Саамский народ живет на территории, охватывающей весь север полуострова и поделенной между Норвегией, Швецией, Финляндией и Россией, хотя их предки населяли эти земли около десяти тысячелетий. С появлением на этих территориях государств саамы нередко подвергались дискриминации со стороны их правительств с требованиями доказать свои права на земли, где они жили с незапамятных времен. Сейчас несмотря на то, что по-прежнему существует неравенство, этот народ признан аборигенным, и в Швеции, Норвегии и Финляндии у них есть свои парламенты. Россия не обеспечивает им подобной защиты, и саамы, как и прежде, не застрахованы от насильственного переселения и вторжения на собственную территорию. Положение их всегда будет хрупким и непрочным, ведь эта цивилизация представляет собой совокупность различных культур, живущих на земле, занимаемой различными государствами, и изо всех сил цепляющихся за традиции, от которых большинство современных европейцев пришли бы в ужас.
Саамы традиционно жили охотой, рыбалкой, пушным промыслом и оленеводством, которое и принесло им наибольшую известность. Последнее играет в их культуре настолько важную роль, что по закону Норвегии саамы имеют эксклюзивное право на разведение этих животных. Их разводят для получения мяса и шкуры, используют как ездовых, а однажды даже уплатили ими налоги, вместо монет. Саамские пастухи делают на ушах оленей небольшие надрезы-клейма, и у каждой семьи свой рисунок. Никто лучше их не понимает этих животных и их жизненный цикл.
Саамы верят в то, что и звери, и растения, и даже природные объекты наделены собственной душой.
Все вокруг для них живое: медведи, киты и вороны, вода и ветер, и даже «сиеидис» – каменные образования необычной формы. Они поклоняются богам и духам, а предки играют важную роль в их повседневной жизни; у каждой семьи существует культ той или иной территории. Неудивительно, что олени занимают важное место в саамской мифологии. Их богиня солнца Бейвве каждый день обходит небо в кольце из оленьих рогов, озаряя землю лучами плодородия. В день зимнего солнцестояния ей приносили в жертву белую самку оленя. С возвращением солнца в ее честь обмазывают двери сливочным маслом, которое тает перед ней.
В мифологии упоминаются и «мяндаши», или олени-оборотни, дети шаманки, принимающей облик женщины и оленихи. Она обладает такой мудростью и живет так давно, что кажется, будто бы в оленьей шкуре существовала еще до сотворения мира.
Сама я почти ничего не знала об оленях, кроме того, что они неизменные спутники Санта-Клауса. Вблизи оказалось, что они гораздо более дикие, чем я думала, да к тому же странно дергают головой и вращают глазами, показывая их белки. У кого-то рога покрыты мхом, свисающим длинными нитями. «Это потому, что их скоро сбросят – до прихода весны», – объясняет наша хозяйка, Трине. «Олени-самцы, – рассказывает она, – пользуются своими рогами как оружием в борьбе за самок, а под конец брачного сезона сбрасывают их. Потом рога отрастают вновь, и в первые несколько месяцев они мягкие и нежные, так что на их поверхности видны все сосуды и прожилки; затвердевают они только к осени, когда вновь начинается пора брачных боев. У самок другой цикл обновления рогов. Оленята рождаются в ту самую пору, когда рога самцов еще слишком мягкие, и самки с помощью своих рогов защищают детенышей от хищников». Так значит, тот олень с величественными, словно корона, обросшими мхом рогами был самкой.
Потом каждый из нас получил возможность прокатиться в оленьей упряжке. Мне подобрали самую смирную, и все равно я ощущала каждую кочку на обледеневшей глади озера, хоть сани и были устланы мягкими оленьими шкурами. После катания нас пригласили в юрту, лавву, погреться и подкрепиться горячим супом из оленины. Когда я доела свою порцию, Трине поспешила за добавкой.
«У тебя ведь нет рожек, мама-олениха, – сказала она, – так что мы взамен накормим тебя супом».
Глаза у меня наполнились слезами, ведь ей удалось выразить словами то, что я не могла. Во время беременности я была беззащитной, не могла постоять за себя. Олени знали, что поможет им пережить зиму; я – нет.
В Тромсё я узнала, что даже в холодной тьме полярной ночи есть место удивительным чудесам, а заодно поняла, что как бы ни старалась, все же была не в силах справиться с происходящими в моей жизни переменами. Мне не хватало рогов…
Я сбежала в другую страну, чтобы убедить саму себя в том, что могу продолжать жить как раньше, но и там увидела лишь собственное отчаяние, отраженное во льдах.
И все же там я постигла и принятие – принятие границ собственных возможностей и будущего, что ждало меня. Я узнала, что в этот самый момент была уязвима и меня легко можно было победить, но так будет не всегда. Я научилась отпускать и сдаваться. Научилась мечтать. Теперь у меня были фотографии, которые я надеялась в будущем показать тому, кого еще не знала, и сказать: «Смотри, здесь ты на фоне северного сияния».
На земле осталось мало народов, обладающих такой же богатой и сложной мифологией, как у саамов, умеющих тонко чувствовать окружающий мир и присутствие предков. Предки эти живут в каждом камне и скале, в самом ветре, помогающем идти вперед. Большинству из нас приходится придумывать собственные легенды, чтобы хоть как-то выжить. Стоя в лучах северного сияния, я представила себе первый подарок, который вручу своему сыну, семя его собственной, личной легенды.
