До этого момента Володя верил в истинность коммунистической идеологии страны Советов, несмотря на превышения власти, допускаемые НКВД. Теперь он видел, что дело в голове рыбы. НКВД и Берия существовали лишь потому, что Сталин это допускал. Именно из-за Сталина было невозможно прийти к коммунизму.
Во второй половине дня, когда Володя, глядя на залитый солнцем аэродром, размышлял о прочитанном, к нему зашел Камень. Четыре года назад они оба были лейтенантами, только окончили Академию военной разведки и у них был один кабинет на четверых. В те дни Камень был у них клоуном, высмеивал всех и вся, дерзко издевался над ханжеской ортодоксальностью. Теперь он повзрослел и казался более серьезным. Он отрастил маленькие черные усики, как у министра иностранных дел Молотова – может быть, чтобы выглядеть солиднее.
Камень закрыл за собой дверь и сел. Он вынул из кармана игрушку – заводного солдатика с ключом в спине. Он завел солдатика и поставил на стол. Солдатик замахал руками, словно маршируя, и изнутри раздался громкий стрекочущий механический звук.
Понизив голос, Камень сказал:
– Сталина вот уже два дня никто не видел.
Володя понял, что заводной солдатик понадобился, чтобы заглушить их разговор, если у него в кабинете есть подслушивающие устройства.
– Как это – его никто не видел? – спросил он.
– Он не появлялся в Кремле и не отвечает на звонки.
Володя опешил. Вождь народа не мог так просто взять – и пропасть.
– А… что он делает?
– Никто не знает.
У солдатика кончился завод. Камень снова завел его и поставил на стол.
– Ночью в субботу, узнав, что армии Западного фронта окружены немецкими войсками, он сказал: «Все пропало. Я умываю руки. Ленин основал наше государство, а мы его просрали». И уехал в Кунцево. – У Сталина была дача в окрестностях Москвы, под Кунцевом. – Вчера его, как обычно, ждали в Кремле около полудня, но он не появился. Когда позвонили на дачу, никто не ответил. Сегодня – то же самое.
Володя подался вперед.
– Может быть, у него… – он понизил голос до шепота, – временное умопомрачение?
Камень беспомощно развел руками.
– Было бы неудивительно. Ведь он, несмотря на все доказательства, утверждал, что Германия не станет на нас нападать в сорок первом году, – и гляди, как вышло…
Володя кивнул. Вполне могло так быть. Сталин позволял себя официально именовать Отцом, Учителем, Великим вождем, Преобразователем природы, Великим кормчим, Гением человечества, Величайшим гением всех времен и народов. Но сейчас было очевидно даже ему самому, что он ошибался, а правы были все остальные. В подобных обстоятельствах люди совершали самоубийство.
Кризис был еще острее, чем Володя предполагал. Мало того что на Советский Союз было совершено нападение и он терпел поражения, теперь он еще и остался без руководства. С самой революции не было момента опаснее, чем теперь.
Но может быть, в этом был шанс? Возможность избавиться от Сталина?
В последний раз Сталин казался уязвимым еще в 1924 году, когда в завещании Ленина было сказано, что не следует давать власть Сталину. После преодоления того кризиса его власть казалась незыблемой, даже если – теперь Володя это понимал яснее – его решения граничили с безумием: чистки, поражение в Испании, назначение садиста Берии начальником управления госбезопасности, пакт с Гитлером. Может быть, эта чрезвычайная ситуация даст возможность наконец избавиться от его хватки?
Володя скрыл свое волнение и от Камня, и от всех остальных. После работы, сев в автобус, он погрузился в размышления. Путь домой в мягком свете летнего вечера был долог – впереди медленно двигалась вереница грузовиков, тянущих зенитные пушки – видимо, по указанию Володиного отца, стоявшего во главе противовоздушной обороны Москвы.
Можно ли Сталина отстранить от власти?
Интересно, сколько жителей Кремля задаются этим вопросом, подумал Володя.
Он вошел в дом, где жили его родители, – десятиэтажное правительственное здание, стоящее прямо напротив Кремля, через реку. Родителей дома не было, зато была сестра с близнецами Димкой и Таней. Димка, темноглазый и темноволосый, держал красный карандаш и от души черкал на старой газете. У Тани были такие же внимательные голубые глаза, как у Григория и, по словам окружающих, у самого Володи. Она сразу показала ему свою куклу.
И еще была Зоя Воротынцева, удивительно красивая женщина-физик, которую Володя видел в прошлый раз четыре года назад, перед отъездом в Испанию. У нее с Аней обнаружился общий интерес к русской народной музыке: они вместе ходили на репетиции, Зоя играла на гудке, трехструнном музыкальном инструменте. Денег на фонограф ни у той, ни у другой не было, но у Григория фонограф был, и они слушали запись балалаечного оркестра. Григорий был не большой ценитель музыки, но веселые звуки балалаек ему нравились.
Зоя была в голубом, под цвет ее глаз, летнем платье с короткими рукавами. Когда Володя задал обычный вопрос, как у нее дела, она резко ответила:
– Я вне себя от злости!
