Начкар фонариком посветил. Да, текст непечатный, сильно матерный, из бандита солдата не сделаешь. Он хитрый, сильный, ловкий, смелый, но понятия о дисциплине у него нет. Он потому и бандитом стал, что для него имеет значение только его мнение. Поэтому бандиту глубоко плевать на законы, которые он нарушает, и на приказы командира.
— Чего нам там делать, там три сотни бойцов, уж присмотрят они за кубышкой, сберегут, — сообщил мне их позицию Меркулов. — И это… — замялся он. — Уж сильно она домой просилась, уезжать не хотела.
Мое отделение разведки расступилось, и ночной тьмы выплыла краса небывалая, зенитчица Дарья. Вот ведь попал, мне шуточки, а у нее все серьезно.
— Капкан, — говорю, — берешь эту банду под свое начало. И Дарью тоже. И делай с ними, что хочешь, но по команде «вперед», они должны не задумываясь шагнуть, хоть в огонь, хоть в воду. Привьешь им понятие о воинской дисциплине. Сейчас у нас важное совещание — располагайтесь, места много. Завтра в город надо съездить, со мной Капкан и Меркулов, остальные — в распоряжение коменданта. Все, разойдись!
И пошли мы дальше выпивать, и настроение у меня было двойственное.
Думал я, что уже уберег хоть этих от всех неприятностей. А они взяли и вернулись. Уголовники, что с них взять. Но предпочли со мной остаться, чем в Стокгольме весело жить. И, честно говоря, это дорогого стоит.
Попали мы на эту войну совершенно случайно, но остались мы на ней сами. Она потихоньку становилась нашим личным делом.
Утром, после вполне приличного завтрака, приготовленного новым шеф-поваром цитадели Дарьей, мы загрузились на буксир, взяли на прицеп баржу с мукой и пошли по Неве в Ленинград. Опасаясь осенних шквалов, загрузились только наполовину, везли всего четыреста тонн, и две тонны сахара. Несколько ящиков водки были личным обменным фондом. А вот и грузовые причалы. Давно мы здесь не были. Изменился город.
Патрули на каждом шагу, люди съежились, всего боятся. Даже небо стало серым, соблюдает светомаскировку. Прижались мы к набережной канала, недалеко от штаба пограничных войск, буксир флажками украсили — веду ремонтные работы, в помощи не нуждаюсь. Пост выставили, проходишь мимо — проходи, не задерживайся, здесь все наше.
А у меня дел было по самую маковку. Взял с собой Меркулова, объяснил ему задачу.
— Есть такой человек, очень уважаемый. Ни разу в жизни не попадался, — отвечает мне боевой товарищ. — Только старенький он уже, и нам ему предложить нечего. У него все есть.
— Пошли, посмотрим на твоего протеже, если подходит, будем уговаривать, — отвечаю.
У нас по дороге пять раз документы пытались проверить, но как рассматривали, что мы из заградительного отряда, сразу отскакивали. Как от прокаженных. Непонятненько.
Дедушка, божий одуванчик, жил в трех комнатах длинной коммуналки на Жуковского. Авиатора или литератора — сам не знаю. Объяснил ему свою проблему и способы решения.
— Нестандартное у вас мышление, молодой человек, — говорит неуловимый фармазон и блинодел. — Но размах у вас тоже имеется. Может и выгореть. Что с этого будет иметь старый, больной человек?
— Есть буксир, можем вывезти из города. Это просто жизнь. До весны здесь никто не доживет, — говорю внятно.
— Да, сегодня утром уже сообщили о новых нормах, и я даже успел свою пайку получить, — он кивнул на маленький кусочек хлеба на фарфоровой тарелочке, на ней был вензель великих князей. — А на сахар и жиры новых талонов еще не напечатали, а старые отменили. Война. Блокада.
Я заржал, как дикий мустанг.
— Взрослый человек, а всякую ерунду за дикторами радио повторяете. Какая, в задницу, блокада? Ладога наша. Прервано только автомобильное и железнодорожное сообщение. Если так рассуждать, то получается, что все острова мира живут в блокаде, причем Англия и Япония при этом еще и процветают. Несмотря на войну. Авианосцы закладывают.
Смутил я его. Задумался старичок.
Глава 4
По дороге в Адмиралтейство мы продолжали обсуждать последние ленинградские новости. Сегодня, 12 сентября 41 года, резко сократили норму, выдаваемую по карточкам. Полная, рабочая пайка стала весить всего пятьсот грамм. Детская норма — триста грамм. А иждивенцу полагалось всего двести пятьдесят грамм, хлебная четвертинка.
Это была смерть в рассрочку, честнее было бы всех стариков, инвалидов, хронических больных, астматиков, сердечников, диабетиков и остальных, ведь имя им легион — просто убить.
— Или я такой тупой, или у нас у власти педерасты, — высказываюсь. — Это же чистая арифметика. На 1 сентября было выдано два с половиной миллиона продуктовых карточек. Нормальная пайка в СССР — восемьсот граммов. Считаем, умножаем и получаем простую и нестрашную цифру — каждый день Ленинграду надо полторы тысячи тонн муки. Всего три баржи по пятьсот тонн. Или две по восемьсот. Ими же можно людей вывозить. По тысяче человек за рейс. В Северо-западном речном пароходстве 37 буксиров и почти сотня барж. Подключить самоходные шаланды Ладожской флотилии. Самолеты им не страшны — темная осенняя ночь охраняет суда лучше любого ПВО. Десять барж ежедневно, что вполне реально — и все будет отлично. Но в порту разгружается всего одна баржа. В чем дело?
