Есть и более мрачная версия легенды о святой Люции. Согласно ей, Люция была молодой сицилийкой, жившей в III веке н. э. Один аристократ-язычник предложил ей выйти за него замуж, но Люция отказала – ведь она дала обет служить Господу. Оскорбленный кавалер заявил на нее римским властям за исповедование христианства, а те, в свою очередь, пригрозили отправить в публичный дом, если девушка не отречется от своей веры. Люция отказалась. Когда же власти попытались силой увезти ее в бордель, то не смогли даже сдвинуть с места. Не удалось это и упряжке из быков. Тогда вокруг Люции сложили костер и сожгли ее. Но даже это не могло заглушить ее голос, звенящий сквозь пламя и прославляющий истинную веру. Один из солдат метнул ей в горло копье – но голос все звучал. По более поздним версиям легенды, ей также вырвали глаза или она вырвала их сама, чтобы отделаться от назойливого ухажера.
Святая Люция – символ абсолютной веры и чистоты, но грехи, за которые она перенесла столь тяжкие муки, совершены другими людьми.
Так, она становится объектом мужского вожделеющего взгляда и от него же погибает. Люция бродит во тьме катакомб или собственной слепоты и несет свет мученического огня или свет от венка из свечей. В стихотворении Донна девушка, вне всякого сомнения, символ женской жертвенности во имя любви, но также и символ времени года как такового, когда царствует тьма и почти нет света.
Шведская церковь в лондонском Марилебоне[20] полна людей. Ребятишки едят яблочные дольки и канапе из пластиковых стаканчиков, забираются на скамьи, чтобы лучше видеть. Младенцы беспокойно ерзают на руках у смущенных родителей, детишки постарше тянут ручки, перебираясь от дедушки к бабушке, от отца к тетке. Кто-то надел венок из свечей на батарейках. Рядом со мной какой-то ребенок старательно выковыривает свечи из венка и бросает на пол. Церковь сегодня для них, и они это знают. Все готовятся к чуду и от волнения не могут усидеть на месте. Разношерстный приход, состоящий из шведских экспатов, снисходительно смотрит на них, о чем-то перешептываясь между рядами и фотографируясь, чтобы отослать снимки домой.
В этот субботний вечер накануне Рождества и я оказалась в этой незнакомой церкви. Я благодарна за эту возможность хоть чем-то себя занять и отвлечься. Вчера сходила в университет, где проработала последние пять лет, и написала заявление об уходе. Больничный мой превысил все допустимые сроки. Я сложила книги в коробки – целых два стеллажа, по большей части состоящие из учебников. Подозреваю, содержащиеся в них теоретические знания никогда больше мне не пригодятся. Будь у меня хоть капля здравого смысла, я оставила бы их в коридоре с запиской: «Забирайте». Вместо этого я аккуратно разложила их, чтобы увезти с собой. Выставив ящики в приемную своего кабинета, я присела, размышляя о том, какой будет моя новая жизнь.
В этом месте я чужая, сижу в уголке, в этом море шведских семей, и чувствую себя слишком англичанкой, слишком туристкой.
Знай я с самого начала, что здесь соберется столько разных поколений, прихватила бы с собой собственного ребенка – только бы слиться с окружающей обстановкой. Мы на ежегодной службе по случаю дня святой Люции, которая в последнее время приобрела такую популярность, что приуроченные к этому празднику мероприятия захватывают еще несколько дней в середине декабря. Я стараюсь не показывать слишком бурного восторга по поводу отдельных, наиболее экзотических для меня аспектов службы: рядов псалтирей под названием «псалмбокен» и моря светловолосых голов.
Люди, собравшиеся за стенами церкви, едят бутерброды. Даже в нефе аромат кардамона и корицы – этих основ шведской выпечки – поднимается, кажется, из самого подвала, а после службы нас ждет «фика» – кофе с булочками. Вот встает священник, окидывает собравшихся многозначительным взглядом, и по залу проносится «тс-с!». На какое-то мгновение наступает полнейшая тишина. Затем перед нами встает солидный мужчина и спрашивает сперва по-шведски, затем по-английски:
– Среди нас сегодня есть дети?
И снова становится шумно. В воздух взметаются руки. Он улыбается:
– Что ж, сейчас я постараюсь объяснить вам, зачем мы здесь сегодня собрались.
С этими словами он указывает на свечи на алтаре, потом зажигает свечу, которую держит в руке, и рассказывает тщательно выбеленную версию легенды о святой Люции, принесшей жертву во имя Господа. Но не ее мученичество составляет сегодня суть его проповеди; главное в ней – чтобы каждый из нас задумался о том, как сделать этот мир чуточку светлее.
– Каждый из нас – как зажженная свеча, – говорит он.
Потом мы поем два коротких гимна, я стараюсь петь вместе со всеми, чувствуя, что меня вот-вот рассекретят. От незнания шведского мой голос, кажется, выбивается из общего тона, хоть я и пою шепотом. К счастью, гимны короткие, а ритм простой, и вскоре мы вновь закрываем псалтири с нарастающим предвкушением чего-то нового.
