Это было первое упоминание об Акельберге и первое предположение, что Вилрих получил предписание от руководства. Может быть, пастор Охс был более искусным дознавателем, чем казался.
Вилрих открыл рот, чтобы что-то сказать, но пастор Охс опередил его новым вопросом:
– А они должны были получать одинаковое лечение?
Вилрих улыбнулся.
– И снова, меня об этом не ставили в известность, поэтому я ничего не могу вам сказать.
– Вы просто исполнили…
– Полученное предписание, да.
– Вы благоразумный человек, – улыбнулся пастор Охс. – Вы осмотрительны в выборе слов. А дети были разного возраста?
– Сначала программа ограничивалась детьми до трех лет, но потом – да, ее распространили на все возрастные группы.
Карла отметила упоминание «программы». Раньше существование программы не признавали. Она начала понимать, что пастор Охс умнее, чем мог показаться на первый взгляд.
Следующую фразу пастор Охс произнес, словно подтверждая сказанное раньше:
– И в программу включили всех неполноценных еврейских детей, независимо от того, какая инвалидность у них.
Наступила тишина. Вилрих был шокирован. Откуда пастор Охс узнал о еврейских детях, удивилась Карла. А может быть, и не знал, а сказал наугад.
Помолчав, пастор Охс добавил:
– Следовало сказать, еврейских детей и детей от смешанных браков.
Вилрих не ответил, но едва заметно кивнул.
– Сейчас такое время, такая эпоха, – продолжал пастор Охс, – что редко когда еврейским детям отдается предпочтение, не так ли?
Вилрих смотрел в сторону.
Пастор встал, и, когда снова заговорил, в его голосе звучал гнев.
– Вы сейчас мне сказали, что отослали в спецбольницу десять детей, страдающих от разных заболеваний, при которых просто не могло помочь одно и то же лечение. И никто из них не вернулся. И что в первую очередь отсылали евреев. Что, вы думали, с ними будет? Именем Господа Бога, что вы обо всем этом думали?
У Вилриха был такой вид, словно он готов был заплакать.
– Вы, конечно, можете мне не отвечать, – сказал Охс, уже тише. – Но настанет день, когда вас снова спросят об этом. Спросит тот, кто выше вашего руководства и на самом деле выше всех властей в мире.
Он вытянул вперед руку, обвиняющим жестом указывая на Вилриха.
– И в этот день, сын мой, тебе придется ответить!
С этими словами он повернулся и вышел из комнаты.
Карла и Вальтер последовали за ним.
Инспектор Томас Маке улыбнулся. Иногда враги государства сами выполняли его работу. Вместо того чтобы делать свое дело тайком и прятаться там, где отыскать их будет нелегко, они являлись к нему сами и великодушно предоставляли неопровержимые доказательства своих преступлений. Они вели себя точно рыба, которая безо всякой наживки и крючка выпрыгивает из реки прямо в садок рыбака и просит, чтобы ее зажарили.
Такой рыбой был и пастор Охс.
Маке перечитал его письмо. Оно было адресовано министру юстиции, Францу Гюртнеру.
«Уважаемый господин министр!
Правда ли то, что правительство убивает детей-инвалидов? Я спрашиваю вас об этом прямо, потому что мне нужен честный ответ».
Какой дурак! Если ответ – «нет», то это преступная клевета, а если «да» – то Охс виновен в проникновении в государственную тайну. Неужели он сам этого не понимает?
«Когда стало невозможным дольше игнорировать слухи, которые ходят среди моих прихожан, я посетил Ванзейский детский дом и говорил с его директором, профессором Вилрихом. Его ответы были столь неутешительными, что я убедился: происходит что-то ужасное, предположительно – преступление и бесспорно – грех».
И он еще смеет писать о преступлении! Неужели ему не приходит в голову, что обвинять правительственных агентов в незаконных действиях – само по себе незаконное действие? Он что, воображает, что все еще живет при дегенеративной либеральной демократии?
Маке был в курсе того, о чем писал Охс. Программа называлась «Акция Т4», поскольку ее адрес был Тиргартенштрассе, 4. Официально учреждение называлось «Благотворительный фонд лечения и призрения», несмотря на то что находилось в подчинении личной канцелярии фюрера. Занималось оно безболезненным умерщвлением неполноценных людей, которые не могли жить без дорогостоящей медицинской помощи. За последние два года они отлично поработали, уничтожив десятки тысяч бесполезных людей.
Проблема заключалась в том, что общественное мнение Германии было еще недостаточно благоразумным, чтобы понимать необходимость этих смертей, поэтому программу пока приходилось держать в тайне.
Маке входил в число посвященных. Он получил повышение и стал инспектором, и наконец его приняли в элитарные военизированные охранные войска нацистской партии, СС. Его коротко проинформировали об «Акции Т4», когда передавали дело Охса. Он чувствовал гордость: теперь он был совсем свой.
К несчастью, люди были так неосторожны, и существовала опасность, что тайна «Акции Т4» будет раскрыта.
Устранить утечку было делом Маке.
Предварительное расследование быстро показало, что заставить молчать требовалось троих: пастора Охса, Вальтера фон Ульриха и Вернера Франка.
