Доказано, что погружение в холодную воду в 2,5 раза повышает уровень дофамина – нейромедиатора, который стимулирует участки мозга, отвечающие за ощущение удовлетворенности и удовольствия. Результаты недавнего исследования показывают, что регулярное плавание зимой в холодной воде заметно понижает напряжение и усталость, а также улучшает показатели памяти и настроения и общее самочувствие. Неудивительно, что нам было так хорошо, но ощущение это было не только физиологическим. Заплыв при температуре около нуля стал своего рода вызовом – и в первую очередь нашим собственным принципам и убеждениям. Словно через это занятие мы повысили общую стойкость и выносливость организма. Этот циклический процесс помогал нам держаться на плаву.
Сама я, всю жизнь предпочитавшая делать все в одиночку, насколько это возможно, вдруг поняла, что справилась лишь благодаря нашему контакту и связи.
Боязнь войти в воду – да и вообще дойти до пляжа – так и не отступила, но теперь, когда у меня появилась сообщница, сдаться стало труднее. Вместе мы выкраивали в своих графиках полчаса на плавание, напоминали друг другу, стоя на берегу в купальниках и с покрытой мурашками коже: главное – войти в воду, и потом нам обеим будет хорошо. Верилось в это с трудом, но вера объединяла нас.
– Из всего, что я делаю в течение дня, – сказала мне Марго однажды под вечер, – это единственный момент, когда я не думаю о том, что мне следовало бы быть где-нибудь в другом месте.
Экстремальный холод заставил нас обеих по-новому взглянуть на жизнь, как бы банально это ни звучало. Прочувствовать момент, перестать раз за разом прокручивать в голове прошлое или будущее и просматривать бесконечные списки важных дел. Мысли наши сосредоточились на заботе о собственном теле здесь и сейчас, не позволяя холоду подобраться слишком близко. А море щедро осыпало нас своими дарами. Каждый день оно было другим – то бурным и неспокойным, то гладким как зеркало. Вместе с небом оно то затягивалось белесой пеленой, то хмурилось, предвещая бурю. В погожие деньки оно было по-средиземному синим и кристально-чистым.
Иногда компанию нам составляли черноголовые чайки и плещущаяся в воде селедка. Порой мимо пролетал баклан или стайка песчанок, низко-низко, у самой воды, с громким свистом. Изредка проплывала одинокая собака, а однажды мы беспомощно наблюдали, как какой-то пес на берегу утащил мое полотенце.
Вода то казалась шелковой на ощупь, то вдруг становилась грубой, как холщовое полотно, и густой, как тина. Постепенно мы стали замечать, как море успокаивается перед приливом, будто бы переводя дух, прежде чем подняться с новой силой. И вода – перед приливом она становилась солонее, а после – прохладнее. Мы решили, что это от притока в море речных вод.
Вскоре к нам присоединились и другие люди, привлеченные нашим безумным энтузиазмом. Мы стали их наставницами, стали помогать им справляться с собственными страхами, учить дышать в первые несколько секунд, выныривать, когда начинали ныть пальцы. Море превратилось в кратчайший путь к близости: качаясь на волнах, нам было гораздо легче выплескивать все свои тревоги и опасения. Мы делились своими страхами по поводу денег, родственников и детей. Отбросив светские любезности и этикет, мы начинали говорить сразу же, едва оказавшись в воде.
Холод помогал нам сбросить камень с души, разорвать оковы нашей персональной зимы хоть на несколько минут и обменяться самыми мрачными, самыми потаенными мыслями.
Мы беседовали, едва зная друг друга по имени, а потом вновь одевались в повседневную одежду и возвращались к привычной жизни, слегка подрагивая от ощущения искр в крови. Этот короткий заплыв был идеальным окном в другое измерение, где можно было развязать языки, а потом снова закрыть рот на замок. Мы вновь застегивали одежду на все пуговицы и шли домой.
Под конец первого месяца мы развели на пляже костер в лучах заходящего солнца и сели вокруг него погреться, пока дети убежали играть. Мы пили вино и жарили зефирки, завербовали в наши ряды еще несколько добровольцев – совершенно незнакомых нам людей, которые просто подошли и спросили:
– Вы уже ходили в море? Холодно? Как вам это удается? А можно я тоже как-нибудь приду?
Мы улыбнулись и ответили:
– Присоединяйтесь!
Март
Пережить бурю
В детстве у меня была книжка с Эзоповой басней «Муравей и цикада» в ярко-желтой обложке. Это история о беззаботной цикаде, которая целое лето наблюдает за деловито снующими муравьями, запасающимися едой на зиму. Муравьи трудятся, а цикада знай себе бренчит на гитаре и поет. В том издании цикада была типичным продуктом своего времени – эдаким хиппи, нарисованным предположительно лет за десять до моего рождения и символизирующим все риски, сопряженные с их типичным поведением: явиться, настроиться, бросить. В моем воспоминании (которое так и останется воспоминанием, поскольку книгу мне уже не найти) цикада вступает в шуточную перебранку с муравьем, глядя на то, как он и его товарищи трудятся в поте лица: «Эй, чувак, ты чего такой занятой? Лето ведь на дворе, надо радоваться!» Смысл слов муравья доходит до нее лишь зимой, когда цикада, умирая от голода и холода, снова приходит к муравью: «Заботиться важнее о своей пользе,/Чем негой и пирами услаждать душу». Муравьи заботятся о том, чтобы выжить. Теперь-то я знаю, что в моем переводе эти строчки были существенно дополнены по сравнению с резкими и хлесткими строчками Эзопа. У него мы и вовсе не видим цикаду летом, а встречаемся с ней уже зимой, когда муравьи заняты сушкой зерна, которым запасались весь сезон. Цикада, проходя мимо, просит у них еды. «Но чем же занималась ты, скажи, летом?» – спрашивают ее муравьи (это версия Джорджа Файлера Таунсенда, вышедшая в середине XIX века и считающаяся классической). «Я, не ленясь, все лето напролет пела», – отвечает цикада. «Ты летом пела, так зимой пляши в стужу», – хмыкнув, замечает муравей.
