В тот вечер я сделал остановку на вершине холма, где была заправочная станция для грузовых машин особого назначения. Там отдыхали и соскребали с себя следы своего груза огромные платформы, на которых перевозят скот. Горы навоза, а над ними грибовидные тучи мух виднелись тут повсюду. Чарли расхаживал между ними, улыбаясь и самозабвенно потягивая носом, точно американская дама во французском парфюмерном салоне. Я не берусь осуждать его вкусы. Одному нравится одно, другому – другое. Ароматы здесь были крепкие и весьма земные, но не тошнотворные.
Когда совсем завечерело, я прошел вместе с Чарли среди этих упоительных для него гор до гребня холма и глянул вниз в небольшую долину. Зрелище, открывшееся моему взору, ошеломило меня. Я решил, что, наверное, переусердствовал за рулем и усталость сказалась на моем зрении или же у меня совсем ум за разум зашел, ибо земля внизу, в темноте, двигалась, пульсировала и дышала. Там была не вода, а будто какая-то темная жидкость, по которой пробегала рябь. Я быстрыми шагами сошел с холма, чтобы поскорее рассеять это наваждение. Дно долины, точно ковром, было покрыто индюшками – миллионами индюшек, так тесно сгрудившихся, что из-за них не было видно земли. Я облегченно вздохнул. Ну конечно, это же резервуар, наполненный в предвидении Дня благодарения[63].
Устраивать такую толчею к вечеру вполне в духе индюшек. Помню, в детстве у нас на ранчо индюшки рассаживались по вечерам на кипарисах и устраивались там на ночлег, чтобы не попадаться диким кошкам и койотам, и, по моим наблюдениям, только это одно и свидетельствует о наличии у индюшек хоть какого-то интеллекта. Общение с ними не располагает в их пользу, потому что они существа пустоголовые и истеричные. Легко уязвимы, даже когда сбиваются в кучу, ибо паникуют от любого слуха. Подвержены всем болезням птичьего племени и изобрели еще кое-какие собственные. Относятся к маниакально-депрессивному типу – то кулдычут, потрясая багровыми сережками, распускают хвост, чертят крыльями землю в азарте любовного молодечества, а то вдруг празднуют труса и шалеют от ужаса. Трудно поверить, что у этой птицы может быть что-то общее с ее дикими, смышлеными и осторожными родичами. Здесь, в долине, индюшки клубились тысячами, застилая землю в ожидании того дня, когда им суждено лечь кверху лапками на блюдо в каждом американском доме.
С моей стороны, конечно, нехорошо, что я никогда не бывал в наших прекрасных городах-двойняшках Сент-Поле и Миннеаполисе, но, к стыду моему, мне и до сих пор не удалось их повидать, хотя я был в них обоих. На приступах к Сент-Полу меня поглотил могучий прибой транспорта – волны пикапов, буруны ревущих грузовиков. Не знаю почему, но стоит только мне подробно разработать свой маршрут, и от него камня на камне не остается, а если я, сам того не ведая, качу бог знает куда, то в конце концов все обходится как нельзя лучше. Рано утром я занялся изучением карты и старательно прочертил по ней намеченный маршрут. Эта карта со следами моего дерзновенного замысла до сих пор у меня хранится: в Сент-Пол по шоссе № 10, потом, не торопясь, через Миссисипи. Из-за того, что лука Миссисипи изогнута здесь в форме латинской буквы «S», мне предстояло пересечь ее в трех местах. После столь приятной увеселительной прогулки я собирался свернуть в Золотую долину, привлеченный ее названием. Казалось бы, чего проще? И наверное, это выполнимо, но только не для меня.
Началось с того, что Росинанта захлестнула волна транспорта, захлестнула и понесла, как поблескивающий обломок в фарватере бензовоза длиной с полквартала. Позади меня шел страшенный механизированный цементовоз, вращающий на ходу своей огромной гаубицей. Справа – то, что, по моему разумению, было не чем иным, как атомной пушкой. Верный себе, я ударился в панику и сбился с пути. Точно обессилевший пловец, я кое-как выбрался вправо на тихую улочку, где был немедленно остановлен полисменом, который уведомил меня, что для грузовиков и прочей подобной же мрази здесь проезда нет, и швырнул Росинанта обратно в ненасытный поток.
Я ехал час, другой, третий, не в силах отвести глаза от теснящих меня мамонтов. Наверное, переезжал Миссисипи, но разве ее можно было увидеть? Так я и проглядел и Миссисипи, и Сент-Пол, и Миннеаполис. Единственное, что я видел, – это реку грузовых машин; единственное, что я слышал, – рев моторов. Воздух, насыщенный выхлопными газами, жег мне легкие. На Чарли напала перхота, а я даже не мог протянуть руку и похлопать его по спине. Когда Росинант остановился на красный свет, выяснилось, что мы едем по Эвакуационной трассе. Я не сразу сообразил, что это значит. Голова у меня шла кругом. Я полностью потерял ориентацию. Но указатели «Эвакуационная трасса» продолжали сменять один другой. Ну конечно! Это же дорога, по которой будут спасаться от бомбы, которую еще никто не сбросил. Здесь, в самой середине Среднего Запада, дорога для беженцев – путь, начертанный страхом. Я мысленно представил себе, как все это будет, потому что мне приходилось видеть людей, спасающихся бегством: дороги, забитые намертво, и паника на краю нами же самими созданной бездны. Я вдруг вспомнил долину, где толклись индюшки, и подумал: хватило же у меня наглости обозвать ту птицу глупой. У нее даже есть преимущество перед нами. Она по крайней мере вкусная.
