского режима. Конечно, она будет волноваться за Джимми, но она вышла замуж за солдата и всегда знала, что ему придется рисковать жизнью в бою. Би тоже была за войну, поскольку немцы заключили союз с большевиками, которых она ненавидела. Мэй боялась, что Энди могут убить, и безудержно плакала. Малыш не понимал, зачем двум таким великим державам, как Великобритания и Германия, начинать войну из-за такого бесплодного полудикого края, как Польша.
Улучив момент, Дейзи увела Еву в другую комнату, где можно было поговорить наедине.
– У Малыша есть любовница, – сразу же выпалила она. – Смотри, что я нашла! – И она показала Еве кондомы.
– Какой ужас! Бедная Дейзи!
Дейзи подумала, не рассказать ли Еве все эти грязные подробности – обычно они рассказывали друг другу все, но сейчас это было слишком унизительно, и она лишь сказала:
– Я вызвала его на разговор, и он признался.
– Он раскаивается?
– Не особенно. Он говорит, что так делают все мужчины его класса, в том числе и его отец.
– Джимми – нет! – решительно сказала Ева.
– Конечно, я уверена, что ты права.
– Что ты собираешься делать?
– Уйду от него. Мы можем развестись, и пусть виконтессой будет кто-нибудь еще.
– Но если начнется война, тебе нельзя будет от него уйти!
– Почему?
– Потому что это будет жестоко, если он уйдет на фронт.
– Он бы думал об этом раньше, прежде чем ложиться в постель с парой проституток в Олдгейте!
– Но это будет еще и предательством. Нельзя уйти от человека, который рискует жизнью, защищая тебя.
Дейзи неохотно признала, что Ева права. Война превратит Малыша из презренного прелюбодея, заслуживающего, чтобы его бросили, в героя, защищающего свою жену, свою мать и свою страну от ужаса оккупации и порабощения. Несправедливо будет, если все в Лондоне и Буффало будут считать ее трусливой предательницей, если она его оставит. Она и сама бы так считала. Если будет война – она хотела быть отважной патриоткой, хоть была не вполне уверена, что может входить в это понятие.
– Ты права, – недовольно сказала она. – Если начнется война, мне нельзя его бросать.
Прогремел раскат грома. Дейзи взглянула на часы: была полночь. Звук дождя изменился: теперь вода лилась потоками.
Дейзи и Ева вернулись в гостиную. Би спала на кушетке. Энди обнимал Мэй, которая все еще всхлипывала. Малыш курил сигару и пил бренди. Дейзи твердо решила, что когда они поедут домой, машину поведет она.
Фиц вернулся в половине первого, его вечерний костюм промок насквозь.
– Колебания позади, – сказал он. – Утром Невилл пошлет немцам ультиматум. Если к полудню они не начнут выводить из Польши войска – к одиннадцати утра по нашему времени, – мы начинаем войну.
Все поднялись и стали собираться по домам. В холле Дейзи сказала Малышу: «Машину поведу я», и он не стал с ней спорить. Они сели в кремовый «бентли», и Дейзи завела машину. Граут запер дверь дома Фица. Дейзи включила дворники, но не тронула машину с места.
– Малыш, – сказала она, – давай попробуем начать сначала.
– Что ты имеешь в виду?
– На самом деле я не хочу от тебя уходить.
– А уж я-то абсолютно не хочу, чтобы ты уходила.
– Брось этих женщин из Олдгейта. Будь каждую ночь со мной. Давай действительно постараемся завести ребенка. Ты же хочешь этого, правда?
– Да.
– Так ты сделаешь, что я прошу?
Наступило долгое молчание. Потом он сказал:
– Ладно.
– Спасибо.
Она взглянула на него, надеясь на поцелуй, но он сидел неподвижно, глядя через ветровое стекло прямо перед собой, наблюдая, как дворники ритмично стирают со стекла капли нестихающего дождя.
В воскресенье дождь прекратился и вышло солнце. Ллойду Уильямсу казалось, что дождь вымыл Лондон дочиста.
В течение утра семейство Уильямсов собиралось на кухне дома Этель в Олдгейте. Никакой предварительной договоренности не было, все появлялись сами, Ллойд понял: если объявят войну, им хотелось быть вместе.
Ллойд мечтал, чтобы начались действия против фашизма, – и в то же время перспектива войны пугала его. В Испании он повидал столько крови и страданий, что на всю жизнь хватит. Как ему хотелось больше не принимать участия ни в одном бою! Он даже бокс бросил. И в то же время он всем сердцем надеялся, что Чемберлен не пойдет на попятный. Он видел сам в Германии, что такое фашизм, и слухи, доходящие из Испании, были такими же кошмарными: режим Франко уничтожал прежних сторонников избранного правительства сотнями и тысячами, а в школах снова распоряжались священники.
Этим летом, закончив учебу в Кембридже, он немедленно поступил в «Валлийские стрелки» и, как прошедший курсы военной подготовки, сразу получил звание лейтенанта. Армия активно готовилась к военным действиям. С огромным трудом ему удалось добиться увольнительной на двадцать четыре часа, чтобы на выходных навестить маму. Если премьер-министр сегодня объявит войну, Ллойд будет в числе первых, кто отправится на фронт.
Утром в воскресенье в дом на Натли-стрит после завтрака зашел Билли Уильямс. Ллойд и Берни сидели у радио, развернув на кухонном столе газеты, а Этель готовила на обед окорок. Дядя Билли чуть не заплакал, увидев Ллойда в форме. «Ничего, я просто вспомнил нашего Дейва, – сказал он. – Он бы сейчас тоже был призывником, если бы вернулся из Испании».
Ллойд так и не рассказал Билли правду о том, как умер Дейв. Он соврал, что не знает подробностей, ему лишь известно, что Дейв погиб в ходе военных действий под Бельчите и предположительно там же и похоронен. Билли участвовал в Великой войне и знал, как небрежно порой обращались с телами погибших на поле боя, и это наверняка усугубляло его горе. Он очень надеялся когда-нибудь – когда Испания наконец станет свободной – побывать в Бельчите и отдать дань уважения памяти сына, павшего в борьбе за это великое дело.
В числе тех, кто не вернулся из Испании, оказался и Ленни Гриффитс. Никто не имел никакого представления, где он мог быть похоронен. Была даже вероятность, что он жив и находится у Франко в каком-нибудь лагере военнопленных.
Сейчас по радио сообщили о заявлении, сделанном накануне вечером в палате общин премьер-министром Чемберленом, но больше ничего сказано не было.
– Вы бы никогда не узнали, какая грызня потом началась, – сказал Билли.
– Грызню Би-би-си не передает, – сказал Ллойд. – Им нравится успокаивать.
Билли и Ллойд оба были членами исполкома партии лейбористов – Ллойд как представитель молодежи партии. После возвращения из Испании ему удалось восстановиться в Кембриджском университете, и, заканчивая учебу, он ездил по стране, выступая на собраниях партии лейбористов и рассказывая людям, как испанское законно избранное пра