«Ты был таким сильным, что иногда мне казалось, что своей силой ты превзойдешь и меня: ведь ты оказался за Полярным кругом еще до своего рождения».
Перед отъездом мы выбрали первую игрушку, которую ему подарим: маленького плюшевого белого медвежонка, стоящего на четырех лапах. Он с нами до сих пор, и зовут его Тромсё.
Голод
Вокруг все сковала январская стужа, а я вдруг понимаю, что сегодня я – волчица. Сейчас я помню лишь о необходимости выслеживать добычу, выйти из логова и отстаивать свою территорию. Я ощущаю тревогу, очень похожую на голод.
Я – воплощенное смятение и беспокойство, голова – словно лабиринт перепутанных дорог, бурлящий котел мыслей, которые вот-вот выплеснутся наружу.
Хочется быть всем, но я ничто. Я как пустая чаша, как расселина в скале, как зияющая дыра в космосе. Я вновь вернулась в те первые дни материнства, когда оставалась один на один с ребенком, стараясь сохранять спокойствие, настраиваться на любовь и высоконравственность. Но на одной доброй воле далеко не уедешь, и вскоре я иссякла. В то утро, глядя, как Х. как ни в чем не бывало уходит на работу, я готова была плюнуть вслед его удаляющейся тени. Он не виноват, и я это знаю. Но жизнь в который раз показала мне свой оскал, и мне не на ком больше сорвать злость.
Над моим столом висит открытка – репродукция гравюры Уильяма Блейка, на которой маленький человечек закинул веревочную лестницу на Луну. Его нога едва занесена над нижней ступенькой, а впереди – невозможно долгий путь. «Я хочу! Я хочу!» – гласит подпись под репродукцией. Вот и я, как тот человечек, вечно карабкаюсь навстречу невозможному. Сегодня меня тошнит от этих желаний, и я стараюсь как могу быть предельно спокойной и идеальной матерью, тогда как в горле у меня комом стоят истории, которых я никогда не напишу. Я боюсь, что это будет продолжаться вечность, что на моем пути один за другим будут вставать препятствия и преграды, мешающие мне заниматься тем единственным, что помогает мне не сойти с ума. Хотя теперь, когда мне больше не нужно думать о преподавательских обязанностях, я понимаю, что этот клубок мыслей и идей так и не вырвется из моей груди и не прольется на бумагу. Теперь мне остаются лишь прогулки.
Солнце висит низко, отчего высохшая трава вдоль дороги посверкивает золотом. Я вдруг замечаю птиц, оживленное движение меж голых веток ежевичного куста. В горле пересохло – не знаю, что сделала бы, если бы не нужно было преследовать добычу. Я никогда в жизни не курила, а вот теперь мечтаю о сигарете – только бы было чем занять язык и губы, только бы дать выход поднимающемуся внутри бунту. Или хотя бы о глотке чего-нибудь, несмотря даже на раннее утро. Мой рот жаждет его – долгого, прерывистого глотка и следующего за ним головокружения. В такие мрачные, темные моменты курение кажется мне меньшим злом – ведь если во рту сигарета, никак не выйдет кричать от боли. Но вместо этого я иду вперед: я давно усвоила, что в такие минуты нужно пройтись. Бродить до тех пор, пока не утихнет жар внутри.
Однажды я встретила человека, выслеживавшего волков. Это был друг кого-то из моих друзей, пришедший на вечеринку по случаю запуска продаж одного сборника, который я редактировала. Вскоре я потеряла интерес ко всему, что происходило в комнате. Пусть эти писатели, чьи произведения я с таким тщанием причесывала и приглаживала, хоть недолго сами о себе позаботятся. Сейчас все мои мысли были заняты этим волчьим следопытом. Было в нем нечто жесткое, суровое и этот пронзительный, завораживающий взгляд.
Он не считал нужным притворяться и быть фальшиво любезным с окружающими – напротив, обладал каким-то диким, первобытным притяжением.
Это трудно выразить словами, не скатываясь до уровня слащавого бульварного романа, а тем более – когда в тот же вечер приходится объяснять свою очарованность слегка ошарашенному мужу. Но мой интерес носил отнюдь не романтический характер. Скорее это был ответ на зов дикой природы. Казалось, он сам был наполовину волком и, пока выслеживал этих удивительных созданий, которыми искренне восхищался, перенял у них некоторые черты.
Он рассказал, что до своей «волчьей» карьеры был бродячим пастухом в горах Греции. Эдакая попытка избежать необходимости заниматься обычной работой. Как англичанин, он никогда особо не задумывался о волках и плохо себе представлял их повседневное существование, но они были извечной угрозой для стада, хищниками, которых следовало опасаться. Он знал, что волки нередко убивают больше, чем могут съесть, и потому за ними закрепилась слава убийства ради забавы. Завидев издалека стадо овец без пастуха, волчья стая наверняка перебьет их всех, а не просто утащит одну-двух. Несомненно, хищники были жестокими, но гораздо сильнее его поразила жестокость людей по отношению к волкам.