Зимнее марево — страница 6 из 13

Она повернулась, взглянула на него, ему показалось, она услышала его мысли.

Подошла, положила руки ему на плечи.

Он отодвинулся.

— Не сердись. Мне у тебя очень нравится. Если не возражаешь, я поставлю у тебя в передней раскладушку и буду жить. Тихо, я никому не помешаю.

Он молчал.

— Ну не сердись, у меня у самой плохое настроение.

Какое-то мгновение он еще смотрел на нее через мутноватое стеклышко равнодушия. Это было именно стеклышко, а не льдинка, ничего холодного, но стеклышко это таяло, исчезало, и Сергей увидел Тамару зрением более острым.

— Я звонил тебе несколько раз домой. Никто не подходил. Что, Олег в отъезде? — спросил он.

— Мы поссорились, — как бы нехотя ответила она.

— А-а, — протянул он. — По-моему, с ним невозможно поссориться. Он такой добрый.

— Очень добрый. Чересчур. Я и уйти от него поэтому не могу.

— А ты хочешь уйти?

— Ой! — Она закрыла глаза и головой покачала, словно хотела так от неприятных мыслей избавиться. — Не знаю я ничего. И не надо об этом.

— Послушай, — он заговорил торопливо, сбивчиво, как в тот раз, когда приглашал ее в кино. — Послушай, давай встретим вместе Новый год.

— С тобой?

— Да.

— Что ты! Ты будешь встречать с папой и мамой или со своей девочкой. Кстати, почему ты меня с ней никогда не познакомишь?

— Перестань! — оборвал ее он. — Я хочу быть на Новый год с тобой. Ты поняла?

Она смотрела на него широко открытыми удивленными глазами.

— Ты хороший мальчик, и мы с тобой дружим…

— Не хочу я с тобой дружить! Что за слово дурацкое придумала? Ты что, ничего не понимаешь?

— Ну, успокойся, успокойся. — Она ласково погладила его руку. — Ты, наверное, устал, перенервничал с этой своей сессией. Да?

— Я не мальчик! — Он отбросил ее руку.

— Ну да, не мальчик, конечно, не мальчик. Я глупая, ты не обращай внимания.

Он уткнулся в ее теплое плечо, она обхватила руками его голову и крепко прижала к себе.

Ее прикосновения убаюкивали. Вдруг он вспомнил: вот-вот должны прийти родители.

— Ну, что там у тебя? — спросила Милочка.

Они сидели за одним столом, готовились к ответу.

— Ничего не знаю, — сообщил он.

— Давай билет.

Он пододвинул ей голубенький прямоугольничек, она пробежала его глазами.

— Сейчас, подожди.

Начала быстро и сосредоточенно писать.

Он почувствовал благодарность, почти заискивающую. Захотелось сделать для нее что-нибудь доброе. Эх, вот если бы наоборот, она ничего не знала, а он ей подсказал.

Она все ему начертила, написала, и очень подробно, так что не ответить было невозможно. Декан, похоже, поверил, что Сергей знает. Во всяком случае, дополнительными вопросами не мучил. Поставил четверку.

Сергей остался ждать Милочку возле аудитории. Раньше он всегда ее дожидался после каждого экзамена.

Она вышла.

— Ну как? — спросил он.

— Тройка.

Ирония судьбы. Человек, который все знал, сдал хуже. Может, из-за того, что много времени ушло на его вопросы?

— Расстроилась?

— Да ну, ерунда…

На улице было пасмурно, на тротуарах и мостовых черная слякоть, снег белел лишь на газонах.

— Ты куда? — спросила она.

— Не знаю.

— Хочешь, проводи меня.

Он бы поехал, ему хотелось поехать, но она могла подумать: это из благодарности.

И он не поехал.

Она уезжала. Уезжала встречать Новый год за город. Уезжала с Олегом.

— Ты без меня не скучай. Я приеду и сразу тебе позвоню.

— Нет. Постой. Я хочу тебя видеть.

— Нет, нет. Я не могу.

Он боялся, прервется телефонная связь. Слишком ненадежной ниточкой они соединены.

— Я тебя очень прошу.

— Ну хорошо. Я сейчас у Нади. Одна. Приезжай. Только ненадолго.

В комнате был полумрак, шторы задернуты, выдвинуты ящики буфета, на полу обрезки материи, видимо, кроили, шили…

Тамара ходила взад и вперед.

— Ты же знаешь, я бы хотела встречать с тобой. Но не могу. Ведь я и не обещала. Ты же сам знаешь. Он не уехал. Должен был — и не уехал. Все в жизни непросто. Это только у тебя пока еще все просто.

— Ничего у меня не просто! — крикнул он. Она не слушала.

— Позвонишь какой-нибудь девочке, она мигом примчится. И очень славно время проведете.

— Не хочу я никому звонить!

— Ну перестань. Давай с тобой так договоримся: думай обо мне ровно в двенадцать часов. А я о тебе буду думать. И получится, что мы вместе. Ну? — чмокнула его в лоб. — А теперь тебе нужно быстро уйти. Олег сюда едет. Я тебя поздравляю с наступающим и желаю, чтоб все у тебя было хорошо, чтобы ты сдал свою сессию.

— А я тебе ничего не желаю, — сказал он.

— Зачем ты портишь мне Новый год?

— Ничего, развеселишься.

Она вздохнула.

— Ну что ж, как хочешь.

Сергей выбежал на улицу. Падал снег, крупный и ленивый, как пух из вспоротой подушки. Неподалеку от дома стоял грузовик. Шла бойкая торговля. В кузове были аккуратно, плотно уложены молодые елочки. Мужчина в телогрейке и ушанке быстро скидывал упругие, звенящие на морозе деревца в руки подходивших людей, а те протягивали ему смятые бумажки, и мужчина, не глядя, запихивал их в карман.

Сергей с удивлением обнаружил: в нескольких шагах, на перекрестке, прохаживается милиционер.

В последний раз Сергей оглянулся на этот дом. И замер. К подъезду с другой стороны подходили трое. Парень в пушистой меховой шапке. Сергей сразу его узнал: Мераб. Следом Надя, а рядом с ней — Толя. Толик.

Сергей, не шевелясь, смотрел, как они исчезли в дверном проеме. Дверь захлопнулась.

Очередь у грузовика схлынула. Мужчина в кузове нервно оглядывался. В руках он держал тощенькую елку.

— Ну, берешь? — спросил он. Сергей не сразу догадался, что вопрос обращен к нему. — Берешь или нет?

Он дождался, пока они вышли вчетвером. Мераб и Толик несли туго набитые сумки. Теперь он увидел и знакомую машину.

Он испугался, что они заметят его, и встал за фонарный столб.

Дома открыл учебник, но так и сидел над ним, не прочитав ни строчки. Подпер голову руками. Так, ему казалось, мысли быстрей отстоятся.

А не все ли равно, вдруг смело и твердо подумалось ему, не все ли равно, лишь бы она была со мной. И какое мне до остального дело? Ведь жизнь одна. И она одна, одна-единственная. Никого мне больше не надо.

За окном стало смеркаться. Позвонила Милочка:

— Ты что, заболел?

— Да, — сказал он.

— А то приезжай. Тут во дворе ребята снеговика слепили.

— Нет, — сказал он.

Тамара позвонила в конце недели. Он уже сдал второй экзамен.

— Ты мне больше не звони, пожалуйста, — сказал он и положил трубку.

Она перезвонила.

— Что случилось?

— Ничего.

— Странно. Со мной никто еще так не разговаривал. Это только тебе я почему-то позволяю.

— Я думаю, не только мне, — сказал он и пожалел, что не удержался. Не нужно было никаких намеков и объяснений. Он же решил. Все кончено, и выяснять нечего.

— Я чем-нибудь провинилась?

— Ты сама все знаешь, — сказал он.

— Нет. Объясни… Ты очень хороший мальчик, и я совершенно не могу на тебя сердиться. Приезжай к Наде. Я у нее.

— Я уже один раз приезжал, — усмехнулся он.

— Ты правда не хочешь меня увидеть?

— Нет, — сказал он.

Она молчала, и он молчал. Фоном в трубке послышалась музыка. Снова пел Карел Готт.

— Ну, хорошо, — наконец сказала она, — если ты не хочешь больше со мной говорить, повесь трубку. Но знай, я тебе никогда не позвоню.

Лишь мгновение колебался. И бросил трубку.

Он ждал, она все-таки перезвонит. Телефон молчал. Он несколько раз снимал трубку, проверял, не отключился ли случайно. Вот и хорошо, сказал он. Вот и хорошо. Значит, теперь все.

Он уже засыпал и, кажется, видел, как едет по горной дороге — вверх и вверх, но зазвонил телефон.

— Можно попросить Нину? — вкрадчиво поинтересовался женский голос.

— Не туда попали! — зло ответил он.

Не успел лечь, снова звонки. Ом подскочил к аппарату. Сердце отчаянно колотилось спросонья. Тот же голос.

— Вы какой номер набираете?

Она назвала. Почти верный, не совпадала только последняя цифра.

— Кто это? — сонно спросил отец.

— Не туда попали.

Утром, после завтрака, Сергей сел за книги. Что-то не давало ему сосредоточиться, какая-то посторонняя, ускользающая мысль отвлекала. Что-то он должен был сделать. Ах, вот! Он вспомнил. Ерунда, мелочь, но надо выяснить.

Он подошел к телефону. Он был уверен: никакой Нины по этому номеру нет… Никто не подходил. Он снова набрал номер, долго ждал. Никого.

Выходило, придется позвонить позже.

ДОЖДЬ В КРАПИНКУ

1

В щель между занавесками проникал слабый пасмурный свет. Опять дождик? Или не рассвело? А в квартире уже проснулись: из коридора слышны поскрипывание и шорохи, из кухни — звяканье, голоса бабы Тани и дедушки. Будильник тикал на тумбочке, звуки мелодично перетекали один в другой, получалась струящаяся нежная музыка. Но, чтобы увидеть циферблат, нужно приподняться и, значит, впустить холодный воздух под одеяло. Не зима, не топят. К горячим батареям притронешься — сразу тепло, а ладони будто пылью перепачканы: так вяжет неспелая хурма.