Даже в детстве, помню, меня возмутило поведение муравьев. Вся мораль басни казалась мне совершенно неправильной. Я до сих пор помню свое потрясение от жестокости муравьев перед лицом простой нужды цикады. Подобное отношение шло вразрез со всем, чему меня учили в школе о христианском милосердии.
В конце концов, цикада ведь делала то, что полагается всем цикадам – пела, – а муравьи попросту навязывали ей свойственную именно их биологическому виду модель поведения.
Как-никак, она просто ошиблась, этого больше не повторится, но муравьи не дали ей даже шанса на взаимовыгодный обмен. Ведь она могла бы создать музыкальное сопровождение, пока они работали, в обмен на скромную порцию еды. Когда размышляешь об этой истории уже будучи взрослой, все видится в еще более мрачных тонах. Ведь цикады не приспособлены к зимовке – они выживают только на генетическом уровне, в виде яиц. Получается, муравьи не просто отказываются кормить лишний рот – они отказывают умирающему в последней просьбе. Знал ли об этом Эзоп? И является ли эта басня, пусть и отчасти, попыткой объяснить исчезновение цикад зимой?
Как ни посмотри, муравьи выходят злобными ханжами, а может, даже виновными в геноциде.
Но если серьезно, невозможно не уловить резонанс позиции муравьев. Ее не упустили бы из виду в Викторианскую эпоху, а теперь она и вовсе созвучна с мнением многих видных политических деятелей. Цикада – странник, исследующий Вселенную, проныра и охотник за легкой добычей, беззаботно проматывающий те жалкие гроши, что есть у него в кармане, на совершенно ненужные вещи. Таковы люди, считающие, что правила не для них; обманщики и преступники; матери, которые заводят детей только ради детского пособия, или те, кто на День матери остается дома, чтобы избежать необходимости вносить свой вклад в общую копилку; халтурщики и дармоеды, великовозрастные детки, не желающие вылетать из гнезда; хипстеры, только и думающие о тосте с авокадо и забывающие, что покупают его на деньги мамы с папой. Экономические мигранты, беженцы, цыгане и путешественники, привыкшие к жизни налегке. Огромная безликая толпа, стучащая в дверь добропорядочных граждан, честно зарабатывающих себе на кусок хлеба и привыкших за все платить. Цикада – символ всех этих категорий людей, и их так много, что не знаешь, с кого начать. С каждым поколением ее индивидуальные характеристики меняются, и зависят они от класса, города и деревушки с их личными страхами. Муравьи же неизменны. Они – простые граждане, соблюдающие правила этикета. Эти насекомые откладывают на черный день, а не ждут подачек и милостыни. Они держатся особняком и заботятся только о себе.
Муравьи – проекция наших собственных мыслей о том, как следовало бы жить нам самим, и в то же время – модель жизни, которой никому из нас не удалось реализовать, сколько бы мы ни пытались, на протяжении всей истории человечества.
Муравьи нереальны, во всяком случае в массовом масштабе; они существуют лишь гипотетически. Если бы все на свете были муравьями. Если бы все были такими предусмотрительными и ответственными. Если бы цикады в человеческом обличье могли оставаться такими же беспечными.
Но у меня есть для вас альтернативное «если бы». Если бы жизнь была такой постоянной, счастливой и предсказуемой, на свет год за годом появлялось бы все больше муравьев и все меньше цикад. На деле же у всех нас год муравья сменяется годом цикады, и так без конца. Бывают времена, когда у нас получается все как следует подготовить и накопить, а бывает, что без посторонней помощи ну никак не справиться. Наша ошибка не в том, что мы не в состоянии правильно копить и планировать, а в том, что год цикады кажется нам чем-то неправильным. Мы уверены, что подобное может произойти только с нами, и причиной тому – наши уникальные человеческие недостатки.
Однажды в сентябре я отправилась погулять неподалеку от студии, где обычно пишу. По большому счету, это просто чулан на старой ферме, где когда-то жило множество художников. Большего пространства и не нужно: чулана мне хватает за глаза, да еще узенькой полки, где я храню компьютер. Как бы то ни было, я стараюсь ходить больше, чем писать, нарезая круги по ферме и прилегающим полям, за которыми можно свернуть на национальную тропу Норт Даунс Уэй и за час дойти до Кентербери. Если же пойти в противоположную сторону, там меня ждет цепочка деревенских пабов, где можно посидеть, делая вид, что собираешься с мыслями.