Франк был старшим сыном производителя радио, значительного человека, с давних пор поддерживавшего нацистов. Сам предприниматель, Людвиг Франк, сначала начал яростно требовать информацию об обстоятельствах смерти своего неполноценного младшего сына, но быстро замолчал, едва ему пригрозили закрыть его фабрики. А вот молодой Вернер, офицер министерства авиации, быстро поднимающийся по карьерной лестнице, упорно продолжал задавать неудобные вопросы, пытаясь задействовать и своего влиятельного босса, генерала Дорна.
Министерство авиации располагалось в доме, о котором говорили, что это самое большое в Европе министерское здание. Оно занимало целый квартал на Вильгельмштрассе, совсем рядом с центральным зданием гестапо на Принц-Альбрехт-штрассе, нужно было лишь повернуть за угол. Маке пошел туда пешком.
В своей форме СС он мог не обращать внимания на охрану. Подойдя к стойке регистрации, он рявкнул:
– Немедленно проводите меня к лейтенанту Вернеру Франку!
Вместе с вахтером он поднялся на лифте и прошел по коридору до открытой двери в маленький кабинет. Молодой человек, сидевший за столом, не сразу поднял голову от лежащих перед ним документов. Глядя на него, Маке решил, что ему года двадцать два. Почему он не на фронте, не бомбит Англию? Наверняка отец воспользовался своими связями, возмущенно подумал Маке. Весь вид Вернера говорил о привилегированном положении: хорошо пошитая форма, золотые кольца, явно не по-военному чрезмерно длинные волосы. Маке уже его презирал.
Вернер дописал карандашом запись, потом поднял голову. Когда он увидел форму СС, приветливое выражение тут же исчезло с его лица, и Маке с интересом заметил промелькнувший страх. Мальчишка тут же попытался спрятать его с помощью любезного обхождения, почтительно поднявшись и здороваясь с улыбкой, но Маке не обманешь.
– Добрый день, господин инспектор, – сказал Вернер. – Садитесь, пожалуйста.
– Хайль Гитлер, – сказал Маке.
– Хайль Гитлер. Чем я могу вам помочь?
– Сядь и заткнись, глупый мальчишка, – процедил Маке.
– Ради всего святого, – сказал Вернер, стараясь не показать страха. – Что я сделал, чтобы вызвать такой гнев?
– Не смей задавать мне вопросы. Говори, когда к тебе обращаются.
– Как пожелаете.
– С этого момента ты прекратишь расспрашивать о своем брате Акселе.
Маке был удивлен, увидев на лице Вернера промелькнувшее облегчение. Это было странно. Неужели он боялся чего-то другого, страшнее, чем просто приказ не расспрашивать о брате? Может быть, он вовлечен в другую вредительскую деятельность?
Вряд ли, решил Маке, поразмыслив об этом. Скорее всего, Вернер обрадовался, что его не арестуют и не заберут в подвалы на Принц-Альбрехт-штрассе.
Однако Вернер был не окончательно запуган. У него хватило смелости сказать:
– А почему мне нельзя спросить, как умер мой брат?
– Я тебе сказал не задавать мне вопросов. Чтоб ты знал, с тобой обходятся так мягко лишь потому, что твой отец – большой друг партии. Если бы не это, сейчас ты был бы в моем кабинете. – Эта угроза была понятна каждому.
– Я благодарен вам за ваше снисхождение, – сказал Вернер, пытаясь сохранить хоть каплю достоинства. – Но я хочу знать, кто убил моего брата и почему.
– Ничего нового ты не узнаешь, что бы ты ни делал. Но все дальнейшие расспросы будут рассматриваться как государственная измена.
– Вряд ли мне понадобились бы дальнейшие расспросы – теперь, после вашего визита. Сейчас я понимаю, что оправдались мои худшие предположения.
– Я требую, чтобы ты немедленно прекратил свою подрывную деятельность.
Вернер с вызовом взглянул на Маке, но ничего не ответил.
– В противном случае, – сказал Маке, – генерал Дорн будет проинформирован, что твоя лояльность находится под вопросом. – Что это значило – сомневаться Вернеру не приходилось. Он бы потерял свое уютное место и отправился бы в казармы на аэродром на севере Франции.
Теперь Вернер смотрел уже не так дерзко, он явно задумался.
Маке встал. Он уже провел здесь достаточно времени.
– По-видимому, генерал Дорн считает тебя умным и знающим помощником, – сказал он. – Будешь правильно себя вести – сможешь продолжать работать в этом качестве. – И вышел из комнаты.
Маке чувствовал тревогу и неудовлетворенность. Он не был уверен, что ему удалось сломить дух Вернера, и чувствовал глубинное сопротивление, оставшееся незыблемым.
Он обратился мыслями к пастору Охсу. К нему потребуется другой подход. Маке вернулся в управление гестапо и собрал небольшую команду: Райнхольд Вагнер, Клаус Рихтер и Гюнтер Шнайдер. Они взяли черный «мерседес 260-D», это была любимая марка гестапо, незаметный, потому что в Берлине было много машин такси той же модели и цвета. В прежнее время в гестапо поощрялось быть более заметными, чтобы люди видели, как жестоко они расправляются с оппозицией; но с запугиванием народа Германии давно было покончено, и в открытом насилии уже не было необходимости. Сегодня гестапо действовало скрытно, всегда под маской законности.