Мне понадобилось без малого четыре часа, чтобы проехать города-близнецы. По слухам, некоторые районы в них очень красивы. Золотую долину я так и не нашел. От Чарли проку было мало. Он не имел ничего общего с расой, которая способна создать нечто такое, от чего ей самой надо спасаться бегством. Ему не требуется улетать на луну от земного окаянства. Вынужденный сталкиваться с нашей дуростью, Чарли так ее и оценивает: дурость есть дурость.
За эти сумасшедшие часы я, вероятно, в какой-то момент еще раз переехал через реку, потому что теперь Росинант опять мчался по федеральному шоссе № 10, которое вело по левобережью Миссисипи на север. Когда мы снова выехали на вольный воздух, я, совершенно измученный, остановил Росинанта у придорожного ресторана. Ресторан оказался немецкий, и в нем было все, что и должно быть в таком заведении: сосиски, колбасы, кислая капуста и ряд глянцевитых пивных кружек, висевших над стойкой без употребления. В этот час я был там единственным посетителем. Встретила меня официантка – отнюдь не Брунгильда, а нечто худощавое и темное лицом – не разберешь, то ли юное, чем-то опечаленное существо, то ли расторопная старушка. Я заказал Bratwurst[64] с кислой капустой и своими глазами видел, как повар сорвал целлофановый чехольчик с сардельки и бросил ее в кипяток. Пиво подали консервированное. Bratwurst была отвратительна, а капуста – издевательски водянистое месиво.
– Не знаю, может, вы посоветуете, как мне быть? – спросил я древне-юную официантку.
– А в чем дело?
– Да я, кажется, заплутался.
– То есть как это заплутался?
Повар просунулся в кухонное окошко и налег голыми локтями на раздаточный стол.
– Мне надо в Соук-Сентр, а я никак туда не доберусь.
– А едете вы откуда?
– Из Миннеаполиса.
– Так как же это вас занесло на левый берег?
– Наверное, я и в Миннеаполисе плутал.
Официантка посмотрела на повара.
– Он заплутался в Миннеаполисе, – сказала она.
– В Миннеаполисе нельзя заплутаться, – сказал повар. – Уж поверьте мне, я оттуда родом.
Официантка сказала:
– Я хоть сама из Сент-Клауда, но в Миннеаполисе не заплутаюсь.
– Значит, у меня особые таланты в этой области. Но все-таки до Соук-Сентра мне добраться надо.
Повар сказал:
– Если он будет ехать по шоссе, то не заплутается. Вы же на Пятьдесят втором. Переедете через реку у Сент-Клауда и так и держитесь Пятьдесят второго.
– Разве Соук-Сентр тоже на Пятьдесят втором?
– А где же еще? Вы, наверное, нездешний, если плутали в Миннеаполисе. Мне завяжи глаза, я там не заплутаюсь.
Я сказал несколько раздраженно:
– А в Олбани, а в Сан-Франциско?
– Я там сроду не был, но ручаюсь, что все равно плутать не буду.
– Я была в Дулуте, – сказала официантка. – А на Рождество поеду в Су-Фоле. У меня тетка там живет.
– Разве в Соук-Сентре у тебя никого нет? – спросил повар.
– Как нет – есть, да ведь это недалеко отсюда. А хочется подальше, вот как он говорит – Сан-Франциско. Брат у меня служит во флоте. Они сейчас в Сан-Диего. А у вас есть кто-нибудь в Соук-Сентре?
– Нет, просто хочу посмотреть город. Это родина Синклера Льюиса.
– А-а, да! Там есть такая вывеска. Туда многие ездят вот так же, посмотреть. А городу от этого прибыль.
– Он первый мне рассказал про эти места.
– Кто?
– Синклер Льюис.
– А-а, да! Вы с ним знакомы?
– Нет, только читал.
Еще секунда, и она бы спросила: «Что?» Но я пресек ее:
– Значит, переезд у Сент-Клауда и дальше по Пятьдесят второму?
Повар сказал:
– По-моему, этот, как его… там больше не живет.
– Да, я знаю. Он умер.
– В самом деле?
Да, действительно, в Соук-Сентре была доска с надписью: «Здесь родился Синклер Льюис».
Я почему-то не стал задерживаться в этом городе и сразу свернул на шоссе № 71, к Уодену. Скоро совсем стемнело, а я все еще ехал и ехал, стараясь поскорее добраться до города Детройт-Лейкс. Передо мной неотступно стояло лицо – худое, сморщенное, как яблоко, слишком долго пролежавшее в бочке, и на этом лице была печать одиночества, мучительной тоски одиночества.
Я был с ним не так уж близок, а в те дни, когда он шумел и слыл «красным», и вовсе его не знал. В последние годы жизни он несколько раз звонил мне, приезжая в Нью-Йорк, и мы с ним завтракали в «Алгонкине». Я называл его мистер Льюис и мысленно до сих пор так называю. Пить он уже не мог и от еды тоже не получал удовольствия, но глаза его то и дело поблескивали сталью.
Я прочел «Главную улицу» еще в школе и до сих пор помню, с какой яростью накинулись на эту книгу в его родных местах.