Ну вот, и на улице шаги. Метла не шуршит, это не дворник.

А в общем, какая разница, сколько времени, если наконец долгожданное воскресенье и можно спокойно поваляться (хотя Антон и не любил этого слова: валяются целый день только бездельники и лентяи, говорила баба Таня). Еще было мамино слово: «понежиться». Но это уж совсем противное. Мама часто употребляла слова, совершенно не задумываясь над их смыслом. «Нежиться» — еще не самое худшее.

Совсем недавно они ехали в троллейбусе, и мама повстречала знакомую, кажется, заказчицу. Та, посмотрев на Антона, удивилась: «Как он у вас хорошо загорел!» Естественно: он ведь только вернулся с дачи. Антон любил свой коричневый загар и гордился тем, что быстро загорает. Но мама вдруг сказала: «Он у меня вообще смуглый». «Смуглый» — вот ужас-то! Слово вызывало самые неприятные представления: гладко-туповатую, с низким лбом мордочку дельфина или, наоборот, что-то сморщенное, как кожа на руках, если долго держать их в воде.

Антон настолько растерялся после неожиданного маминого заявления, что и женщине отвечал коротко, невежливо. Вышли из троллейбуса, и он выложил маме претензии. «Смуглый? Ну это желтоватый такой», — беспечно отвечала она. Как желток сваренного вкрутую яйца, похожий на маленький глобус с неясным налетом морей и океанов? На даче, когда на завтрак были яйца вкрутую, Антон выковыривал этот шарик и, едва старшие отворачивались, выбрасывал за окно: фу, из него цыпленок получается. «Желтенький… как желток?» — не зная, как объяснить маме ее ошибку, и теряя терпение, продолжал допрашивать Антон. «Ну нет… Ну, такой коричневатый…» Будто это одно и то же!

Впрочем, и дедушка, который был мастер употреблять непривычные, редкие слова, называл свои коричневые ботинки желтыми…

А вот папа, папа понял бы Антона сразу. «Смотри, — показывал Антон на проезжавшую мимо цистерну с надписью «огнеопасно». — Если «ог» заляпает случайно грязью, то получится «неопасно». Правда, смешно? Едет по городу машина, а на ней написано «неопасно». «Здорово смешно», — соглашался папа.

Шаги в переулке раздавались все чаще. Шуршащие мужские и стук женских каблуков. Изредка доносился перезвон пустых бутылок — должно быть, кто-то спешил с авоськой в молочную. А со стороны молочной… Нет, звона металлических ящиков не слыхать. Выходит, совсем не рано.

Тахта на подкашивающихся деревянных столбиках-ножках — сверху этого не видно, а когда лежишь, тревожно, как бы они не подломились, — аккуратно застелена. Значит, папа так и не приходил. Или остался на кушетке в мастерской.

На потолке трещинки разбегались, как реки на географической карте. Главный рукав, притоки… Интересно, почему говорят «рукав»? Рукав реки. Странно. Антон представил черный дедушкин пиджак и вообразил, что внутри одного рукава, с шелковой, белой в синюю полоску подкладкой, как внутри трубы, течет река. Глупость, рукав намокнет…

Мысленно он проделал процедуру одевания, но приступить к ней так и не мог. Надо было придумать какую-то дополнительную цель. Ах, да: посмотреть в мастерской, не там ли папа. И, стиснув зубы, успел перехитрить сырой холодок, который замешкался и прилип только к лицу и плечам, а под одежду не проник.

С гвоздика, вбитого в косяк двери, сдернул вафельное, жесткое от крахмала полотенце, взял с тумбочки стакан с зубной щеткой. Тумбочку мама называла своим туалетным столиком. На ней стояли зеркало на подставке, два флакончика духов, лежала мамина расческа. Антону позволяли держать здесь стакан с зубной щеткой, потому что до полочки над умывальником он дотянуться еще не мог.

С полотенцем и стаканчиком вышел в закуток. Размером и квадратной формой он в точности повторял прихожую. Здесь помещались два старых темных шкафа — в платяном мама держала сшитые вещи заказчиков, в книжном папа хранил рисовальные принадлежности. И в тот и в другой Антону лазать запрещалось. В закутке находился и умывальник: прямо из стены над белой раковиной торчал медный крючок крана с медным же, в виде пропеллера, вентилем.

В закуток выходила дверь бывшей комнаты Гуськовых, теперь папиной мастерской. После того как Гуськовы уехали, несколько человек приходили смотреть освободившуюся площадь, но никто на нее не согласился. Тогда дедушка отправился куда-то хлопотать — так он сам сказал, хотя слово это, обозначавшее беготню и суету, мало соответствовало его размеренно-неторопливой манере передвигаться. Отправился и получил разрешение комнату занять.

Антон осторожно приоткрыл дверь. Кушетка была пуста. В углу возле окна сгрудились подрамники, незанятые и с набросками, на столике, заставленном стеклянными банками, беспорядочно валялись кисти и тощие, наполовину выдавленные свинцовые тюбики красок.

На стене висели листы с карандашными изображениями страшных человеческих лиц — папа называл их самураями, это были эскизы для какой-то пьесы. Антону больше нравились картины, нарисованные масляными красками, в особенности один пейзаж: зимний лес, серебристо-белый, как бы звенящий, ветви деревьев воздушно очерчены снегом…

Пока Антон любовался волшебным лесом, из коридора послышались постукивание палки, скрип ботинка. У двери скрип оборвался, сменился царапающим звуком — баба Лена искала ручку. Заглянула, подслеповато щурясь и устроив ладонь над глазами. На пей была коричневая кофточка в мелкий белый горошек. Такое драже однажды принес в школу Гошка Миронов и похвалялся, что это отличные конфеты, только купленные в аптеке и потому дешевые. На оранжевой коробочке было написано: «Витамин B». Гошка некоторым дал по горошине, а сам съел остальные — и у него поднялась температура. Он стал весь красный. Антонина Ивановна не на шутку напугалась и отпустила его с уроков…

— Ты чего? — выждав момент, чтобы вопрос прозвучал неожиданно, спросил Антон. Баба Лена вздрогнула.

— Ой, Антоша, как ты меня напугал! Это ты, да? Доброе утро. А ты что здесь? Папы нет?

— Нет, — сказал Антон. Баба Лена отворила дверь пошире и, опираясь на палку, переступила возвышавшийся брусок порога. Опять заскрипел ее ортопедический, на шнуровке ботинок. Второй ботинок был матерчатый, мягкий, в желто-коричневую клетку, с металлической застежкой наподобие заколки — мама такими скрепляла волосы.

В мастерскую Антону не разрешалось входить без спроса, и теперь надо было как-то объяснить свое присутствие здесь.

— А где мама, не знаешь? — нашелся он. Баба Лена не знала. — Ну, ладно, — сказал Антон. — Мне еще умываться нужно.

В коридоре подтянул гирю ходиков, собранных собственноручно из часового конструктора. Ходики напоминали скворечник и тикали, будто в домике действительно кто-то жил. Цифры — от единицы до двенадцати — вписаны в серебряные кружочки величиной с монету в двадцать копеек. Легкий маятник летал туда-сюда, туда-сюда…

Рядом с ходиками — черный телефонный аппарат, прикрепленный прямо к стене. Стена вокруг исчеркана карандашом. У папы привычка записывать номера телефонов на обоях. Обои розовые, а узор — будто много куриц обмакнули лапки в серебряную краску и пробежали. Может быть, его таким способом и наносили?..

Медленно Антон приблизился к раковине. Она держалась на ржавых кронштейнах (слово напоминало о фильме «Мы из Кронштадта». На фильм их водили всем классом — в кинотеатр неподалеку). Пели трубы на разные голоса, ритмично капала из крана вода. Он представил, как она обжигающе-холодна, и поежился. Повернул холодный пропеллер. Брызнула тонкая ледяная струйка, Антон отдернул руку, по опять вспомнил фильм и героических матросов и заставил себя пройти через это испытание.

В комнате Антон сбросил летние сандалии, которые заменяли тапочки, взобрался на валик папиного мягкого кресла и, дотянувшись до репродуктора, повернул пятиугольную металлическую кнопку в центре черного круга. Кнопка была залеплена оранжевым пластилином.

Папа и дедушка хвалили его за выдумку. Ведь оранжевое пятнышко было носом, два исчезнувших зеленых — глазами, и получалось: не черный репродуктор говорит, а голова. Буфет — туловище. Такой великан, неподвижный, но говорящий.

«Да, Антон, — торжественно возвещал дедушка. — В каждой из окружающих нас вещей нужно видеть ее живую душу». Взрослые иногда выражались очень туманно. Ну, с репродуктором ясно, он говорит человеческим голосом. А в громоздком комоде, который у бабы Лены в комнате, какая душа? «В каждой вещи, — настаивал дедушка. — Ведь мастер, который ее делал, вложил в нее кусочек своей души». Тут и вовсе получалась путаница. Не душа вещи, а душа изготовившего ее мастера. Даже не душа — кусочек.

И вот мама затеяла уборку и — чем они ей помешали? — сковырнула зеленые пластилиновые глаза. А оранжевый нос остался. Антон надеялся, дедушка и папа огорчатся, осудят маму. Ведь им так нравилась его фантазия. Однако они даже не заметили ничего.

Из репродуктора неслось ритмичное, как удар капель о раковину, постукивание. Антон представил приближающуюся там, на радио, к микрофону женщину на каблуках. Потом раздался шорох и щелчок, и мужской — это Антона неизменно удивляло: приближалась женщина, а говорил мужчина — мужской голос объявил:

— Передаем сводку новостей.

Антон раздвинул занавески и зажмурился от голубоватого резкого света. В окне изредка мелькали ноги прохожих. Если прохожий был низенького роста, в поле зрения попадали его сумка или портфель.

— Осенние заботы животноводов, — оповестил диктор. Сделал паузу и продолжил: — Передовые хозяйства Украины успешно готовятся к зимовке скота. Запасают корма, ремонтируют помещения и механизмы на фермах…

Тут Антон вспомнил, что не выполнил еще одного дела — не пожелал доброго утра дедушке и бабе Тане.

