В такие моменты обычно вспоминают о старой доброй эксцентричности англичан, чуть смущающей посторонних, но в целом безобидной. Для нашей нации не характерно массовое проявление восторга – кроме случаев, когда речь идет о футболе. Мы с подозрением относимся к старинным платьям и к желанию, пробуждающемуся во время ритуала. Нам нравится это сочетание веры и смирения; нравится, когда в вере присутствует некий оттенок признания вины. Проповеди нас утомляют. Молитвы нужно читать про себя. Песнопения должны восприниматься как мрачная обязанность и произноситься как можно тише людьми, свято чтущими личные границы. Поиск экстаза в эту схему не входит.
На другой день я просматриваю заголовки газет, чтобы понять, как действовать дальше. В нескольких изданиях присутствуют фотографии чересчур ярко разряженной толпы, обнимающей камни. Би-би-си основное внимание своего материала посвятила спору на автостоянке, о котором я совершенно ничего не знала. По словам «Дейли стар», мы «прибыли» к Стоунхэнджу, словно речь идет о некоем массовом вторжении военно-воздушных сил. «АкюВезер» утверждает, что рассвет, которого никто не заметил, был «зрелищным». Трудно отделаться от мысли о том, что весь этот номер был написан заранее, а затем бездумно выброшен в сеть с одной лишь целью: удовлетворить читателей, которые будут качать головой и цокать языком, читая об «идиотизме кучки чудаков».
Уже есть и видеоролики. В комментариях на Ютубе разразился настоящий пожар, основные ноты которого – высокомерная снисходительность, миссионерство и яростное желание вернуть на путь истинный. Тут и там слышны нотки расизма. «ЭТО ЧИСТЫЙ САТАНИЗМ!» – кричит один. «Язычники!» – шипит другой. «Это хиппи, не сравнивайте их с нашими славянскими предками!» – заявляет третий. «Лжеязычники!», «кучка психов», «чую запах марихуаны» (прошу отметить, это была не я).
Я же не увидела в происходившем у Стоунхенджа ничего оскорбительного. Может, что-то пришлось мне не по вкусу, что-то показалось неуместным или нелогичным. Но я не лезла не в свое дело, и никто из присуствовавших не сунул нос в мои дела и не спросил, зачем я приехала. Вне всякого сомнения, происходило совершенно беспорядочное смешение разных энергий, но именно это показалось мне квинтэссенцией толерантности. Это была группа людей, пожелавших вместе отдать дань почтения и поклониться этому месту. Они не клеймили друг друга за отсутствие последовательности и единообразия, не тыкали друг друга носом в отличие пути. Они просто делали свое дело, не мешая другим заниматься своим.
В последнее время в моей жизни все чаще происходят подобные моменты: некий подъем посреди монотонного течения года, знаменующий собой переход на следующую ступень.
И в то же время я испытываю некое желание спрятаться, как будто совершаю нечто предосудительное и стесняюсь публично в этом признаться. Ритуалы всегда казались мне немного глупой затеей, и теперь, когда я сама захотела и почувствовала необходимость принять в них участие, мне немного не по себе.
Я встретилась с Филипом Карр-Гоммом, главой Ордена бардов, оватов и друидов, чье интервью прочла в газете «Таймс». Там он признается, что и сам испытывает похожее ощущение лихорадочного дискомфорта. «Даже мне друидизм кажется немного чудаковатой штукой, – говорит он. – Хотя в нашем мире вообще много странного. Вот и Трамп странноват, и англиканские епископы в своих рясах кажутся мне странными. Джон Клиз как-то сказал: “Больше всего англичанин боится попасть в неловкое положение. Это-то меня и гнетет”».
И меня тоже. Гнетет осознание того, что проведение ритуалов для поиска глубинного смысла жизни – не аморально, опасно или глупо, а попросту вызывает смущение и неловкость. Когда я, морщась, рассказываю Филипу о своем участии в праздновании зимнего солнцестояния у Стоунхенджа, он громко смеется. Сам он перестал посещать подобные мероприятия несколько лет назад – предпочитает делать это в более спокойной обстановке. Кроме того, он рассматривает этот день в рамках общей системы сезонных праздников, присутствующих в календаре с регулярными интервалами с целью упорядочить жизнь. «Друиды разделяют годичный цикл на восемь секторов, – рассказывает он. – Это означает, что каждые шесть недель нам есть чем заняться, что у нас всегда есть некая цель на горизонте. Весь год расчерчен по четкому плану».
Согласно его книге «Загадки друидов»[26], на зимнее солнцестояние год рождается вновь. В этот день друиды проводят обряд, чтобы «прогнать все, что мешает приходу света в этот мир»: в темноте они бросают на землю лоскуты ткани, символизирующие эти самые препятствия. Затем зажигают одну лампу, поднимая ее на востоке, чтобы поприветствовать начало нового цикла, пик которого приходится на летнее солнцестояние.