На данный момент у русских было множество причин быть вне себя от злости.
– Почему? – спросил Володя.
– Мои исследования атомного ядра прекращены. Все ученые, с которыми я работала, получили другие задания. И сама я сейчас работаю над усовершенствованием бомбового прицела.
Володе это показалось вполне разумным.
– Но ведь сейчас война, в конце концов…
– Вы не понимаете, – сказала она. – Послушайте. При расщеплении ядер урана освобождается огромное количество энергии. То есть действительно огромное. Это знаем мы – и на Западе тоже это знают, мы читали их документацию в научных журналах.
– Однако проблема бомбового прицела, наверное, более насущная.
– Но этот процесс, расщепление, можно использовать, чтобы создать бомбы в сотни раз мощнее всего, что в мире есть сейчас! – яростно сказала Зоя. – Один ядерный взрыв может сровнять Москву с землей. Что, если немцы создадут такую бомбу, а у нас ее не будет? Это все равно как если бы у них были винтовки, а у нас одни шашки.
– Но есть ли основания думать, что ученые в других странах работают над атомной бомбой? – скептически произнес Володя.
– Мы уверены, что работают. Идея расщепления атома автоматически подводит к идее создания бомбы. Если мы об этом думаем, почему об этом не должны думать они? Но есть и другая причина так считать. Все свои ранние исследования они публиковали в журналах – а потом прекратили, внезапно, год назад. И с той последней публикации – год назад – никаких новых материалов по расщеплению больше не было.
– И вы считаете, что политики и генералы на Западе осознали военный потенциал исследования и засекретили его?
– Другого объяснения этому я найти не могу. А мы здесь, в Советском Союзе, еще даже не начинали планировать работу с ураном.
– М-м… – промычал Володя, изображая сомнение, но на самом деле это показалось ему вполне правдоподобным. Даже самые ревностные сторонники Сталина не пытались никого убеждать, будто он разбирается в науках. А для тирана проще всего игнорировать то, что заставляет испытывать неловкость.
– Я рассказала об этом вашему отцу, – сказала Зоя. – Он обратил внимание на мои слова, но все дело в том, что его-то никто не слушает.
– Так что же вы будете делать?
– А что я могу? Буду делать как можно лучше эти чертовы прицелы для наших летчиков – и надеяться на лучшее.
Володя кивнул. Такой подход ему нравился. И эта девушка ему нравилась. Она была умна, решительна, а кроме того – просто красавица. Интересно, согласится ли она пойти с ним в кино, мелькнула у него мысль.
Разговор о физике напомнил ему о Вилли Фрунзе, с которым он дружил в Берлинской мужской академии. По словам Вернера Франка, Вилли был выдающимся физиком и учился сейчас в Англии. Он мог знать что-нибудь об атомной бомбе, которая так волновала Зою. И если он по-прежнему коммунист, то может согласиться рассказать то, что ему известно. Володя мысленно сделал зарубку: не забыть послать запрос по каналам разведупра РККА в лондонское посольство.
Вошли его родители. Отец был при полном параде, мать – в плаще и шляпе. Они присутствовали на одной из множества бесконечных церемоний, пользующихся такой любовью в армии, – Сталин требовал, чтобы такие ритуалы по-прежнему соблюдались, несмотря на военное время: это хорошо влияло на воинский дух.
Они несколько минут поворковали с близнецами, но отец при этом казался рассеянным. Скоро он ушел к себе в кабинет, пробормотав что-то про важный звонок. Мать начала готовить ужин.
Володя на кухне разговаривал с матерью, сестрой и Зоей, но ему отчаянно хотелось поговорить с отцом. Ему казалось, что он догадывается, по поводу чего мог быть тот важный разговор: возможно, был раскрыт заговор или предотвращен переворот, может быть – даже здесь, в этом здании.
Через несколько минут он решил, рискуя вызвать отцовский гнев, зайти к нему. Он извинился и пошел к кабинету – но отец как раз выходил.
– Мне надо ехать в Кунцево, – сказал он.
Володе страшно хотелось узнать, что происходит.
– Зачем? – спросил он, но Григорий не обратил внимания на его вопрос.
– Я хотел вызвать машину, но мой шофер уже ушел. Ты можешь меня отвезти.
Володя затрепетал. Он никогда не был на сталинской даче. А теперь он едет туда – в момент острого кризиса.
– Идем же, – нетерпеливо сказал отец.
Они наспех попрощались из прихожей и вышли.
У Григория был черный «ЗИС 101-А», советская копия американского «паккарда», с трехскоростной автоматической коробкой передач. Максимальная скорость у него была 128 километров в час. Володя сел за руль, и они поехали.
Он проехал по Арбату, улице, где жили художники и интеллектуалы, и выехал на западное, Можайское шоссе.
– Тебя что, вызвали к товарищу Сталину? – спросил он отца.
– Нет. Сталин никого не принимает уже два дня.
– Это я слышал.
– Слышал? Вообще-то это секретная информация.