Я, к своему сожалению, до сих пор не подружилась со снегирем, но всегда наблюдаю за ними как за образцовой птичьей семьей. Они имеют обыкновение появляться как раз тогда, когда настроение у тебя на нуле, – как будто подбадривая и напоминая, что в мире еще осталась капелька волшебства. Раньше я постоянно бегала по тропе от Уайтстейбла до Кентербери. На этой тропе была одна точка, на вершине холма, забравшись на которую я чувствовала, что еще немного – и я попросту помру под ближайшим деревом. Замедлив бег, я недоумевала, зачем вообще во все это ввязалась, – и именно в этот момент на тропинке всегда возникал снегирь. «Ну привет, старый друг», – говорила я ему с улыбкой, и в ту минуту мне трудно было не увидеть в нем знамение и знак, что я на правильном пути и нужно продолжать. Проскользнув меж ветвей, он повсюду следует за мной, пока не наступает пора закругляться и лететь домой.
Снегирь ассоциировался с зимой еще в Викторианскую эпоху – об этом свидетельствуют звезды на новых рождественских открытках.
Может быть, это была шутка: почтальоны, доставлявшие их, в народе назывались «снегири» из-за красных пиджаков. Однако открытки, судя по всему, представляют более старое объяснение связи между снегирями и рождением Христа. По одной из легенд, снегирь получил свое яркое оперение на груди благодаря яслям, куда прилетел посмотреть на младенца Иисуса. Он увидел, что искры костра взлетели на опасную высоту, и сел между пламенем и спящим младенцем. Тогда-то снегирь и опалил грудку, отчего она стала ярко-красного цвета, который перешел его потомкам.
Но и у связи между снегирями и Рождеством тоже может быть вполне очевидное объяснение. Все очень просто: снегири всегда оказываются в нужный момент там, где нет других птиц. Они не мигрируют, а их яркое оперение и дружелюбные повадки выделяют их среди иных видов. И еще они поют даже в самые темные месяцы.
Впрочем, зимой слышны голоса и других птиц, но чаще всего это защитные песни, чья цель – отпугнуть хищников. Снегири же исполняют долгую сложную песню в самые холодные месяцы, когда еще слишком рано, чтобы думать о продолжении рода. Один орнитолог обнаружил, что снегири начинают петь, как только дни становятся длиннее – если, конечно, у них есть для этого силы. Сытый снегирь, который запасся достаточным количеством жира, чтобы пережить голодные зимние месяцы, и нашел источник дополнительного питания для удовлетворения собственных нужд, начнет петь намного раньше, чем, по его ожиданиям, должны начать петь самки. В эволюционной биологии это явление называется «береговая сигнализация» – жест, свидетельствующий о непревзойденной силе и жизнеспособности, но по своей природе потенциально опасный для самого существа. Снегирь поет зимой, потому что может и хочет, чтобы весь мир или, во всяком случае, самки знали об этом. И в то же время он грезит о более счастливых временах.
Спустя год после рождения сына я потеряла голос.
Конечно, он не пропал совсем, но стал слабым и тоненьким, каким-то дребезжащим. Когда я говорила долго, он начинал надламываться и прерываться, как неисправный микрофон. В горле начинало свербить, и ко мне привязывался кашель. В конце концов голос со свистом сходил на нет, а я сглатывала и пила воду, пытаясь его вернуть.
Всю свою жизнь я привыкла пользоваться голосом как надежным инструментом, и вот внезапно он начал меня подводить. Речь стала прерывистой, слова проглатывались сами собой. В обычной, повседневной беседе со знакомыми я знала, что можно просто говорить, пока голос не прервется, а потом махнуть рукой в надежде, что они сами поймут, что я хочу сказать. Но в большом мире было гораздо труднее. Я зачем-то грешила на простуду и боль в горле, которых на самом деле не было, и сама не знала, зачем вру. Наверное, мне легче было убедить себя в том, что это временная поломка, чем принять, что это навсегда. Нередко в больших компаниях незнакомых мне людей я и вовсе молчала: бессмысленно было даже начинать. Уж лучше вообще не говорить, чем хрипеть и шептать, пока к тебе попросту не утратят интерес.
Эта внезапная немота в первые полтора года материнства превратила меня в ходячую метафору. Это материнство сделало меня невидимой или «полувидимой»: меня замечали лишь тогда, когда я забывала сложить коляску в автобусе (как это вообще возможно с ребенком на руках?) или занимала слишком много места на тротуаре. Ты чувствуешь, что окружающие тебя недолюбливают: мало того что ты слегка раздалась в талии, так еще и способствуешь перенаселению планеты. Одни считают, что ты целый день сидишь, попивая кофе, другие – что, наоборот, шастаешь на работу, забыв о материнском долге. Или первое, или второе. Как ни поверни, ощущение разбитости и уничтоженности всегда с тобой.
В те первые годы мне порой казалось, что никто больше никогда меня не услышит, что все самое важное, что я могла бы сказать, так и останется тяжким грузом лежать на моих плечах вместе с подгузниками, детским питанием, салфетками и сменной одеждой. Казалось жестоким, что даже мой голос умолкнет, но, с другой стороны, это было вполне закономерно.