Следующий праздник – Имболк. Он проводится в первый день февраля, когда пробиваются первые подснежники, еще дрожащие от холода. Этот праздник знаменует собой окончание зимы – ту самую пору, когда снег начинает таять. И в то же время это начало весны и время появления на свет первых ягнят.
За ним наступает весеннее равноденствие, когда день равен ночи. Друиды отмечают Албан Эилир («Праздник света земли»). Потом – Бельтейн. Его празднуют первого мая, когда все цветет и скот, по традиции, выгоняют из зимних загонов. Так продолжается все лето, до самого Самайна – дня, когда умирает старый год и наступает пограничный период, до обновления в день зимнего солнцестояния. Четыре солнечных праздника, привязанных к дням солнцестояния и равноденствия, и четыре – связанных с различными фазами урожая и знаменующих ключевые моменты года.
«В массовой культуре остался единственный масштабный праздник – Рождество, – продолжает Филип. – Ну и, пожалуй, еще день летнего солнцестояния. Но расстояние между ними слишком велико. Для того же, кто избрал для себя Путь Друида, эти праздники задают особый ритм года, освещая дорогу даже в самый мрачный и темный час…»
Можно ли эту религию назвать выдуманной, построенной на смешении заимствованных ритуалов и цепляющейся за воображаемое прошлое, где правил мистицизм? Возможно. Очень может быть. Но на мой взгляд, это не важно, коль скоро именно в этом подходе отразились чаяния и стремления столь многих из нас. Неужели в современном мире электрического света и центрального отопления естественный ритм года утратил для нас всякий смысл и значимость? Неужели нам больше не хочется стать свидетелями того момента, когда ночи вновь становятся короче?
Если современное общество не в состоянии сделать нашу жизнь осмысленной и значимой, нет ничего зазорного в том, чтобы вспомнить древние обряды или создать новые.
«Молитесь ли вы?» – спрашивает писательница Джей Гриффитс в своем эссе «Благодать каждый день»[27], опубликованном в 2019 году журналом «Эон», и сама себе отвечает: «Да, я молюсь. Молюсь земле, а не какому-нибудь неземному божеству. И хотя я не могу сказать вам, какие слова при этом произношу, уверяю вас: в основе их – красота».
Неловко в этом признаваться, но я и сама молюсь земле. Прошло уже лет десять, если не больше, с тех пор, как я научилась медитировать. Когда же с наступлением материнства стало невозможно сидеть без движения целых двадцать минут дважды в день, я все же нашла способ извлечь из этого пользу. Закрыв глаза даже ненадолго и сосредоточив все свои мысли на постижении внешнего мира, я могу достичь того состояния покоя, что дает мне медитация. Для меня это тоже своего рода молитва, пусть я ни о чем не прошу и ни с кем не говорю. Это исключительно невербальная деятельность, как резкий вдох чистого бытия в густой чаще слов. В этот момент будто бы освобождаешься от пут, чувствуешь истинное томление желания, волну сострадания к себе, ощущаешь, как сердце наполняется благодарностью, словно метроном, отсчитывая ритм существования. В это мгновение наедине с собой я ощущаю небывалую связь со всем сущим.
Даже в толпе людей я могу чувствовать себя одинокой и обособленной, но закрыв глаза, погружаюсь в реку сознания, соприкасаясь со всеми людьми на земле.
Пишу эти слова и внутренне сжимаюсь – ведь у меня нет ни друзей, которые молились бы подобным образом, ни тех, с кем можно было бы поговорить о мире в таком ключе. И мне стыдно оттого, что в попытке описать свои ощущения я обращаюсь к самому примитивному набору слов. Догмы церкви вызывают у меня дрожь и оторопь, и я стараюсь не использовать отстраненный и уклончивый язык сетей – язык «духовного интернета», призывающий прославлять те моменты, когда мы испытываем благодарность и блаженство, но отказывающий конкретизировать, кто ниспослал нам это блаженство и кого мы должны благодарить. Я не могу подчиниться некой высшей силе, как того требуют всякие двенадцатиступенчатые программы, не зная, что собой представляет эта высшая сила, в чем должна проявляться вера и готова ли я вообще принять ее принципы и постулаты. Я – рационал до мозга костей, постоянно ищущий ответы на вопросы. Неопределенность мне не по душе. Мне нужно системное понимание любых верований, нужно, чтобы они были последовательными и логичными.
Но все мои молитвы, пусть даже они обращены к земле, уносят меня в пространство, которое я не в состоянии препарировать и тщательно изучить. В измерение, неподвластное словам. Когда я не молюсь, мне трудно представить себе бога, к которому я могла бы добровольно обращать свои молитвы. И все же я произношу молитву ради самой молитвы. Это действие уже привычно моему разуму, оно происходит безо всякого моего вмешательства. «Бывают дни, когда молитва рождается сама собой» – так начинается самое знаменитое стихотворение Кэрол Энн Даффи[28] «Молитва». Это то, что я могу делать – и делаю. Словно некий первобытный порыв, стремление найти себя в