Звонят церковные колокола, свет гаснет. «Люция!» – шепчут ребятишки. По залу снова проносится «тс-с!», пение стихает, лишь эхо повисает в темноте. Головы поворачиваются, и загорается целое море экранов телефонов – прихожане стараются запечатлеть удивительное зрелище. Вот в зал, пятясь и дирижируя, входит руководитель хора, а вслед за ней меж рядами проходит сама Люция. На ней венок из свечей – настоящих, ярко светящихся в темноте – и длинное белое платье с красным поясом, символом мученичества. За ней следует свита из четырнадцати человек, также в белых одеждах, но венки у них на головах лавровые, а свечи они держат в руках. Процессия выстраивается перед алтарем, продолжая петь: Stiger med tända ljus/Sankta Lucia, Sankta Lucia! («Озари мне путь в ночи, святая Люция!») Инструмент, на котором аккомпанируют хору, очень похож на роторный орган – и все же это не он.
Кажется, эта песня написана совсем по другому случаю. Не знаю, какой должна быть типично шведская музыка, что-то вроде «Аббы»? Но это не она – слишком богатый, почти оперный звук. Может быть, все дело в том, что это адаптированная народная песня, романтичная ода Борго Санта Лючия в Неаполетанском заливе, описывающая прогулку в лодке по морским волнам приятным тихим вечером. В адаптированной версии святая Люция обходит дома со свечой в руке, возвращая свет в этот мир. В этом гимне Люция не мученица, погибшая за свое желание служить Господу. Это девушка в белом, освещающая мир в самый темный и мрачный час. Она сама – горящая свеча. Хор поет оду святой Люции, а затем затягивает «Тихую ночь» и удаляется, растворяясь в ночи, а в зале вновь наступает тишина. Священник пытается сказать финальное слово, но ему не сравниться с Люцией. Все собравшиеся уже вновь начали переговаривать и одеваться, предвкушая обещанные кофе с булочками. Я же чувствую, что и мне как туристу пора покидать эту прекрасную предрождественскую службу. Задержусь еще хоть ненадолго – выдам себя. Я бросаю в мешок для сбора пожертвований пару монет и выхожу в серый декабрьский вечер.
По пути к остановке Бейкер-стрит я понимаю, какое воодушевление испытывала на службе, посвященной святой Люции, не только из-за гимна и озарявшего церковь света, но и самой атмосферы, отсутствия необходимости что-то делать, кроме как просто слушать и улыбаться какому-нибудь младенцу. Лишь теперь я поняла, что все это время будто бы стыдилась общества, укрывшись от него в стенах своего дома. Я отдалилась ото всех, потому что не знаю, что готовит мне новый год, а теперь попросту боюсь будущего и ничуточки этого не скрываю. Чтобы скоротать время, я делаю вид, что занимаюсь чем-то очень важным и нужным, а на самом деле просто роюсь в телефоне.
И все же это присутствие на церковной службе пошло мне на пользу. Все это время я только слушала и наблюдала и почувствовала себя непривычно свободной. Помню, как в детстве всеми силами противилась необходимости отстаивать службу, но теперь благодаря ей испытала новое для себя ощущение: это приятное чувство собственной незначительности и слияния с окружающими; возможность хоть на час отказаться от необходимости что-то делать; примирение с самой собой.
Бо́льшую часть времени, проведенного в церкви, мне хотелось разрыдаться. Всего-то нужно было открыть для себя это пространство, чтобы осознать окружающую меня темноту.
Святая Люция не исцелила меня; я не пустилась в пляс по церковному нефу, внезапно найдя свой истинный путь. Но она озарила мир вокруг – и я наконец увидела свет в конце тоннеля.
Середина зимы
Будильник на телефоне звенит в 04:45. Я выбираюсь из незнакомой постели и натягиваю одежду: термобелье, джинсы, футболку, свитер. Лыжные носки под прогулочные ботинки. В багажник машины уже уложены теплое пальто, шарф, варежки, шапка. Внизу на кухне меня встречает подруга – она заваривает чай. Мы молча пьем, беспокоясь о том, что попадем в пробку. Достаточно ли рано мы встали? Пожалуй, уже пора выезжать. Поднимаем детей и повторяем тот же ритуал: носки, термобелье, джинсы, свитер. Завернув их в одеяло, мы шепчем, что они могут выспаться в машине, отлично зная, что этого не будет. Едем в Эймсбери[21] в кромешной тьме. Дети на заднем сиденье капризничают все громче и громче. По юго-западному направлению, как всегда, пробка, хотя я ожидала, что будет хуже, ведь в эту сторону всегда собирается толпа паломников к Стоунхенджу, стекаясь со всей страны, чтобы своими глазами взглянуть на эту икону древних на рассвете дня зимнего солнцестояния. А между тем машин на дороге не больше, чем в любой другой день. На часах, наверное, уже часов шесть утра, вокруг по-прежнему темно. И все же, признаюсь, я втайне надеялась на нечто чуть более отвязное. Нечто, способное взбудоражить мои чувства вопреки привычному агностицизму. Накануне вечером мы праздновали Рождество, и всякий раз, стоило мне обмолвиться о том, куда мы поедем сегодня, в ответ мне нервно хихикали, ухмылялись или со свистом втягивали воздух. Солнцестояние? С краст-панками? С обниманием деревьев? С хиппи? С друидами? Вне всякого сомнения, затея эта вызывала легкое смущение: подумать только, отмечать такой важный день в компании разношерстной публики нью-эйдж