Стена возле двери в их комнату выложена белыми прямоугольными плитками, гладкими и блестящими. Внутри, за изразцами, — печка. Ею давно уже не пользовались, но массивную чугунную заслонку Антон с папой совсем недавно открывали. Перекинули металлическую щеколдочку-засов направо — и… Что там было? Черно, пусто, пахло чуть горьковато. Антон отважился подуть в дыру. Дыхание пропадало безвозвратно, беззвучно…

Антон и сейчас присел перед заслонкой. Потрогал щеколду. Ощутил тревожное замирание в груди.

Дедушка с бабушкой пили кофе. Посреди стола — тарелка с гренками. В специальных рюмочках — яичная скорлупа, отверстия на макушках зубчато скалятся.

У них был не репродуктор, а радиоприемник со множеством программ. Покрыт кружевной салфеткой, стоит на угольно-черном пианино. Глазок мерцает драгоценным рубином.

Гремел марш.

— Позавтракай с нами, — предложил дедушка.

— Спасибо. Не хочу.

Антон прошелся по комнате, взглянул на барометр за книжным шкафом. Тоненькая золотая стрелка колеблется от слова «буря» до «великой суши» — так раньше называли засуху. А между ними: «великий дождь», «дождь», жирно написанное «переменно», затем «ясно» и просто «хорошая погода».

Антон выбегал во двор и предрекал: будет дождь. Все сразу начинали задирать головы, смотреть на небо. А на небе — ни облачка. И как бы над Антоном ни насмехались, он упрямо твердил: «будет». И ночью действительно начинался дождь. Больше других наскакивал Сашка: «Да так каждый может. Будет — и рано или поздно будет». — «Там машинка, механизм, — горячился Антон. — Это научное предсказание».

Сейчас стрелка замерла на «переменно».

Антон, хотя это и запрещалось, стукнул ногтем в стекло. Стрелка двинулась к «дождю». Эксперимент, увы, говорил в пользу Сашки: если при помощи щелчка можно менять прогноз — какая же тут наука?

— Ты что там, Антон? — спросила бабушка. По каким-то одним им известным признакам взрослые всегда распознавали, что он напроказничал или собирается это сделать.

— Я погоду смотрю. Папа со мной в зоопарк обещал пойти, — отдергивая руку, схитрил Антон.

Дедушка перестал жевать, поправил очки и узел галстука под салфеткой.

— Ты же знаешь, папа сейчас очень занят, — заговорил он. — Вероятно, сегодня мы пойдем с тобой в исторический музей.

— Как? Папа обещал! — поглядывая на старших, захныкал Антон. — Он что, опять не придет?

— Историю надо знать, — не проявила никакого сочувствия бабушка. Она ела гренку неопрятно. По пальцам стекал жир, крошки застряли в усиках, темневших в уголках рта. — Это очень интересно. Там кольчуги, мечи времен Александра Невского.

Информация показалась Антону достойной внимания. Если только это не очередная уловка взрослых. А то, что они способны на такое, он давно знал. Еще в первом классе пожаловался соседской Полине, какой отвратительный рыбий жир заставляют пить. Она удивилась: «Ты пьешь обычный рыбий жир? А мне мама покупает фруктовый». Вечером Антон наотрез отказался от противного питья. «Да не бывает фруктового, — убеждала его мама. — Послушай, что я говорю. Выпей одну ложку и заешь конфетой». — «Есть. Полине же дают!» — «Глупый. Ей просто сказали, что он фруктовый, вот и все», — проговорилась она.

Проговорилась… Конечно, это невесть какое надувательство. Но все равно неприятно, когда тебя, пусть ради твоей же пользы, обманывают…

Антон переместился к дедушкиному письменному столу. Сколько здесь было интересных вещей! Начиная с массивного чернильного прибора с крышкой в виде Царь-колокола из Кремля. А еще — стакан прямоугольной формы с толстыми стенками, наполненный разноцветными камушками: зелеными, красными, синими, желтыми. Это чтобы перья были чистые — воткнул, и чернила не присохнут. А еще — деревянное пресс-папье.

Бумаги дедушка прижимал половинкой корпуса настоящей гранаты — полое ребристое полушарие изнутри пахло порохом, во всяком случае, так описывали запах пороха в книжках, чуть кисловатый… Это была не современная граната, а сохранившаяся с первой мировой войны. Один военный подарил дедушке — трофей с фронта. Антон потянулся, чтоб пальцем провести по ребристому боку гранаты.

— Трогать ничего не надо, — заметил его маневр дедушка. Антон подчинился и, с сожалением отступая от стола, увидел мелькнувшую в окне мамину сумку и полы ее темно-синего пальто. Вприпрыжку выскочил в прихожую.

Мама раскраснелась, от нее веяло уличным холодком.

— Уже встал? Хорошо. — Отдала ему сумку и, на ходу расстегивая пальто, прошла в комнату.

Материал маминого пальто назывался «букле». Что-то среднее между буклями и буклетом. Про букли Антон читал в книжках, буклеты папа приносил с выставок. Вообще, когда мама начинала говорить с заказчиками, у Антона голова шла кругом: «твид», «бостон», «панбархат», «велюр»… Фраки, наверно, шьют из бостона. А из велюра, ему казалось, должны получаться красивые абажуры.

— Быстрей, Антон. Поставь чайник, поешь, — говорила мама. — Сейчас заказчица придет, а мне еще воротник к платью пришить нужно.

Антон знал: когда мама в таком состоянии, лучше к ней не приставать. На завтрак было картофельное пюре, посыпанное зеленым луком, который прорастал из репчатого в банках с водой, и кильки. Мама достала из-под стола швейную машину и принялась ворошить рулончики лоскутов.

— Мам, а если кильку выпустить в воду, она оживет?

— Ну что ты в самом деле.

В кухне возле плиты пыталась зажечь конфорку баба Лена. Протискивала сложенную полоской бумагу под стоящий на огне мамин утюг.

— Опять бумагу жжешь? — сварливо, подражая бабе Тане, пристыдил ее Антон. — Тебе сказали, что ты пожар можешь устроить?

Баба Лена тут только его увидела и виновато заулыбалась:

— Я, Антоша, огонька у спички не вижу.

— Попроси кого-нибудь, — вспомнил он довод бабы Тани. Чиркнул спичкой. Конфорка выпустила голубоватые лепестки пламени и превратилась в диковинный цветок с металлической ржавой сердцевиной.

— Спасибо тебе, милый. И запомни: ни один добрый поступок не остается незамеченным. Благодарность тебя рано или поздно найдет. — Баба Лена часто говорила загадками. — Каждый добрый поступок заносится в специальную книгу. Есть такой… — она задумалась, — ну, пастушок… Он сидит на облаке и ведет счет всех злых и добрых дел.

— Бог, что ли? — спросил Антон.

— Ну, не бог, — неуверенно заулыбалась баба Лена, — а так…

— Ангел? — Антона всегда одолевали сомнения, когда баба Лена начинала говорить про жизнь там, на небе, про крылья за спиной, райские сады. Ну как на небе могут расти деревья, если им корнями не за что зацепиться? Хотя, с другой стороны, ведь не все небо видно. Оно же очень высокое. И где-нибудь на другой планете, за облаками… Ведь если бы ничего не было, то и не говорили бы. О чем говорить, если ничего нет?

— …Сидит и все отмечает. И ничего поэтому не забывается…

Антон представил почему-то не белого, как лебедь, ангела из картинной галереи, а пастуха в телогрейке и с кнутом, которого встречал на даче. Пастух сидел с открытым блокнотом на холме, откуда все видно, посматривал сверху на землю и против фамилии каждого — как только тот совершал добрый или скверный поступок — ставил галочку.

Лицо бабы Лены приняло просительное выражение.

— Только ты не говори никому, что я тебе сказала. А сам помни… Ладно?

В закутке Антон надел ботинки, пальто.

В их квартиру было два входа: через кухню во двор вел черный, а в прихожей были двери парадного входа: массивные, высоченные, двойные. Левые их половинки никогда не открывались, между ними соорудили подобие шкафа — высокую фанерную этажерку, где хранили продукты.

Вообще два входа — это очень удобно. Антон читал: шпик ждет с одной стороны, а революционер раз — и выскользнул с другой. А еще, рассказывал дедушка, таким путем раньше убегали, не расплатившись, от извозчиков. И Пашка Михеев, у них в доме тоже сквозной проход, говорит: подъедут на такси, попросят шофера подождать, дескать, надо сходить за деньгами, а сами — дёру!

На лестничной площадке Антон задержался, прислушиваясь. Вроде бы во дворе тихо. Тронул пальцем никелированный замочек на почтовом ящике. Ящик оклеен вырезанными названиями газет, чтобы почтальону легче ориентироваться. Поднялся на несколько ступенек — к светлому дверному проему.

Двор маленький. Стекольщику с деревянной рамой на плече — из рамы выступают прозрачные края стекол разных размеров — не надо надрываться и кричать. Можно петь вполголоса: «Вставляю стекла!» Папа говорил, он бы всех стекольщиков и точильщиков перевел на работу в оперные театры. Утверждал, у них голоса куда лучше, чем у солистов. Точильщики Антону тоже правились. С деревянной машиной, у нее приводное колесо напоминает штурвал старинного корабля. А сами небритые, в рваных куртках — похожи на пиратов.

Двор со всех сторон обступали дома. Слева — блестящие окна Юлькиного дома (за исключением двух угловых, слепых, как их называют: в белых рамах витого бордюра словно натянутые в подрамниках желтые холсты). Справа — высокая, из бурого кирпича, стена строения, фасадом выходящего в переулок. Возле нее палисадник и так называемая детская площадка: на уютном заасфальтированном пятачке — голубая песочница, металлическая качалка, по форме и устройству точь-в-точь пресс-папье на дедушкином письменном столе, и длинный-длинный стол неизвестного назначения, выкрашенный в зеленый цвет.

