Тогда за нас взялись всерьез. Две батареи гаубиц стали долбить аэродром вдоль и поперек. Минут двадцать без перерыва. Высовываться из уютного и надежного блиндажа не хотелось, но пришлось. Немецкая цепь была уже метрах в трехстах.
— Не стрелять! Подпустить ближе! — командую, как самый старший по званию на позиции.
— Подпустить, — повторяют за мной ротные и взводные.
— Два залпа, и встаем в контратаку, предать по цепи. Задача — берем пленных. Чем больше, тем лучше.
— Раньше же не брали! — возмущаются пограничники.
— Не надо было, вот и не брали.
— А сейчас зачем?
— Новости узнать из Берлина. Огонь!
Ворчать — ворчали, но приказ выполнили точно. Дали два залпа, и кинулись из траншей. Простая пехота против тренированных кадровых старослужащих бойцов никуда не годилась. Только что на нас наступал пехотный батальон, и вот человек сто уже мертвы, а остальные с поднятыми руками стоят вокруг раненых.
— Кто-то говорит на русском? — спрашиваю.
— Я есть говорю, — один отвечает коряво, но понятно.
— Хорошо. Иди к вашему командиру, и сообщи наши условия. Тяжело раненых можете забрать. Для остальных вы должны обеспечить горячее питание и лечение на аэродроме. Ты должен вернуться, будешь переводчиком. Тела погибших тоже можете забрать. Без оружия. Свободен, — сообщаю ему требования. — Парни, чего стоим? Оружие и патроны, офицеров и унтер-офицеров от солдат отделить. Работаем! Наши потери после обстрела и боя?
Заместитель комдива появился.
— Что это такое?
— Пленные, товарищ майор. Больше обстрелов не будет, закрылись мы от них живым щитом, — поясняю очевидную мне мысль для плохо соображающих майоров. — С нашей стороны потерь нет.
— Что мы с ними будем делать? — спрашивает бедный Некрасов.
— Стеречь, что еще можно с пленными делать.
Все патроны для ручных пулеметов мы забрали себе, а то у нас уже кончались. Через полчаса немцы стали выносить своих подранков, и притащили две полевых кухни — первое и второе соответственно.
— Компот зажали, — говорю огорченно, повергая переводчика в волнение и страх.
Он уже знает, что их полк столкнулся с «зелеными дьяволами». Это не «черная смерть», это значительно хуже.
Еду поделили пополам — накормили из немецких котлов своих раненых и больных. Тут вопросов не возникло, даже Некрасов догадался — если есть с одной кухни, то не попытаются отравить. Своих солдат пожалеют…
Не всем так повезло при обстреле, в дивизии тридцать два человека погибли, около полусотни ранено. Убито четыре лошади, их служба тыла сразу разделала на мясо. На обед будет перловка с кониной. Некрасов выгреб у нас все заначки, кроме сигарет и коньяка. Половину мы сами сдали в госпиталь — как универсальное обезболивающее и дезинфицирующее средство. Там санитары им раны протирают. Коньяком марочным. Прикольненько.
Явился немец, подполковник, с нормальным переводчиком. Предложения у них были простые, как коровье мычание. Мы сдаем оружие, обещаем не шалить, и нас всех отпустят по домам, даже в плен брать не будут. А всех желающих запишут в немецкую армию с сохранением звания. Вот как.
В это время под нашими ногами явно качнулась земля. Все старались выглядеть невозмутимо, только я радостно захохотал.
— Привет нам от комдива и Балтийского флота! Главный калибр крейсера «Максим Горький» ведет огонь!
Сделал вид, что прислушиваюсь, и добавил:
— И еще эсминец! А потом подойдут оба линкора, и те из вас, кто останется жив, будет завидовать мертвым.
Запугал я их. Дрогнули. Спросили о наших условиях освобождения пленных.
— Перерыв на тридцать минут, надо запросить вышестоящее командование, — говорю им.
И мы уходим.
Собрали командиров на военный совет. Я попросил слово.
— Бомбардировка Ленинграда немцам удалась. Зенитная оборона не справилась с защитой города. Там массовые пожары и сгорели склады имени Бадаева. Город остался без стратегических запасов продовольствия. Но до конца навигации еще больше месяца, и если каждый день доставлять в Ленинград всего по десять барж с продуктами, то ничего страшного не произойдет. Народ и партия едины, обком примет меры. Тем не менее, я спрашиваю всех — куда нам лучше прорываться? В Ленинград или на восток?
Мой пассаж никого не обманул, народ был грамотный, все привыкли к декоративным оборотам речи: народ и партия едины, Сталин — вождь, советский народ — индейское племя вождя, молчаливое и послушное, с томагавками наизготовку….
Догадались люди — еда сгорела, будет голод. Тут многие хлебнули несытой жизни в начале тридцатых, опыт был. На Украине, житнице страны, с голода людей ели. Все армейцы хотели уходить на восток. Дорога им предстояла трудная, по болотистой местности до самого Волхова, до городка Глажево. Или Бережков. Договорились так — немцы их не преследуют, а мы отпускаем пленных. Первая дивизия НКВД, три с половиной тысячи человек, с тремя уцелевшими танками и разнообразной артиллерией пойдет к Шлиссельбургской крепости. Там наш заградительный отряд, на месте определимся — как жить дальше.
