Жизнь не прекращается даже зимой, и произошедшие в эту пору перемены послужат фундаментом к новым свершениям.
В больнице зима ощущается по-особенному. Дженни Диски хорошо передала это ощущение в своей книге «Skating to Antarctica» («В Антарктиду на коньках»): это стерильно-белое пространство, помогающее соблюсти необходимую дисциплину и обрести душевный покой и утешение, порой одновременно; чувство полного личного обнуления. Это храм особого вида веры – еще уцелевшей веры в то, что есть высшая сила, способная дать ответы на все вопросы, уберечь нас от бурь. Я представляю, как Шелли в своей палате выздоравливала после менингита, и не могу отделаться от ассоциации с книгой о божьих коровках из своего детства, на страницах которой были изображены веселые медсестры в накрахмаленных белых халатиках и счастливые пациенты в полосатых пижамах, заботливо укрытые одеялами. Полы выскоблены до блеска так, что издалека похожи на реку, и стойкий запах дезинфицирующего средства. В больничных палатах мы чувствуем себя по-другому, добровольно становясь послушными, пассивными, беспомощными. Мы легко подчиняемся иерархии, которой противились бы в любой другой ситуации. Мы готовы пройти любую трансформацию, которой требуют от нас стены этого учреждения. Мы не станем скандалить. Будем вести себя хорошо. Сделаем все, что скажут.
Упорядоченный мир больниц помогает нам сформировать собственную зону листопада, с постепенным ороговением отживших клеток, с готовностью отказаться от прежних обязанностей и ожиданий.
За последние несколько недель мне хватило этого сполна. В поисках источника боли в области живота я прошла бесчисленное количество обследований, где нужно было то поститься, то пить жуткие дозы слабительных; процедуры эти были болезненными и унизительными. Врачи намекали, что мне следует готовиться к худшему. Не знаю, что страшнее: диагноз, подразумевающий угрозу для жизни, или вероятность того, что меня выпишут абсолютно здоровой и сгорающей от стыда за собственное симулянтство.
В конце концов я оказываюсь перед медсестрой, которая заявляет, что у меня кишечник как у семидесятилетней старухи, абсолютно наплевавшей на себя. Во мне будто бы угнездился целый лабиринт спазмов и воспалений с синдромом недостаточного всасывания. Довольно странный диагноз: вроде бы не все так плохо, как я боялась, но жизнь моя все равно не будет прежней. Уже нельзя будет просто встать и уйти – нужно периодически возвращаться для повторного обследования, тщательно следить за собой и находиться под постоянным контролем врачей. Я возражаю: ведь я очень внимательно отношусь к тому, что ем, готовлю все сама и выпиваю за день несколько литров воды. Разумеется, я не упоминаю ночные мартини и обеды в общепите в результате спонтанных встреч с друзьями, или съеденное за рулем по пути домой. Я теперь другая. Я хочу, чтобы мне позволили купаться в лучах славы своего выздоровления, а не топтаться на пороге.
Меня отправляют к диетологу, который вручает перечень из нескольких простых правил питания. Подобный поворот мне не очень-то по душе. Мне предстоит провести «всего» неделю на диете с низким содержанием клетчатки, и мне каким-то образом удается убедить врача в том, что я никогда не слышала о белых углеводах и не могу прожить и дня без чечевицы и капусты. «Это ведь всего на несколько дней, – озадаченно говорит диетолог. – Это не навсегда».
Так и есть. Я и сама удивляюсь, как быстро проходят эти дни, и должна признать, что провела их не без некоторого удовольствия. Три дня я ем рис с яйцом и спагетти с маслом, тосты из белого хлеба и сандвичи с мармитом[18] и беконом. Это самая странная диета из всех, что я когда-либо пробовала, и я испытываю одновременно чувство вины и блаженства, о котором забыла за эти несколько месяцев. Эффект практически мгновенный: у меня появляется странное ощущение, что я готова вновь распрямиться и наконец в состоянии переваривать то, что ем; ко мне снова вернулись жизненные силы.
Быстрее, чем ожидала, я оказываюсь по ту сторону болезни: слегка потрепанная в сражении, немного голодная и чуточку мудрее, чем прежде. Я не безупречна. Я живу с ограничениями. Мне нужно меняться. Но теперь эти жертвы кажутся мне легкими, ведь я знаю, что получу взамен. Такое чувство, будто бы я сама сбросила листья – те остатки веры в собственную прочность и стойкость, сохранившиеся с юности, когда я была способна на все, могла выдержать любые испытания и дать сдачи.
Зима же требует осторожности, аккуратного распределения энергии и ресурсов, умения залечь в спячку и восстановить силы до прихода весны.
Оцепенение
Как бы я ни любила зимние прогулки на свежем воздухе, все же на закате уже возвращаюсь домой. С приходом ноября выходить на улицу затемно не хочется. Инстинкт велит мне по вечерам впадать в спячку. К тому же я терпеть не могу идти по темной улице, освещаемой одними только фонарями да светом из окон домов. Холод пробирается под пальто, просачиваясь через манжеты. Уже в четыре вечера улицы пусты, а в воздухе сыро – ему не хватает солнечной энергии. Приходится пропустить занятие по йоге и даже отказаться от того, чтобы выпить немного в компании друзей. Сама мысль о том, чтобы сесть за руль, вселяет ужас, ведь придется ехать по улицам в непроницаемой тьме, с нечеткими границами обочины; блики фар как светомузыка: то вспыхнут, то погаснут, то снова вспыхнут и опять погаснут. Уж лучше остаться дома.