В палисаднике, обнесенном невысоким забором, росли кусты шиповника, по бурой стене тянулись вверх побеги дикого винограда с фигурными листочками и курчавыми, как у клубники, усиками. На них даже грозди появлялись, но есть эти ягоды невозможно — кислятина. А среди побегов на довольно приличной высоте — два окна. Иногда вечером в них загорался тусклый свет.

Пока Антон шел к детской площадке, Юлька и Любочка шушукались. Когда приблизился — замолчали и отодвинулись друг от друга. Антон сделал вид, что ничего не заметил.

— Я в музей иду. В исторический, — сказал он. — Всякое оружие там увижу. Мечи, пушки. И кольчугу Александра Невского.

— А это кто? — спросила Люба.

— Великий полководец, — со значением сказал Антон. — За его голову давали очень большие деньги.

— Как это «за голову»? — мучительно напрягаясь и морща лицо, захотела понять Люба.

— Ну, за то, чтобы получить его голову. Отрубленную.

Антон посчитал, что произвел достаточное впечатление и теперь вправе поинтересоваться, о чем они разговаривали. Добрая Люба вроде хотела открыться, но Юлька ей пригрозила:

— Попробуй скажи! Я с тобой водиться не буду. — И тут же смилостивилась, повернулась к Антону. — Только дай слово, что никому не скажешь.

— Даю, — сразу согласился Антон, не позволил сорваться с языка Борькиному: «Честное слово — врать готовы». Некоторые Борькины прибавления Антон частенько использовал. Например: «Тише едешь — дальше будешь. От того места, куда едешь».

Юлька достала из кармана «чертов палец».

— Вот, смотри. — Антон взял в руки камень. Гладкий, приятный на ощупь. И просвечивал розовым. — Здесь, в песке нашла.

— Сегодня? — Антон огорчился, но не подал вида.

— Ага. Стала куличи делать и зачерпнула в стакан.

Конечно, легко было и самому сообразить: ведь песок только привезли. А в свежем песке всегда можно что-нибудь найти. Антон вертел «чертов палец» в руках. Действительно, палец. Мизинец. Только негнущийся… Окаменевшая ракушка, говорит дед. Когда-то, в доисторические времена, лежала на дне моря. То, что их сейчас находят в песке, в земле, подтверждает дедушкины слова о море — раньше оно покрывало всю поверхность суши.

— Юль, а Юль, — попросил он, — отдай его мне. У меня скоро рыбки будут. Аквариум. Я его на дно положу.

— Еще чего. — Юлька проворно выхватила у него находку. — Нашел дурочку. Пойду домой отнесу, а то еще потеряю.

Антон проводил ее неодобрительным взглядом. Жадина.

Любочка ласково улыбалась, заглядывая ему в лицо. Улыбкой она напоминала бабу Лену, и глаза такие же бледно-голубые. Эта похожесть была Антону неприятна. Он Любочку втайне жалел: вон пальто какое обтрепанное. Они бедно живут. Мать у нее все время болеет.

— Антон, хочешь, я тоже тебе кое-что покажу? — предложила Любочка.

— Конечно, — откликнулся он, радуясь возможности ответить ей участием и вниманием, хотя каждому понятно: что у нее может быть интересного?

Любочка повела его к забору, из-под которого земля палисадника чуть наползала на асфальт.

— Мы секрет сделали. Вот здесь, — присела и поскребла землю грязными, траурными, как сказала бы мама, ногтями. В ямке блеснуло стекло. Люба начала освобождать его, старательно протирать до полной прозрачности. — Нравится?

— Ага, — кивнул он. — А какой фантик?

— Я такого никогда не встречала. Красивый-прекрасивый. Вот бы попробовать! Еще у меня «Снежок» остался. Хочешь, сделай себе секрет.

Все-таки она была очень добрая. Никто из девчонок просто так, задаром, не отдаст фантик. И можно было взять и этим доставить ей удовольствие. Но не хотелось копаться в земле, пачкать руки. Да он уже и вышел из того возраста, когда подобными глупостями занимаются.

— Спасибо. Все равно стекла нет, — сказал он. — Лучше сама сделай. У тебя хорошо получается…

Она поверила, опять опустилась на корточки и принялась старый «секрет» зарывать. Наблюдая за Любочкой, он краем глаза уловил движение возле подъезда. И замер. Точно, вышел Сашка. Медленно и как бы в раздумье к ним направился. Бедная Любочка прикрыла «секрет» ладошками. Но Сашка остановился, выставил ногу в новом блестящем ботинке и ею притопывал.

— Нужны вы мне больно, — презрительно скривился он.

Из подъезда показались его принаряженные отец и мать. У матери розовое платье выглядывает из-под плаща. Антон помнил, как она пришла к ним с этим отрезом.

— Я, если хотите знать, в гости к дяде еду. К летчику, — похвастался Сашка и побежал за родителями.

Напуганная Любочка приходила в себя. Антон ободряюще ей улыбнулся.

— Где, ты говорила, стекло есть?

— У Германа, — встрепенулась Любочка. — А мне, знаешь, что сказали? Что дед Германа был известный ученый. И в его честь назван наш переулок. И еще знаешь что? — Вновь она вызвала в нем острую жалость своей доверчивостью и водянистой голубизной глаз. — Говорят, Герман этот на медведя похож. Чудище такое… Кто-то через забор к нему заглянул, а там…

Антон заинтересованно ее слушал.

— Кто это говорит?

— Борька рассказывал. А еще, — торопилась поделиться Любочка, — я вчера видела, как твой папа приходил.

— Когда это? — насторожился Антон.

— Днем. Ты в школе был. Ну вот. У подъезда споткнулся и чуть не упал.

— Это от усталости. Он сейчас работает много, — сказал Антон.

— А потом назад шел. И сверток большой под мышкой.

— Эскиз, должно быть.

— Что такое эскиз?

— Ну картина.

— А… Да, верно, Альбомы с картинками он нес. Один альбом выронил прямо в грязь. Вот тут. — Любочка пошла и носком туфельки показала место возле лужи, куда упала книга. — А за ним — твой дедушка. Он не хотел, чтобы папа уходил. Все время повторял: «Я требую, чтоб ты остался…»

— Ты, наверное, ошиблась, — посматривая по сторонам, сказал Антон. — Папа обычно через парадное ходит.

— Да нет, я рядом была, — удивилась, что ей не верят, Любочка.

Вернулась Юлька.

— А я шоколадный сырок съела, — поглаживая живот, сообщила она. — Хорошо.

— Ой, здорово! Я их тоже люблю, — обрадовалась Любочка. Похоже, она и завидовать не умела. — Давайте Полину позовем?

Они встали рядком под окнами и начали выкликать подружку. Та возникла из темной глубины комнаты, прильнула к стеклу. Лицо бледное и печальное. Рядом появилась ее мама.

— Ну, тетя Жанна, ну хоть на минуточку, — заныла Юлька. Она умела выпрашивать.

— Нельзя. — Тетя Жанна стала закрывать окно, уже и шпингалет опустила, но опять распахнула створку. Скорей всего слезы дочери на нее подействовали. — Даете слово, что она не будет бегать?

— Даем, даем! — загалдели девчонки. Их охватило возбуждение. Юлька начала скакать по двору. Любочка закружилась на месте — серенькое старое пальтишко вздулось, как у куклы на чайном колпаке, Антон видел такой в гостях. Выкрикивала:

— Ой! Я как пьяная! Ой! Держите меня. Сейчас упаду!

Из флигелька, что отгораживал двор от переулка, вылетел заспанный и взъерошенный Минька. Видно, криками они его разбудили. В черных шароварах, заправленных в короткие резиновые сапожки, тоже черные, в огромном отцовском свитере.

— Черт, — почесывая макушку, начал ругаться он. — Матери нет, кошка молоко разлила.

— Миша, так нехорошо говорить, — стала воспитывать его Любочка.

— Давно пора ее утопить. Опять котят приволочет. А куда их? Лучше бы собаку. Она бы дом стерегла.

Девчонки затихли. Минька ходил по двору, свирепо поддавая ногой случайные камешки. Какой-нибудь вполне мог угодить в окно бабы Лены или в кухонное стекло. Антон даже хотел, чтоб в кухонное: уж тогда бы Миньке досталось! И за бабушкино стекло тоже попало бы, но бабушку жалко: мерзнуть, искать стекольщика, вставлять новое… А наказание Минька давно заслужил. Не зря его дразнили «ябедой-корябедой». Чуть что, бежал жаловаться матери. Растрепанная, в стоптанных, спадающих тапках, она выскакивала во двор, и, если обидчик не успевал скрыться с глаз долой, он получал здоровую трепку.

Время от времени Миньке во дворе устраивали бойкот: переставали с ним играть и разговаривать. Впрочем, ненадолго; Минька притаскивал из дома леденцы на палочке — круглые, с цветочком посредине — и угощал всех. Сам подходил и предлагал. Получить такой леденец, разумеется, было заманчиво. Нигде и ни у кого Антон подобных не видел. Он и маму просил эти леденцы достать, и отца, и других взрослых. Те возвращались из магазина и пожимали плечами: даже похожего на то, что описывал Антон, в продаже не встречалось.

А Минька обмахивался ими, держа веером.

Первыми сдавались девчонки. Антон их за это презирал. Но кто его удивлял, так это Сашка: по существу, взрослый уже, в шестом классе, а и он принимал леденец в прозрачной обертке с покорно-заискивающей улыбкой. В этот момент Антон за него стыдился. Если Минька кого-нибудь леденцом намеренно обделял — выпрашивать начинали! Минька после задирал нос, позволял себе командовать: «Я тебе леденец дал? Води в салки». И если Сашке он давал еще и вторую конфету, Сашка его поддерживал: «Давай води». Когда Минька так выторговывал прощение, Антон старался куда-нибудь улизнуть, чтобы конфеты не взять. Все же он за себя не ручался, мог не выдержать. Уж очень хотелось узнать, какая она на вкус.

Закутанная, повязанная платком, вышла Полина. Она походила на матрешку, только не раскрашенную. А нос розовенький, видно, от слез.

— Мама овно на пятнадцать минут выйти азъешила, — слегка картавя, объяснила она.

— А в чего будем играть? — спросил Минька.

— Не в чего игать, а во что игать, — поправила его Полина и посмотрела на Антона. Антон взгляд отвел.