Представитель вермахта на наши условия неожиданно легко согласился, и даже предложил немецкое сопровождение до Шлиссельбурга, во избежание ненужных инцидентов, дипломатично высказался он. Понятно, если на нас нападут, мы можем что-нибудь важное отбить. Например, Синявинские высоты. Сейчас, пока немцы по уши в землю не закопались, это было еще возможно. А потом советские генералы положат там сто двадцать тысяч человек, абсолютно бездарно и напрасно, без всякого толка. Одна из кровавых пашен войны. Жатва идет полным ходом. Да здравствует этот народ….
Пехотинцы собрались быстро, за час. Мы им отдали всех уцелевших лошадей. Помахали им вслед, а тут немцы преподнесли нам сюрприз.
— Мы вам предлагаем интернирование в нейтральную страну — в Швецию. Шведское правительство не возражает. У них уже есть советские эмигранты, все они отличные работники, обзавелись семьями, — заливается соловьем немец.
— Вранье! — рубит Некрасов.
— Нет, это наши войска с острова Ханко, кого к шведскому берегу прибило, — уточняю, — история известная.
Мне-то другого варианта и не надо! Заберем золото, сплаваем в Ленинград, заберем девчонок, устроимся с комфортом в нормальной нейтральной стране. Мне можно сразу будет со шведским видом на жительство ехать в Карелию и выяснять — переход постоянно работает, или меня случайно в прошлое выкинуло? И никаких столкновений с почти родным НКВД.
— Крепость мы не сдадим. Кто захочет в ней остаться — тот останется, — говорю.
Переводчик головой кивает, согласен. Интересно, в каких он чинах, что так легко может решения прямо на месте принимать?
— И нам надо двое суток. Заберем членов семей из Ленинграда. И личное имущество, — уточняю.
Немец не возражает. Он нам козырнул, мы ему — идиллия, прямо как в 39 году, на совместном советско-немецком параде в Бресте, в честь победы над Польшей. Чешский броневичок с тевтонским крестом на боку перед нашей колонной катит, военные регулировщики всех встречных заранее по сторонам разгоняют — идет дивизия НКВД по дороге прямо к родной цитадели.
Мы с майором едем на дважды трофейном французском автомобиле марки «Рено». Сначала немцы его у хозяев увели, а сейчас и мы у немцев. За рулем один из моих бойцов, рядом с ним начальник штаба дивизии, тоже майор НКВД, и оба на меня навалились.
— Да какая Швеция! Да нас расстреляют!
— Вы никому не говорите — никто и не узнает.
— Да уже вся дивизия знает!
— В нашей дивизии доносчиков нет, — говорю уверенно, так, что даже они мне поверили.
Это у чекистов-то, где вечером сесть и написать рапорт, что делали твои товарищи в течении дня — норма жизни. С другой стороны — это же не донос? А информация к размышлению для начальства, а то оно, начальство, совсем размышлять перестанет. И закончится все это очередным кровавым безобразием.
— Соберемся все в крепости и определимся. Кто захочет уехать — пусть уезжает. Вопрос серьезный — каждый должен решать его сам. Взвесив все доводы «за» и «против». Только такой шанс — выскочить из войны — мало кому давался. Нам и французскому флоту. И то англичане сразу стали союзников сходу бомбить. А мы можем тихо исчезнуть, и никто об этом не узнает. Спишут нас в потери вместе со всей армией, и больше ни разу не вспомнят. С июля два миллиона человек погибло и в плен попало, и никому они на хрен не нужны, — огрызаюсь я на них.
И сейчас еще под Киевом грянет, а потом под Харьковом, а потом — Вязьма, и кадровая Красная Армия исчезнет. А воевать четыре года будут простые мобилизованные ополченцы, от пионеров до пенсионеров. Ну, и крестьяне, куда же без них. Других людей нет у товарища Сталина. Счастьеносца, по определению акына всех времен и народов Джамбула. Он еще не сказал своей знаменитой фразы: «Ленинградцы — дети мои!», но я уже отрекаюсь от подобного папы. Пусть меня лучше Донской усыновит, будем с ним вечерами по-семейному чай пить в Стокгольме.
В Шлиссельбурге прямо на ходу встретились с комендантом и заключили небольшое частное соглашение. Они не стреляют по нам, мы разрешаем им пользоваться портом и верфью. Если к нам прибудет начальство, мы поднимаем красный флаг. Немцы поступают так же. Пользуясь случаем, мы в немецком военном магазине на их деньги скупили весь сахар и табак. И все равно денег осталось почти рюкзак. Подумал я, и отдал их нашему переводчику — ему пригодятся, а нам ими только печку топить, в Швеции рейхсмарки, как и рубли, никому не нужны. Сначала переправили всю технику, к нам на марше окруженцы прибились, их мы вместе с артиллерией и зенитными пулеметами сразу через Неву в Петрокрепость переправили. Командование поинтересовалось — как дела в Шлиссельбурге? Мы начальству доложили — в городе немцы, цитадель наша, и так будет всегда. Цитадель не сдается.
Потом переправили на остров всех бойцов. Чуть больше трех тысяч нас осталось. На последней барже отправились и мы, майоры со штабом, рота разведки дивизии, связисты, мое отделение. Уходили с левого берега, и такая тоска была на душе, что и водкой не зальешь. Как так? Куда исчезла армия? Тысячи три ушло на восток, батальон — на наш берег Невы, мы к себе, а остальные-то где? Мы их в бою и не видели. Поднимите мне веки, покажите мне бесстрашных героев….