А я и не прочь. Понимаю, что многие восприняли бы подобную необходимость как жуткое ограничение свободы, а мне вот дома вполне комфортно. Зима – это тихие домашние вечера при свете лампы, потрескивание поленьев в печи, аромат дерева. Когда кружишься в саду, подняв лицо вверх, чтобы в ночном небе увидеть звезды. Это закипающий чайник и горькое какао. Это тушеное мясо на косточке с плавающими облачками клецок. Это тихие посиделки за книжкой или приятным фильмом в свете сумерек. Это теплые носки и уютный кардиган.
Летом я сплю в среднем по шесть-семь часов, но зимой – все девять. Как только солнце садится, я начинаю подумывать о том, чтобы самой отправиться в постель. Привычка рано ложиться досталась мне в наследство по материнской линии; среди нас нет сов, хотя и жаворонками в полном смысле нас тоже не назвать… Всем нам нужно спать. За свою жизнь я не раз меняла отношение к этому аспекту: в детстве мне безумно нравилось, что бабушка с дедушкой ложились спать одновременно со мной. В юности это стало казаться мне до смешного скучным. С возрастом я начала все больше стесняться собственной потребности в продолжительном сне, мне казалось, что если буду спать не больше пяти часов ночью, то выиграю ценное время. Однако, став матерью, я излечилась от этой блажи. Кто-то извлекает пользу, лишая сам себя сна, но не я. Теперь-то я знаю, что поспав как следует, часов девять, я способна достигнуть гораздо большего, чем после короткой ночи. Сон – залог моего здоровья, мое блаженство и моя зависимость. Я глубоко убеждена в том, что мое решение не рожать второго ребенка основано прежде всего на желании как следует высыпаться.
А лучше всего спится зимой. Я люблю, чтобы в комнате было прохладно, а стеганое одеяло – теплым, чтобы можно было в него зарыться. В отличие от ужасных летних ночей, когда в комнате слишком душно и невозможно по-настоящему забыться, прохладный зимний ветер позволяет как следует выспаться и насладиться волшебными, сладкими снами.
Когда я просыпаюсь по ночам, темнота кажется более глубокой, бархатной, почти что бесконечной. Зима как будто сама зовет меня отдохнуть как следует, восстановить силы, уединиться и отгородиться от всех в одиночестве и покое.
Но в последние несколько недель мне пришлось прервать свою счастливую спячку. Я называю их «ужасная троица» – темные бессонные часы, когда разум внезапно включается посреди ночи и начинает работать на полную катушку. И происходит это всегда в три часа утра, когда слишком поздно, чтобы бодрствовать, но слишком рано, чтобы сдаться и начать новый день. И вот глубокой ночью, в кромешной тьме я начинаю представлять всякие ужасы и катастрофы.
Сегодня мне приснилось, будто бы меня погрузили в огромный грузовик и вот-вот подожгут. Это какая-то темная фантазия, настолько готичная по сути своей, что при одном воспоминании о ней мне становится смешно. Какая я все-таки глупая – вижу сны о всякой банальщине, а потом просыпаюсь с колотящимся сердцем и комом в горле. И при этом не могу снова заснуть. У этого клише есть одно весьма серьезное физическое последствие: я боюсь, что оно вновь повторится.
Без сна, я вжимаюсь плотнее в матрас, поворачиваюсь на бок, взбиваю подушки, потом делаю глоток воды из бутылки, стоящей сбоку от кровати. А ночь все тянется и тянется. Если бы за каждое мое беспокойство мне платили, я бы уже сделала карьеру. О чем же я тревожусь этими бесконечно долгими ночами? О деньгах. О смерти. О том, как бы не ошибиться. Это три всадника Апокалипсиса, возникающие на горизонте с заходом солнца. Я могу проснуться среди ночи от страха, что мой дом оказался на вершине утеса и вот-вот обрушится на скалы. От полного уничтожения меня отделяет лишь очередной конверт с заработной платой. У меня слишком много долгов. У меня ничего нет. Я владею слишком многим. Однажды потолок моей спальни обвалится под весом всего ненужного барахла, что я напихала на верхний этаж. Батареи по ночам издают какой-то странный звук – я больше чем уверена, что насос работает на последнем издыхании. Надо разбудить Х., пусть послушает, вдруг и он со мной согласится. Должно быть, пока мы лежим, где-то происходит утечка моноксида углерода. Так гибли целые семьи – тихо, во сне. После истории с аппендиксом Х. мне трудно избавиться от мысли, что однажды я могу потерять и его. Как внезапно все происходит. И что я буду делать тогда? Мне нечем похвастаться, за свои сорок с копейками у меня накопилась лишь стопка пыльных книг.