— Дура больная, — рассвирепел Минька. — Сперва себя послушай!

— Если будешь обзываться, мы тебя играть не примем, — заявила Юля.

— И не больно надо! Ну, так в чего? В «самолетики»? Или в салки?

Салки Антон не любил. Он быстро уставал, задыхался. И само слово вызывало неприязнь: сала он терпеть не мог. А вот «тише едешь — дальше будешь», когда сначала стоишь лицом к стене, а потом вдруг резко поворачиваешься и исключаешь из игры не успевших замереть, или «прятки», когда сердце съеживается: найдут — не найдут, и от тебя самого, от твоей сноровки зависит, успеешь ли добежать до заветного места и, прикоснувшись к стене, прокричать магическое «чур-чура», — эти игры ему нравились.

Решили, для Полины лучше будет «тише едешь». Встали в кружок считаться, кому водить: «Зима-лето-попугай-сиди-дома-не гуляй». Хорошая считалочка. И по смыслу правильная: зимой и летом попугай должен сидеть дома, что естественно для него, африканского жителя в непривычных климатических условиях. Считалку произносят быстро-быстро, и тогда «зима-лето» сливаются в необычное «Зималетто». Как Риголетто. По радио часто передают музыку из этой оперы. Риголетто в ней — главный герой. Вот и Зималетто — африканское имя попугая.

Зималетто — попугай,

Сиди дома, не гуляй…

Пока играли, мимо прошла, тяжело опираясь на палку, баба Лена — в выгоревшем синем пальто, с матерчатой истрепанной сумкой. Шла сторонкой, чтоб не помешать игравшим и обезопасить себя.

— Ты куда? — окликнул ее Антон.

— За хлебом, милый.

Полина заметно упарилась, а домой ее все не звали. Угроза окончания веселья нависла над ними, как туча.

— Может, в лапту? — предложила Юлька и скорей побежала за мячом: у нее был отличный резиновый, наполовину красный, наполовину синий. Антона попросили принести из дома мел, чтобы расчертить площадку.

После яркого дневного света он двигался в полутьме коридора почти на ощупь. Закричал еще из закутка:

— Мам, мам, дай мел! — И застыл на пороге. Хотя в комнате было светлей, показалось, что зрение окончательно ему изменило. Он напряг глаза.

— Ты что, не узнал меня, Антон? — спросила женщина, сидевшая на тахте, и по звуку ее голоса и требовательной интонации, которая так мало сочеталась с привычкой домашней обстановкой, Антон понял, что зрение ни при чем.

— Узнал, — сказал он, только теперь по-настоящему испугавшись и лихорадочно соображая, чем вызван ее приход.

— Антонина Ивановна проходила мимо и решила к нам заглянуть, — угадала его мысли мама.

— А почему не заглянуть? — подхватила Антонина Ивановна. — Мы ведь с тобой почти тезки. Ты Антон. Я Антонина… Ивановна, — помедлив, прибавила она. На Антонине Ивановне было ее обычное платье цвета томатного сока с узеньким пояском. Антон бы наверняка заметил, если бы она проходила через двор.

— Антонину Ивановну интересует, как живут ее ученики, — объяснила мама.

— Да, — обиженно — или это только показалось Антону? — вставила Антонина Ивановна и села поудобней. Тахта заскрипела. — Я сейчас хвалила тебя за прилежание. За то, что стараешься.

Зрение почти вернулось. Антон увидел: клеенчатый сантиметр перекинут через мамину шею, как хомутик. На коленях лежит отрез черного материала.

— Я вообще-то за мелом пришел, — сообщил он. — Мы в лапту хотим играть…

— Ты что, из школы не можешь принести? — скрипуче засмеялась Антонина Ивановна. Он не понял, шутит она или нет. И вообще не знал, как себя держать.

— На, возьми. — Мама протянула кусочек мела.

Антон переминался с ноги на ногу.

— Беги играй, — разрешила Антонина Ивановна. — Да смотри, не забудь пересказ приготовить. Я спрошу тебя завтра.

— Да ты чего испугался, глупенький? — улыбнулась мама. — Антонина Ивановна шутит.

— С чего вы взяли? — снова обижаясь, возразила Антонина Ивановна. — Спрошу. Так что подготовься. Уже у всех по одной оценке, а тебя я еще ни разу не вызывала.

В коридоре Антона поджидал дедушка. Он извлек из кармана большие круглые часы с ремешком-петелькой:

— Ровно через пять минут я тебя жду.

Девчонки позабыли про лапту, играли в штандар. Красивое, нарядное, прыгающее, как мяч, слово. И игра хорошая. «Штандар!» — кричит водящий и подбрасывает мяч, а все разбегаются. Водящий ловит мяч и снова кричит. Все застывают на месте, а он метит в того, кто ближе. Антон побегал, увертываясь от мяча, даже поймал его два раза, запасся форой, но тут тетя Жанна вспомнила о Полине, позвала ее, и он тоже вернулся домой.

Мама была в комнате одна. Сидела все с тем же черным отрезом.

— Мам… А Антонина Ивановна? — Он сопроводил вопрос движением руки в сторону коридора и входной двери. — Чего она приходила?

— Тебя хвалила, — не сразу ответила мама. — За то, что ты начитанный, вежливый. Но тебе внимания не хватает. Рассеянный, постоянно отвлекаешься…

Из закутка раздалось покашливание дедушки. Он был в брезентовом черном дождевике, в руке держал, трость.

— Иди, — сказала мама. — Это за тобой.

Они вышли через парадный сумеречный ход. На площадке под лестницей темнел огромный, сколоченный из грубых досок ящик с песком. Зимой дворники посыпали им улицу — чтобы прохожие не поскользнулись. На свежем снегу песок рыжел, как ржавчина. Это прежде, когда к прохожим относились гораздо менее заботливо, баба Лена упала в гололед и сломала ногу. С тех пор носила высокий, на шнуровке ботинок. Возможно, именно этот печальный случай заставил дворников призадуматься и принять меры.

— А к нам учительница Антонина Ивановна приходила, — решил удивить дедушку Антон.

Информация ожидаемого эффекта не произвела.

— Вполне естественно, — заговорил дедушка. — И баба Лена, когда работала преподавателем, всегда знакомилась с семьями учеников. И они, бывало, к нам приходили. Особенно если чего-нибудь не понимали. Что же Антонина Ивановна тебе говорила?

— Что я хорошо учусь. Но что я невнимательный. Что завтра меня спросит.

— Вот видишь, — остановился и поднял вверх указательный палец дедушка. — И она заметила твою рассеянность. Давай условимся: мы сейчас будем осматривать экспонаты, а ты постарайся сосредоточиться и запомнить мои объяснения. А вечером расскажешь, что отложилось в памяти. Идет?

Антону не хотелось проверки. Он промолчал.

— История, Антон, увлекательнейшая наука. — Дедушка снова двинулся вперед. — Ведь чрезвычайно интересно узнать, как жили наши предки, чем они занимались, какие одежды носили… Вот ты сейчас пишешь ручкой и чернилами в тетради. Верно?

— Ага. — Задумавшись о своем, Антон позабыл, с кем разговаривает, и тотчас получил замечание.

— Надо отвечать «да». Скажи «да».

— Да.

— А предки наши писали на бересте. Знаешь, что такое береста? Эти письмена нашли под Новгородом. И так и назвали: новгородские берестяные грамоты. — Теперь Антон слушал внимательно. — А чем вообще знаменит Новгород? Новгородским вече, то есть народным собранием. Вы в школе этого еще не проходили?

Антон мотнул головой.

— А «штандар» — какое слово? — спросил он.

— «Штандар»? — Дедушку вопрос озадачил. — Как ты сказал? «Штандар»? Видишь ли… А что, собственно, оно обозначает?

— Ну это игра такая, — удивляясь, что дедушка не знает, объяснил Антон.

— Думаю, венгерское, — решил дедушка. — У них есть имя Шандор. Шандор Петефи, великий венгерский поэт.

Миновали молочную, вышли на большую улицу. Здесь ходил троллейбус и ездили машины.

— Мне Люба говорила, что вчера папа приходил, пока я в школе был. Она видела, как ты за ним по двору шел. Это правда? — вспомнил Антон.

— Что за Люба? — не понял дедушка.

— Ну со двора.

Дедушка замедлил шаги, стал оглядываться по сторонам, как видно, собираясь перейти улицу.

— Вон там скверик, видишь? — показал он рукой. — Пойдем туда.

В скверике все дорожки были усыпаны опавшими листьями. Дедушка освободил от них край темно-зеленой, на ножках с копытцами скамейки, подстелил себе носовой платок, Антону — измятую газету, которую достал из кармана макинтоша. Сел, оперся руками о трость. Резиновым ее набалдашником припечатал большой кленовый лист.

— Антон, ты мужчина, и я хочу поговорить с тобой об очень серьезных вещах. — Дедушка смотрел на него грозно из-под седых мохнатых бровей. Антона начал пробирать озноб. Вернулась тревога: что, если мама просто не хотела его до поры до времени огорчать… А дедушка — самый честный, не в его правилах увиливать, что-то скрывать. Ну да, стала бы учительница приходить из-за мелочей: начитанный, рассеянный… Наверняка была другая, веская причина. Может, его в другой класс собираются переводить? Ведь она грозила: если дисциплина не наладится, то некоторых переведут. Антон съежился и впился ногтями в шершавый скамеечный брус.

— В жизни не все складывается, как нам хотелось бы, — оправдывая худшие подозрения, продолжал дедушка. — Ты это понимаешь? — Антон кивнул, чувствуя: еще чуть-чуть, и он заплачет от несправедливости и обиды. — Так вот. У твоего папы очень сложный период. Очень-очень. Это нужно понять. Не все, к сожалению, понимают. К папе нужно относиться сейчас особенно заботливо. И в первую очередь помочь ему должен ты.

Антон на дедушку не смотрел, устремил взгляд за чугунную низенькую ограду. Там спешили люди, проезжали «Победы», «Москвичи»… В скверик вошла старушка с алюминиевым бидоном, тоже очистила скамейку от листьев, а потом села.