— Может быть, вы, молодой человек, редкостный подлец или талантливый оперативный работник, но я таки скажу вам немного правды. Советское правительство и лично товарищ Сталин не очень любят этот город. Они слишком хорошо помнят, как они здесь рабочих из пулеметов расстреливали, как убегали в Москву, как в Кронштадте гидру контрреволюции уничтожали. Знаете ли вы, что такое гидра? Да откуда вам. Это когда трех или четырех человек стягивают вместе колючей проволокой. Получается единое существо — многорукое и многоногое, сказочная гидра. Вот ее штыками за борт в воду и спихивали. Лежат на дне залива матросские косточки вперемешку с офицерскими, которые там оказались на три года раньше. А у товарища Сталина хорошая память, он помнит силу Ленинграда, и боится ее. И зачем ему надрываться, убивая жителей целого города, когда за него это могут сделать немцы и голод? И мы пойдем дальше, или мы уже пришли?
— Вы, Самуил Яковлевич, можете нам говорить все, что хотите. Дальше нас это не пойдет. Если что, мы вас сами убьем, — успокоил я старичка.
Повод зайти в Адмиралтейство у нас был железный, как и в штаб обороны. У нас была сводка о пораженных целях огнем крейсера «Максим Горький»
Мы их и себе в отчет записали, и флоту тоже. Все так делали, поэтому, уставший от вранья своих командиров, Сталин перешел на географические показатели. Власов удерживает Киев? Молодец! Генерал Собенников удрал из Новгорода? Не молодец. Снять его с должности — командующий фронтом, и назначить его девкой красной сроком на пять лет, пусть лагерной баланды покушает. Зато жив останется….
Флотским командирам успех, подтвержденный с берега, важен. Мы им и выписку из боевого журнала дали, и отчет, и документов мешок, и пистолетов трофейных — играйтесь, а мы здесь в уголке посидим. За столом с пишущей машинкой. И журналом регистрации исходящих документов. И входящих. И пока мы водочкой под маринованные грибочки отмечали союз армии и флота, наш старенький делопроизводитель, а именно так был наряжен мастер по изготовлению фальшивых бумаг, все за столом и провернул.
Зарегистрировал как вошедший из канцелярии члена ГКО товарища Ворошилова приказ, и стала это бумажка, сделанная им за час, официальным документом, обросла цифрами, датой и временем приема, налилась грозной силой.
Наглеть мы не стали, разведчики — дети ночи.
Распорядился товарищ маршал цитадель Шлиссельбурга вывести из подчинения фронта и передать ее в качестве опорной базы Ладожской флотилии, и использовать для специальных операций в интересах особой группы ГКО.
И в подробностях — в наши дела никому не лезть, а то голову оторвут. Сидим мы там, в цитадели — и пусть нам будет счастье. А для этого отдел контрразведки флота должен от нас всех любопытных отгонять. И никто нам не указ, кроме членов ГКО.
Было здесь слабое место. Мог командующий флотом снять телефонную трубку, и позвонить Ворошилову, спросить — в чем дело? Но, как хорошо знать будущее, даже самое скверное! Завтра на Ленинградском фронте менялись командующие. На место старого маршала прибывал бодрый и полный энергии генерал армии Гоша Жуков. То еще говно. Водочка уже во рту плескалась, дальше не проходила, бумага лежала в нужной папке, старый жулик открыл настежь двери, чтобы мы в них удачно вписались, и, выпив на посошок, мы выползли на свежий воздух, прямо под питерский осенний занудный дождь. Флотские явили миру широту своей души. Дали нам до вечера машину с шофером.
— Я, — говорю, — тебя уважаю. Ты мастер, старик. Это не водка из меня говорит, это чистая правда. Мы сейчас поедем к девушкам, поехали с нами? Ибо духом ты истинный воин, а девы это чувствуют.
— У меня есть встречное предложение, — отвечает дедушка Самуил. — Поедем ко мне, и когда вы проспитесь, будут вам самые ласковые дамы города.
— Нет, у нас свои девицы есть. Меркулов, ты со мной или с мастером?
— С тобой, — отвечает с вздохом, — развезло тебя, одного не отпущу. А о красавицах, которых Самуил предлагал, очень интересные вещи рассказывают.
Завезли мы старого мошенника домой, и поехали в наши казармы, в школу Машеньки. А там все вынесено и загажено. Добежали до квартиры сестриц милых, угрюмая соседка сообщила, что первой мобилизовали старшую сестру, противотанковый ров копать, а неделю назад все старшие классы и учителей тоже вывезли на работы.
Так что дома нет никого. Вот. А школа под городом работает, на Стрельне.
— Поехали!
— Только на буксир заедем, скажем Олегу, что почем, и где нас искать, — вносит ценные дополнения Меркулов, — и поедем. И водки надо взять, мы всю морякам оставили.
Ну, надо же, удивляюсь, от чего жизнь на войне зависит — ящик водки, и мы устроились всем на зависть.
Тезка мой, лейтенант НКВД по прозвищу Капкан, нас увидев, сильно разозлился. Загнал на буксир по грузовому трапу адмиралтейскую машину, сказал, что нечего искать приключений на ягодичные мышцы, и мы сейчас все поедем кататься на буксире по заливу. И мы поехали.