– Не совсем. Несколько комнат они оставили для личного пользования. Но они нам совсем не мешают. Так вы приезжали сюда в качестве гостя?
– Ну что вы, нет. Я их мало знаю. Нет, я видел этот дом в детстве, однажды, когда семья была в отъезде. Здесь работала моя мать.
– Правда? Это что же, в библиотеке графа или как-то…
– Нет, горничной.
Едва это слово сорвалось с губ Ллойда, как он понял, что совершил ошибку.
На лице Лоутера появилась брезгливая гримаса.
– Понятно, – сказал он. – Как интересно!
Ллойд понял, что его моментально заклеймили как выскочку из рабочих. Теперь все время его пребывания здесь с ним будут обращаться как с человеком низшего сорта. Надо было помалкивать о прошлом матери: ведь он знал, какой снобизм процветает в армии.
Лоути сказал:
– Сержант, проводите лейтенанта в его комнату. На самом верхнем этаже.
Ллойд получил комнату в бывших помещениях для слуг. Но на самом деле он и не возражал. «Жила же здесь моя мама», – подумал он.
Пока они поднимались по задней лестнице, сержант сказал Ллойду, что до обеда в столовой распоряжений ему не будет. Ллойд спросил, живет ли здесь в настоящий момент кто-нибудь из Фицгербертов, но этого сержант не знал.
На то, чтобы разобрать вещи, Ллойду хватило двух минут. Он причесался, надел чистую форменную рубашку и отправился навестить дедушку с бабушкой.
Дом на Веллингтон-роу казался еще меньше и серее, чем всегда, хотя на кухне уже была горячая вода, а возле дома теперь был туалет со сливом. Внутри дома на памяти Ллойда ничего не изменилось: все тот же коврик на полу, все те же поблекшие занавески, те же тяжелые дубовые стулья в единственной комнате первого этажа, служившей и гостиной, и кухней.
Только вот дедушка с бабушкой изменились. Обоим было уже, пожалуй, около семидесяти, и выглядели они ослабевшими. У дедушки болели ноги, и он был вынужден прекратить работу в шахтерском профсоюзе. У бабушки было слабое сердце: доктор Мортимер сказал ей каждый раз после еды поднимать ноги вверх на четверть часа.
Они были рады увидеть Ллойда в форме.
– Лейтенант, надо же! – сказала бабушка. Вся ее жизнь прошла в классовой борьбе, и тем не менее она не могла скрыть свою гордость, что ее внук – офицер.
В Эйбрауэне новости расходятся быстро, и факт, что у Дэя-Проф-союза гостит внук, наверное, стал известен половине городка раньше, чем Ллойд допил первую чашку бабушкиного крепкого чая. Поэтому он не очень удивился, когда к ним зашел Томми Гриффитс.
– Я думаю, мой Ленни тоже был бы, как ты, лейтенантом, если бы вернулся из Испании, – сказал Томми.
– Я в этом уверен, – сказал Ллойд. Он никогда не видел офицера, который в гражданской жизни был шахтером, но все что угодно могло произойти, если война начнется всерьез. – Это был лучший сержант во всей Испании, вот что я вам скажу.
– Вам с ним пришлось через многое пройти.
– Нам пришлось пройти через настоящий ад. И мы проиграли. Но на этот раз фашистам не победить!
– За это надо выпить, – сказал Томми и опустошил свою кружку с чаем.
Ллойд пошел с дедушкой и бабушкой на вечернюю службу в церковь Вифезда. Религия занимала не особенно значительное место в его жизни, и уж конечно, он не мирился с дедушкиным догматизмом. Вселенная была полна загадок, и людям следовало бы признать это. Но дедушке и бабушке было приятно, когда он сидел с ними в церкви.
Молитвы, не подготовленные заранее, были красноречивы – библейские фразы плавно вплетались в разговорную речь. Проповедь была несколько утомительна. Но пение приводило Ллойда в восторг. Валлийская паства интуитивно раскладывала гимны на четыре голоса, и когда они были в настроении, в церкви дрожали стекла.
Едва войдя, Ллойд почувствовал, что именно здесь бьется сердце Британии – в этих выбеленных стенах церкви. Сидевшие вокруг него люди были бедно одеты и плохо образованы и проводили жизнь в бесконечном тяжелом труде, мужчины – добывая под землей уголь, женщины – растя новую смену шахтеров. Но у них были сильные плечи и острый ум, и они создали сами себе культуру, которая делала жизнь достойной того, чтобы жить. Они находили надежду в протестантском христианстве и левых политических убеждениях, они находили радость в матчах регби и выступлениях мужского хора, и их связывала воедино в хорошие времена – щедрость, а в плохие – солидарность. Вот за это он будет сражаться – за этих людей, за этот город. И если за них придется отдать жизнь – она будет потрачена недаром.
Дедушка прочитал заключительную молитву – стоя, опираясь на палку.
– Господи, Ты видишь здесь, среди нас, молодого раба твоего Ллойда Уильямса, вот он сидит в форме. Просим Тебя, в мудрости Твоей и великодушии, сохрани его жизнь в грядущей войне. Пожалуйста, Господи, возврати его нам домой целым и невредимым. Если будет на то воля Твоя, Господи.
Паства прочувствованно произнесла «аминь», а Ллойд смахнул слезу.