Страшнее всего было то, что я больше не могла петь. Хотелось бы написать что-то вроде «не то чтобы пение играло в моей жизни такую уж важную роль», но это было бы неправдой. Пусть я не профессиональная певица и никогда не стремилась ею стать, но это занятие поддерживало меня всю жизнь, сколько себя помню, с тех самых пор, как пела в машине вместе с мамой, и до последнего, когда подмурлыкивала песням по радио на кухне, готовя еду. Я пела в хоре в школе и университете, и тогда мой голос сливался с другими. Пение в хоре – как алхимия, акт экспансивного волшебства, когда забываешь о себе и становишься частью целого.
А пение полузабытых партий в машине и вовсе давно стало проверенным средством от стресса.
Но когда появился Берт, голос мой стал совершенно непригодным для пения. Даже когда мне все-таки удавалось выдавить из себя пару нот без хрипов и сипов, в нем не было больше плотности и богатства звучания. Не было великолепного объема, заполнявшего легкие и расслаблявшего межреберные мышцы. Теперь вместо пения из моей груди доносилось лишь хриплое сипение. А хуже всего то, что я стала фальшивить. Мой голос искажал даже самые простые ноты. Я словно лишилась частички своей души.
Обычная диагностика мне не подходила. Мне в нос вставляли камеру, которую проталкивали до самого горла, и ничего не находили: ни полипов, ни воспаления. Ничего, что можно было бы лечить и вылечить. Я просто потеряла голос – вот и все. Просто один из эпизодов в череде происшествий, подорвавших мою веру в осмысленность собственного существования в этом мире.
Когда подруга посоветовала мне брать уроки пения, я посмеялась и ответила, что в этом нет нужды: я больше не собиралась демонстрировать свой голос публике. Но она ответила, что дело вовсе не в пении. По ее мнению, хороший преподаватель мог помочь мне вернуть голос и научить беречь его в будущем. По всей видимости, в среде профессиональных певцов такое явление – не редкость: голос может ослабнуть, и его нужно восстанавливать или «настраивать» заново. Для меня голос – профессиональный инструмент, а потому нужно воспользоваться методиками других профессионалов. Сдаваться нельзя было ни в коем случае.
Я отнеслась к этой затее скептически, но все же мысль о том, чтобы провести целый час в обществе поющего преподавателя, в тихой комнате, с фортепиано и пюпитром, была заманчивой. В тот момент подобное времяпрепровождение казалось мне лучше любого спа-салона.
Я робко написала учителю, объяснив, что на самом деле хочу не научиться петь, а попросту вернуть себе дар речи.
Я удивилась, что он вообще ответил. Оказалось, он находит мою просьбу вполне осмысленной, хотя в ответном письме подчеркнул, что петь мне все-таки придется. Я решила, что справлюсь, и мы назначили день и время встречи.
Однако с приближением урока в меня закралось сомнение. Мне не удавалось ни взять чистую ноту, ни удержать ее, и я стеснялась петь на публике, в особенности в той самой комнате, куда приходили шлифовать свой голос настоящие певцы. Я чувствовала, что мне нужна стерильная клиника, а не аккуратная гостиная, где я внезапно оказалась с пересохшим горлом и единственным желанием: спрятаться за занавеску от стыда за свой ужасный голос.
Мой наставник Филип поразил меня своей практичностью. Думаю, он с самого начала знал, что я на самом деле не хочу петь ни в его гостиной, ни на сцене. И потому мы решили начать с основ – правильной позиции и дыхания. Я неловко пошутила (уверена, он слышал эту шутку миллион раз), заявив, что уж, конечно, знаю, как правильно стоять и дышать, хотя в тот момент даже в этом не была уверена. Способность твердо стоять на ногах и свободно дышать присуща взрослому, компетентному человеку, твердо осознающему свое место в этом мире. Итак, я постаралась встать как можно увереннее и набрать воздуха в грудь. Потом мы попробовали попеть гаммы. Филип взял «до» третьей октавы – мой голос скользнул куда-то в сторону.
– Видите, – сказала я. Эта затея была заранее обречена на провал.
– Попробуем «си», – ответил он. «Си» у меня получилась. Конечно, нота вышла слабой и полной воздуха, но я хотя бы попала в нее, а потом и в «ля». Так мы пропели всю октаву вверх и вниз, и когда мы вновь вернулись к «до», я обнаружила, что могу ее взять! Она была там, нужно было просто скользнуть чуть в сторону, а не бросаться на нее напролом. Средняя «до» пряталась от меня.
До чего же странно не уметь попасть именно в ту ноту, с которой все начинают. А вот мы начинали с «ля» или даже несколькими нотами ниже, как бы подготавливаясь к тому, чтобы взять «до». Нужно было просто представить, что я готовлюсь к прыжку в длину. Иногда нужно отступить на пару шагов и начать с другой точки.
Следующие несколько недель мы работали над тем, чтобы вновь вернуть моему голосу ясное и чистое звучание, объем и точность, которыми я когда-то так гордилась. Я научилась задействовать мышцы в основании горла, представляя, что во время пения тяну невидимую нить, чтобы голос шел из нижней части гортани. Я научилась выстраивать ноты одну за другой, чтобы песня струилась, как ручей. После этих занятий, вопреки моим ожиданиям, горло у меня не болело. Я чувствовала, как какая-то часть меня расслабилась и как будто расширилась. Втянув ноздрями воздух, я распрямилась: теперь я больше не чувствовала себя так, будто бы лежу в холодной пещере, спрятавшись от ударов судьбы.