— Ты будешь относиться к нему заботливо? — спросил дедушка.

— Конечно.

— Это я и хотел от тебя услышать. Твой папа очень хороший. Если ребята из двора или кто-либо из взрослых будут спрашивать тебя о папе… ну почему он редко бывает дома… — дедушка произнес это как-то особенно значительно, — ты скажи, мол, папа занят. Много работает. Понял?

Антону сделалось жарко. Он не мог понять, почему дедушка тянет… С кленов слетали «носики». Вращались в воздухе легкими пропеллерами. Еще зеленоватые, недозревшие, мягкие, формой напоминающие птичьи перышки, только без острых наконечников, наоборот, с утолщенными основаниями. Расщепив основание, «носик» можно прилепить на переносицу. Получится задранный, как у клоуна, зеленый нос. Ближе к зиме «носики» желтели, высыхали, становились ломкими. Гроздья шуршали на ветру погремушками.

— И давай договоримся. Если у тебя возникнут какие-то сомнения, приходи ко мне. Мы ведь мужчины, правда? — Озноб постепенно начал проходить. Антон понял, разговор касается только папы. Нет, дедушка, который всегда говорил, что мужчина должен смело смотреть трудностям в лицо, не стал бы вводить его в заблуждение. Когда Антону удаляли гланды, все его успокаивали, убеждали, будет не больно, а деда Митя единственный, как взрослому, сказал: «Что поделаешь, придется потерпеть».

Дедушка привычным движением извлек часы.

— Вот мы и поговорили. Однако теперь, боюсь… боюсь, назад к обещанному времени нам не успеть.

— Деда Митя, давай не пойдем в музей… — торопясь воспользоваться кратким мигом возникшего между ними сближения, попросил Антон. — Погуляем… А может, в зоомагазин? — отважился он.

— Да? — не очень уверенно, что с ним случалось крайне редко, вымолвил дедушка.

— Да, да! — предпринял отчаянную попытку Антон. — Только посмотрим, есть ли меченосцы…

Все давно было решено: и какой аквариум, и какие рыбки. Большой негде поставить. Папа предлагал в мастерской, Антон уклонялся. В мастерскую то можно входить, то нельзя… Маленький аквариум — тоже плохо. Некрасиво, и рыбкам тесно. Сошлись на среднем. А место — на мамином туалетном столике, ближе к стене. Мама дала согласие. Гроты и всякие прочие декоративные украшения не нужны. Ограничиться растениями: валлиснерией, кабомбой, водяным папоротником…

Рыбок тоже долго выбирали. Сперва они с папой хотели петушков. Удивительные создания: вьют гнезда! Но самцы-петушки очень драчливы. Иногда бьются до смертельного исхода. Значит, вместе можно держать пару: самца и самку. А выведутся мальки — все равно передерутся. Дай только подрасти.

Моллиенизии? Черные-пречерные, ходят вверх-вниз, вверх-вниз, как черные молнии. Но моллиенизиям нужно много кислорода, моторчик для подкачки воздуха.

Золотые рыбки тоже красивы, однако слишком уж велики и неповоротливы. И потомства от них ждать долго: пока икру отложат, пока срок подойдет малькам появляться… Антону хотелось, чтоб сразу мальки. И тогда можно будет на законном основании вести переговоры о большом аквариуме. Или о втором, который пусть в мастерской стоит.

А меченосец — рыбка и красивая, и не очень большая, и более-менее мирная. У самцов отросток в виде меча на хвостовом плавнике…

Антон вскочил и понесся к выходу из скверика. А дедушка так медленно все делал! Сложил носовой платок, спрятал. Опираясь на трость, брел, утопая в листьях по щиколотку.

Шли тихими переулками, мимо домиков с лепными фасадами; львиные головы, диковинные птицы, человеческие фигуры с кувшинами…

— Изумительная красота, — задирал голову дедушка. — А ты бы не хотел попробовать эти сценки зарисовать? Вон, где атлет останавливает коня… Пришли бы сюда с альбомом, позвали бы папу… Я думаю, папе это было бы очень приятно. А мне было бы приятно, если бы ты вновь начал заниматься музыкой. А какое ты сам будешь получать наслаждение!.. Пришел из школы — и для отдыха, для себя сел и часок поиграл… Три-ти-ти-ти-ти, — замурлыкал дедушка. — Что это за композитор? Какую я сейчас мелодию напел?

— Не знаю, — ответил Антон. — А правда, что наш переулок назван в честь отца или деда Германа?

Дедушка перестал мурлыкать.

— Какого Германа?

— Ну он через дом от нас живет.

— Очень любопытно.

Из тротуаров кое-где, ближе к проезжей части, торчали каменные, похожие на большой «чертов палец» столбики или темные металлические грибы — на шляпке грубоватый узор: полоски, кружочки… Раньше к этим столбикам, наверно, извозчики привязывали лошадей. Сейчас они мешали проходу. А уж ночью и говорить нечего: в темноте можно запросто споткнуться и расквасить нос. Потом началась разрушенная стена, и он успел пробежать немного вдоль ее гребешка, который кое-где порос травой и мхом. Дедушка схватил Антона за руку.

— Почему ты не можешь идти по дороге?

Конечно, он должен был проявлять послушание. Но не повернет же дедушка назад, если они почти пришли. И он успел еще раз наступить на серую замшелую полоску, чуть выступающую над гладким асфальтом.

Перед входом в магазин переминались с ноги на ногу и обшаривали прохожих взглядами хмурые мужчины с потертыми чемоданчиками. Дедушка называл таких темными личностями. Большинство и точно были в черных и серых пальто. Открыть чемоданчики — внутри окажутся банки с пластмассовыми крышками. В банках — рыбки. По две, по три, по шесть.

Однажды Антон был здесь с папой, и какой-то дядька буквально задаром отдавал банку, в которой кишели маленькие моллиенизии. Вряд ли подобный случай повторится. Везет обычно один раз.

В первом зале магазина торговали птицами. В клетках сидели яркие попугайчики, лимонные канарейки, пестрые щеглы. Нестройный гвалт птичьих голосов перекрывало стрекотание кассового аппарата. Дедушка, не любивший шума, страдальчески морщился.

Антон повел его в следующий отдел. Здесь целая стена была из аквариумов.

В ярко освещенных водных загончиках среди свежих зеленых водорослей искрящимися стайками ходили верткие, в серебристо-голубую полоску данио-рерио, деловитые красно-золотые барбусы-суматранусы, месяцевидные, угловато-неповоротливые, словно из жести вырезанные скаляры. На каждом аквариуме — картонная табличка с обозначением породы и цены за штуку. Самые дешевые — гуппи, самые дорогие — золотые рыбки. Нет, правильно, что от золотых рыбок он отказался — громоздкие, толстые, брюхо натянуто, будто капроновый чулок на толстой ноге, до истончающейся голубизны, еще чуть-чуть и лопнет.

А впрочем, со временем он, может быть, не откажется и от красных золотых и от серых, тоже холодноводных, с перископно вытаращенными глазищами шубункинов (это название точно передавало пышность их шлейфообразных плавников. Когда Антон слышал загадку «Сто одежек и все без застежек», он тотчас представлял теплую шубу шубункина).

Продавщица выхватывала у покупателя чек, вместе с чеком порожнюю баночку (очередь стояла, будто за сметаной в молочной), если аквариум находился в верхнем ряду, подставляла скамейку и, зачерпнув в банку воды из аквариума, погружала легкий сачок в светящуюся стихию. Рыбки начинали метаться, пузырьки кислорода срывались с водорослей и стенок, стремительно летели к поверхности, а неуклюжий сачок, казалось, сам по себе, без направляющей его руки, выбрав жертву, гонялся за ней, пока не настигал, — и вот уже запыхавшаяся, перепуганная рыбка в провисшем гамачке перекочевывала в новое тускловатое помещение.

В аквариумах, обитатели которых пользовались повышенным спросом, воды оставалось совсем мало — всю вычерпали. Некоторые водяные кубы пустовали, только багровые, серпантинчиком свернутые улитки медленно перемещались по самой границе воды и воздуха, изредка нарушая ее. В своем аквариуме Антон собирался понаблюдать, как растут эти улитки: приращивают витки или же расширяют их толщину.

Еще в этом зале был застекленный загончик для черепах. Уступ горы из ноздреватого коричневого материала и засохшее деревце воссоздавали естественные условия черепашьего обитания. Жаль, сами черепахи отсутствовали.

Антон встал против аквариума с меченосцами. Красивые. Неторопливо-гордые, надменные, ярко-морковные. Некоторые с черными хвостовыми плавниками или в черную крапинку. Помесь с пецилией. На мушкетеров, вот на кого похожи самцы со шпагами. Именно короткими шпагами, а не мечами. Неужели есть такие страны, где они живут прямо в реке, в пруду?

Дедушка нетерпеливо и шумно вздохнул за спиной.

— Ну что, пойдем? — Подождал еще немного и положил руку ему на плечо. — Антон, нам еще за хлебом надо успеть.

Не отрывая зачарованного взгляда от своих любимцев, Антон прошептал:

— Папа мне обещал таких купить.

Дедушка сконфуженно кашлянул. Его неуверенность придала Антону смелости.

— А ты не можешь?

Аквариума пока не надо. Поселить в большой банке из-под маринованных помидоров. Вымыть ее как следует…

Дедушка, проявлявший в этот день необычайную уступчивость, отошел в сторонку, достал потертый коричневый кошелек, стянутый для надежности аптечной круглой резинкой, ссутулился над ним. На картинке в учебнике русского языка курица так прикрывала птенца от нападавшего ястреба. Антон отвернулся, сделав вид, что изучает плакатики с инструкциями по содержанию рыб и животных. Их множество висело на стенах.

Дедушка позвенел мелочью. Распрямился. Минуту назад Антон готов был кинуться к нему, обнять — таким добрым и хорошим он казался. Сейчас это желание пропало.

— У меня всего три рубля. Видишь? А я должен купить кое-что к обеду. — Дедушкино лицо обрело привычную отчужденную строгость. — В другой раз, — сказал он.