Он вернулся в дом своих стариков, когда солнце опустилось за гору и над рядами серых домов сгустился вечерний сумрак. От предложения поужинать он отказался и заторопился назад в Ти-Гуин, успев как раз вовремя к обеду в столовой.
Им дали тушеную говядину, вареную картошку и капусту. Еда была не лучше и не хуже любой другой обычной армейской еды, и Ллойд ел с аппетитом, понимая, что за все это платят люди вроде его дедушки с бабушкой, у которых самих на ужин лишь хлеб со свиным жиром. На столе стояла бутылка виски, и Ллойд тоже выпил немного – за компанию. За ужином он присматривался к другим курсантам и старался запомнить, как кого зовут.
По дороге в свою комнату он прошел через Зал скульптур, в котором сейчас никаких скульптур не было, а стояли школьная доска и двенадцать дешевых письменных столов. Там он увидел майора Лоутера, беседующего с дамой. Взглянув еще раз, он узнал в ней Дейзи Фицгерберт.
Он был так удивлен, что остановился. Лоутер с раздраженным видом оглянулся. Увидев Ллойда, он нехотя сказал:
– Леди Эйбрауэн, вы, кажется, знакомы с лейтенантом Уильямсом?
«Если она станет отрицать, – подумал Ллойд, – я напомню ей, как она со мной целовалась, на Мэйфэр, в темноте – какой это был долгий, горячий поцелуй».
– Как я рада снова вас видеть, мистер Уильямс, – сказала она, протягивая руку для рукопожатия.
Когда он коснулся ее руки, кожа была теплая и нежная. Его сердце затрепетало.
Лоутер произнес:
– Уильямс сказал, его мать тут была служанкой.
– Я знаю, – ответила Дейзи. – Он рассказывал мне об этом на балу в Тринити. Он упрекал меня в снобизме. И, должна со стыдом признаться, был совершенно прав.
– Как вы великодушны, леди Эйбрауэн, – чувствуя себя неловко, произнес Ллойд. – Сам не знаю, с какой стати мне было говорить вам такое.
Она казалась не такой нервной, какой он ее запомнил: может быть, просто повзрослела.
– Однако сейчас мать мистера Уильямса – член парламента, – сказала Дейзи Лоутеру.
Тот остолбенел.
– А как поживает ваша подруга-еврейка Ева? Насколько я помню, она вышла замуж за Джимми Мюррея.
– У них уже двое детей.
– Удалось ей забрать родителей из Германии?
– Как приятно, что вы и это помните, но – нет, к сожалению, Ротманам не дают разрешения на выезд.
– Мне ужасно жаль. Это, должно быть, очень мучительно для нее.
– Конечно.
Лоутера явно раздражал этот разговор о горничных и евреях.
– Возвращаясь к тому, о чем мы говорили, леди Эйбрауэн…
– Позвольте с вами попрощаться, – сказал Ллойд. Он вышел из зала и взбежал по лестнице на свой этаж.
Собираясь ложиться спать, он внезапно поймал себя на том, что поет последний гимн сегодняшней службы:
Шторм не сомнет души покой,
Любовь – твердыня в бурю,
Что правит небом и землей.
Как мне не петь хвалу ей?
Через три дня Дейзи писала письмо своему сводному брату Грегу. Когда началась война, он послал ей такое чудесное письмо, чувствовалось, что он очень обеспокоен. С тех пор они переписывались практически каждый месяц. Он рассказал ей, как встретил в Вашингтоне на И-стрит свою старую любовь Джеки Джейкс, и спрашивал Дейзи, отчего девушка может так броситься бежать. Дейзи не могла себе представить. Она так и написала, пожелала ему удачи и на этом закончила письмо.
Она посмотрела на часы. Через час у курсантов обед, занятия уже закончились, и она вполне могла застать Ллойда в его комнате.
Она поднялась в помещения прислуги на верхнем этаже. Молодые офицеры писали или читали, сидя или лежа на кроватях. Ллойда она нашла в тесной комнатке с зеркалом от пола до потолка – он сидел у окна и изучал какую-то книгу с иллюстрациями.
– Что-нибудь интересное читаете? – сказала она.
Он вскочил.
– Здравствуйте, вот так сюрприз!
Его лицо заливал румянец. Наверняка он все еще к ней неравнодушен. С ее стороны было очень жестоко его целовать без намерения развивать отношения, но ведь это было четыре года назад, тогда они оба еще были детьми. Он должен был уже с этим справиться…
Она взглянула на книгу, которую он держал. На немецком языке, с цветными изображениями кокард.
– Мы должны разбираться в немецких знаках различия, – объяснил он. – Большую часть информации мы получаем, допрашивая военнопленных, немедленно после того, как взяли их в плен. Некоторые, конечно, говорить отказываются, и допрашивающий должен быть в состоянии определить по одному виду пленных, каково его звание, к каким войскам он относится, из пехоты он, кавалерии, артиллерии или из подразделения специалистов – ветеринаров, например, – ну, и так далее.
– Так вас здесь этому учат? – с насмешкой сказала она. – Разбираться в немецких кокардах?
Он рассмеялся.
– В том числе и этому. Об этом я могу вам сказать, не выдавая никаких военных секретов. А почему вы в Уэльсе? Мне странно, что вы не стараетесь внести свой вклад в работу для нужд фронта.