Опять они шли переулками. Дедушка молчал, как бы продлевая непререкаемость своего решения.

На лестничной площадке перед дверью пахло горелым. У плиты хлопотала баба Таня, растрепанная, в засаленном фартуке.

Мама налила в тарелки бульона и вышла. Бульон был прозрачно-желтый, на поверхности плавали золотистые кружочки жира. Антон побросал в него сухарики, сталкивая их ложкой, устроил морской бой.

Из кухни донесся мамин голос. Либо она смеялась и, смеясь, что-то рассказывала бабушке, либо они ссорились. Обычно ее так далеко слышно не было. Антон различил и ворчливо-неясное бурчание бабы Тани:

— Вы должны понять. У него сложный период.

— Сложный период? Что вы говорите? — удивилась мама. — И вообще я вас просила не возвращаться больше к этой теме! Вы прекрасно знаете, что это бесполезно! — Тут она увидела в дверях кухни Антона и на той же надсадной ноте крикнула: — Антон, иди сейчас же в комнату!

После обеда мама принялась наводить в комнате порядок. Машину задвинула глубже под стол, стекла буфета завесила папиросной бумагой. Постелила свежую скатерть.

Антон взял раскраску, цветные карандаши, устроился в кресле под репродуктором. В поезде ехали слон, мартышка, жираф, бегемот… Слева шли цветные рисунки, справа — их контуры. Нужно было правильно подобрать цвета. Когда дома был папа, Антон советовался с ним. Сейчас приходилось проводить рядом с рисунком черточку и сравнивать, подходит ли оттенок.

В дверь позвонили. Антон привык к заказчицам, почти не обращал на них внимания. Это они старались с ним подружиться. Некоторые приносили конфеты, игрушки, расспрашивали, как он учится, какие отметки получает. Приятно, но он знал: их заинтересованность — только на время, пока мама шьет, потом они исчезают и о нем и о маме не вспоминают до следующей надобности.

Однако женщина, которая вошла, заставила его забыть о веселом поезде. Высокая, худощавая, в черном костюме и такого же цвета шляпке с пером. И чулки на ней были черные. И туфли. А глаза — голубые. Но не бледные, как у бабы Лены и Любочки, а яркие и ясные. С ее появлением по комнате разлился нежный аромат.

— Здравствуй, — сказала гостья, стягивая тонкие кружевные перчатки. Они с мамой сразу занялись делом. Мама чертила на бумаге.

— Вот такой будет рукав… Вот. Со складочкой.

— Прекрасно. А воротник вот такой, — подхватывала женщина.

Интересно, что за перо у нее на шляпе? Антон стеснялся спросить. Ему казалось, если он повернется или встанет, то сделает это очень неловко, неуклюже. А ему хотелось понравиться гостье, хотелось, чтобы она поинтересовалась, чем он занят. И он с особым усердием вновь занялся раскрашиванием.

— То, что вы говорите, мне как раз и нужно, — радовалась женщина. — Я кому ни скажу, никто не понимает. Хорошо, что нашла вас.

— Я долгое время работала в театре, — тоже радуясь, но как-то несмело, смущенно рассказывала мама. — Там и научилась. Там, — она кивнула на Антона, — познакомилась с его отцом.

— Актер?

— Нет, художник.

— Ах, — улыбнулась женщина, — вот ты в кого. А я смотрю: рисуешь, рисуешь.

— Я не рисую, я раскрашиваю, — сказал Антон, хотя и понимал, что уточнение не в его пользу. Она подошла.

— Разреши посмотреть? — Начала с первой страницы, задержалась на второй и третьей. — Очень хорошо. И аккуратно. — Он взглянул в ее бледное, слегка вытянутое лицо. — Скажи, ты что же, всегда раскрашиваешь картинки по порядку, с начала до конца?

— Да, — ответил Антон.

— И тебе не хочется какую-нибудь пропустить, перескочить дальше?

— Хочется, — признался он. — Но другие тогда, что же, останутся нераскрашенными? — Ему действительно жаль делалось картинок, обойденных вниманием. Это несправедливо. — Конечно, есть картинки, которые мне больше нравятся. Но то, что они впереди, помогает раскрашивать те, которые нравятся меньше.

— Поразительно, — обратилась женщина к маме. — Откуда такое терпение и усидчивость? Моя дочь раскрасит три картинки и альбом бросает, требует новый. Нужно вас познакомить, чтобы ты ее перевоспитал.

Он не думал, что у нее дочь. И огорчился. Выходит, он не сам по себе ей интересен, а из-за дочери, которая тоже увлекается раскрашиванием.

— А машины ты любишь? — спросила гостья.

— Машины? Я? — Он вспомнил желтый «оппель-адмирал» у ворот Германа и встрепенулся. — Да, конечно.

— Хочешь прокатиться? — Она спросила об этом совершенно спокойно, как о чем-то обычном, будничном. Может быть, задумала подшутить над ним? Он, как дурачок, обрадуется, закивает, а она только посмеется. Одна мамина заказчица обещала провести Антона в цирк. Он дождаться не мог: «Скоро? Скоро?» Мама ей позвонила, и та сказала, что обстоятельства изменились и у нес нет такой возможности.

— Ну, хочешь? — настаивала незнакомка. — Прямо сейчас? Пока я здесь, шофер тебя покатает.

Он посмотрел на маму. Она ободряюще кивнула.

— Я хотел… Нельзя пригласить еще кого-нибудь? Юлю или Любочку, а?

— Конечно, бери, — разрешила женщина. — Только не больше четырех, иначе не поместитесь.

Прямо против подъезда стояла «Победа» цвета шоколадного мороженого. Это папа научил его различать марки машин. Шофер в коричневой кожаной куртке и большой серой кепке сидел за рулем, выставив локоть в окошко. Загорелое, широкое лицо его лоснилось. Чуть-чуть покашляв, что как бы заменило обращение, Антон сказал:

— Вас просили зайти… в квартиру… — Шофер кивнул, вылез из кабины. Заскрипели его начищенные сапоги. — А можно к окну подойти, — семенил перед ним Антон.

Шофер снова с достоинством кивнул. Присел возле открытой форточки.

— Я сейчас, — предупредил его Антон и помчался во двор. Гуляли как раз трое — Юля, Любочка и Борька. «Квадратноголовый» — прозвали Борьку во дворе. Голова у него и точно была угловатая. Короткая стрижка — сквозь нее просвечивала бледная кожа — неровностей не скрывала.

Антон с трудом сдерживал нетерпение.

— Вы чего делаете?

— Не водись с ними, — скривился Борька. — У них чертов палец, а они посмотреть не дают…

— Вот что, — оборвал его Антон. — Меня на машине позвали кататься! Я вас приглашаю.

Сам устроился на переднем сиденье, Юлю, Любочку и Борьку посадил сзади. В машине тухловато пахло бензином. С этим запахом странно и обособленно уживался аромат, который принесла в комнату женщина.

— Ну что, готовы? Поехали? — спросил шофер. Повернул какой-то ключ и нажал на педаль. Дождался, пока рокот усилился, положил руки на руль цвета слоновой кости. Мимо дома Германа, потом направо, как идти к школе, выехали на оживленную магистраль.

— А отвезите нас к новому стадиону, — расхрабрился Борька. Антон состроил ему страшные глаза.

— Куда хотите, — весело откликнулся шофер. Повернул рычажок на панели под ветровым стеклом, и в машине заиграла музыка.

— Во-во! Я здесь был с папой, — тыкал пальцем в окно Борька. — А быстрей можете? — Борькино неумение себя вести все больше и больше коробило Антона. То ли дело Юля и Любочка: сидят тихо, скромно. Благодарны за поездку.

— Могу и быстрей.

Мелькали дома, деревья, светофоры. Люди торопились перебежать дорогу перед самым их носом.

С заднего сиденья послышался невнятный Юлькин шепот. Антон напряг слух. Вроде захихикали. Чего он не переносил, так это шушуканья. Не хотели ехать — оставались бы.

— Вы давно шофером работаете? — специально громко, чтобы тех, сзади, заглушить, спросил он.

— Давно, — сказал шофер.

Не унимались, шипели вовсю. Над ветровым стеклом, на ножке, зеркальце в никелированной окантовке. Но в нем ничего не видно, повернуто оно к шоферу. Антон резко обернулся… И увидел бледное, как бы расплывшееся лицо Юльки.

— Мне плохо, — сдавленно простонала она. Антон был уверен, что шофер разозлится, и поделом: не умеете ездить, нечего садиться. Но тот отнесся к Юлькиной беде с пониманием и участием. Подрулил к тротуару. Скомандовал:

— Выходи, подыши воздухом. Укачало тебя.

Юлька, сразу осунувшаяся, выползла наружу. Шофер достал сигарету, вставил в желтый прозрачный мундштук.

— Как это укачало? — спросил у него Антон.

— Морская болезнь… — Зажег сигарету, затянулся и тягуче сплюнул на тротуар. Антон с огорчением посмотрел на него. Такое мужественное лицо, а плюется.

Обратно едва тащились, чтоб Юльку снова не растрясло. Прикатили, когда начало темнеть.

— Ну, понравилось? В следующий раз поедешь? — спросила гостья.

— Что надо сказать? — неуместно, будто он сам не знал, напомнила мама.

— Спасибо большое.

— Не за что. А чего тебе в следующий раз принести? Принести цветные карандаши?

— А вы можете достать леденцы на палочке? — расхрабрился он.

Мама покраснела и сердито посмотрела на Антона.

Пока он ел, мама сворачивала и разворачивала рулончик материала, который оставила заказчица в черном.

— Антон, посмотри, какой красивый…

Антон не видел ничего особенного. Материал как материал.

— Эх, ничего не понимаешь. Смотри, как искрится…

Перед сном он пошел сказать спокойной ночи бабе Лене и дедушке с бабушкой. Баба Таня перед зеркалом распускала волосы на ночь. Дедушка читал с лупой, но отложил книгу.

— Поди-ка сюда, — и легонько хлопнул ладонью по парусиновому диванному покрывалу. Вмятинкой обозначилось место, где Антон обычно сидел. Над диваном хмурились на портретах писатели и композиторы. Дедушка о них много рассказывал, но Антон все равно путал, где кто. Поелозив, как всегда, он устроился так, чтобы пружины не подпирали.

— Ты что же, на автомобиле катался? — спросил дедушка. — И долго? Каков был ваш маршрут?

— На стадионе были, — затараторил Антон. — И вдоль реки проезжали.

— Поездка не очень утомила тебя?

Всегда дедушка находил такие вот обороты. Нет, чтобы просто сказать: «Ты не устал?..» А еще Антона удивили холодность, неодобрение, которые прозвучали в вопросе. Это навело на мысль: дедушке его восторженность неприятна. Быть может, дедушка обиделся, что Антон не пригласил покататься его с бабой Таней? Ребят позвал, а о дедушке с бабушкой забыл…

— Да в общем-то не очень интересно, — пошел он на попятный, стремясь утешить дедушку. — И укачало меня, — прибавил для пущей убедительности.

Дедушка воспринял слово спокойно, оно было ему известно.

— А уроки ты выучил? — спросила бабушка.

— Нам только устные задавали. — Антон вспомнил улыбку Антонины Ивановны и ощутил неприятное томление в груди, как если бы его уже вызывали к доске.

— А разве устные учить не надо? Есть люди, которые работе, учебе предпочитают всякого рода развлечения, — заговорила бабушка. — Такие люди не заслуживают уважения. Вспомни, какая на этот случай есть пословица?

— Делу время, потехе час, — сразу ответил он.

Мама уже постелила ему. Антон умылся, собрал портфель. Перед тем как лечь, громко и с выражением прочитал отрывок, заданный для пересказа.

2

Опять погода была пасмурная, серое небо и ветер. Ночью прошел дождь, на мостовой и тротуарах лужи.

Пашка Михеев, поджидая Антона, носком ботинка ковырял каменную окантовку тротуара. Брюки и рукава кителя коротки, из формы он вырос уже в прошлом году, а новой ему не купили. Иногда он надевал другие, черные брюки, ношенные старшим братом, но те, наоборот, сидели мешком.

— Здорово. — Пашка протянул руку. Антон немного стеснялся этого взрослого приветствия. У Пашки же оно получалось очень естественным, солидным. А с виду цыпленок, весной таких смешных, на расставленных ножках, продавали в зоомагазине. И не скажешь, что в классе Пашка по силе на втором месте после Миронова. Под взглядом Пашкиных каре-зеленых глаз, стынущим, почти неподвижным, Антон начинал чувствовать себя неуютно.

— Ну, чем занимался… — Пашка выдержал паузу, — в выходной? — Слово это он произнес насмешливо. Антон поспешил улыбнуться. И Пашка осклабился, но остался невозмутим, так что приходилось гадать: была ирония или почудилась?

— Я на машине катался, — сказал Антон.

— Ну да? — Пашка шагнул слишком широко, споткнулся. — Черт! Ой, опять это слово! — Ладонью ударил себя по губам.

— А ты чего делал? — спросил Антон.

— Дом тут рядом ломают. Ходил смотреть.

— Что за дом?

— Да развалюха одноэтажная. Где кино. Хочешь, пойдем после школы?..

Конечно, если ни разу не видел, как ударяет в стену металлический, подвешенный на проволочном канате шар и сокрушает ее, летят кирпичи, рушатся балки, деревянные и металлические, на это стоит взглянуть. Но уже столько домов вокруг посносили… Глазеют часами на пустяки только бездельники и зеваки. Тратят время, вместо того чтобы почитать, позаниматься, сходить в музей… Михеев, увы, был из их числа. И учился поэтому плохо. Отдавать предпочтение всегда нужно тому, что расширяет кругозор, открывает новое, неизвестное…

Недавно умерла старуха в соседнем дворе. Приехала похоронная машина, выносили гроб. Антон, правда, смотреть не пошел, сказал — неохота. Веско, убедительно сказал. Но согласиться мог: для тех, кто такого не видел и считает нужным узнать, — событие, безусловно, представляющее интерес.

Или еще: прошлой весной у дома Германа остановилась лимонно-желтая машина. Подобных Антон не встречал. Все ребята и девчонки переулка от нее не отходили. Кто-то определил, что это «оппель-адмирал». «Трофейная, наверно», — высказал предположение Сашка. И эмблема красивая: эмалевый кружочек поделен на четыре части, верхний и нижний треугольники голубые, а боковые — беленькие. Мотылек в небе. Толпились вокруг машины целый день, изучая каждую деталь, заглядывали через стекло в кабину. Не забывали наблюдать и за деревянными воротцами, из которых в любую минуту мог выйти страшный Герман, и за калиткой, из которой могли выскочить его собаки.

Но никто не выходил и не выскакивал.

Антон уже не помнил, как это получилось, но вечером, когда он пришел домой и стал рассказывать о желтой машине и проситься хоть на минуточку еще раз взглянуть на нее, ему позволили. И как раз в тот момент, когда он подбежал, на желтый капот опустился большой майский жук. Его, видимо, тоже привлек диковинный цвет. Антон схватил жука (который, кстати, явился еще одним свидетельством не напрасно проведенного времени, стал, можно сказать, наградой за любознательность) и, задыхаясь от счастья и везения, рванул домой. Там он посадил жука в спичечный коробок и на другой день хвастал им во дворе.

А машина к утру исчезла. Только жук и напоминал о том, что это был не сон.

— А еще, — сказал Пашка, — меня отличной песенке научили. Настоящая, пиратская. Ух!.. Припев такой отличный. — Пашка оглянулся по сторонам, остановился и влажно задышал Антону в ухо: — Приятели, быстрей разворачивай парус, йо-го-го, веселись, как черт! Одних убило пулями, других уносит старость, йо-го-го, все равно за борт! — Песня действительно была что надо. Такую спеть — и все поймут, какой ты мужественный и рисковый парень. И девчонки сразу тобой заинтересуются. Пашка пропел куплет и лихо сплюнул сквозь зубы. Прямо в водосточную решетку. Не то что катавший Антона неаккуратный шофер «Победы».

У самой школы они нагнали Лену Краеву. Маленькая, тощая, пальто чуть не по земле волочится, большие, с перламутровым отливом пуговицы кажутся тяжелыми-претяжелыми. Да еще огромный портфель — отцовский, наверно, с двумя замками, из коричневой пупырчатой кожи.

— Ты что, Краева, как черепаха тащишься? Опоздаешь, — припугнул ее Михеев. Лена не ответила, только переложила портфель в другую руку. Антону всегда хотелось ей помочь. Но он стеснялся. Еще подумают, он в Краеву влюблен, начнут дразнить…

— Тренируйся, бабка, тренируйся, Любка, тренируйся, ты моя сизая голубка, — показывая на Лену, пропел Михеев и подмигнул Антону.

Михеев над кем угодно мог посмеяться. Отменяли урок из-за того, что у Антонины Ивановны заболела мать, а Пашка торжествовал: «Так ей и надо!» Антон и не одобрял и жалел его. Он знал, в чем причина постоянной Пашкиной злости. После одного родительского собрания мама рассказала: Михеева бросил отец, ушел в другую семью. Они с Михеевым сидели тогда за одной партой, и мама предупреждала Антона, чтоб он был к Михееву повнимательней, помогал ему заниматься, потому что Михеев из-за отца очень переживает. Разговаривая с Михеевым, Антон себя контролировал, о своем папе старался не упоминать, разве только Пашка сам спрашивал. А чем еще в такой ситуации поможешь?

К металлическим воротцам, ведущим на школьный двор, бабушка за руку переводила через дорогу Алешу Поповича, на самом деле Алешу Попова, вовсе не богатыря, маленького, черненького, с карими, влажными глазами. Перед воротцами старушка внука отпустила.

— А чего ж ты бабку на уроки не взял? — сразу пристал к нему Михеев.

Алеша чуть улыбнулся, показав крупные зубы, диковато выкатил глаза. Раздувал ноздри. По его виду трудно определить, что он сейчас выкинет. То ли в драку полезет, то ли он робеет? Шлепал прямо по лужам, не боясь промочить начищенные до блеска ботинки.

Миновали кирпичи, обозначавшие штанги ворот, — на переменах и после занятий старшеклассники играли во дворе в футбол; поднялись на каменное крылечко. Дежурные с красными повязками Михеева пропустили, а к Антону и Алеше привязались. Лица противные, прыщавые.

— Ну-ка, вытрите ноги как следует.

Один схватил Антона за воротник пальто, другой подталкивал Алешу к грязной, мокрой тряпке.

— Возьми. Быстро. И чтоб убрал здесь все… — Алеша умоляюще смотрел и блеял, будто барашек. Парень гнул его все ниже к половику. — Вот сейчас отберу дневник, узнаешь…

— Ну пусти, — просил своего мучителя Антон. — Пусти, пожалуйста. Звонок скоро.

У Алеши слезы навернулись, и Антон уже готов был взять тряпку — все лучше, чем получить замечание в дневник, но нежданно-негаданно пришло избавление: влетел учитель по труду Анатолий Дементьевич. Запыхавшийся, пальто расстегнуто, из портфеля торчит ручка молотка. Стянул шляпу.

— Здравствуйте, товарищи дежурные. А это что, нарушители?

— Вот не хотят ноги вытирать, — пожаловались прыщавые и тут же отпустили обоих.

Из распахнутых дверей классов неслись шум, стук, топот — обычный утренний гвалт, не усмиренный появлением учителя.

Олька Лырская, новая соседка Антона, уже приготовилась к уроку, выложила на край парты учебники в обтрепанных обертках, достала чернильницу-непроливашку и ручку. С Лырской Антон сидел всего третий день. Антонина Ивановна постоянно кого-то пересаживала: то, чтоб девочки сидели с мальчиками, то по алфавиту, то по росту, то неуспевающего к отличнику, а недисциплинированного к образцово-послушному.

Антон сперва сидел с Ирой Синичко. Учебники и тетради у нее были чистенькие, почерк и наклон букв красивый, никогда она не забывала ни карандашей, ни линеек, ни ластика, а если у Антона не было чего-нибудь из необходимого, Ира легко, с охотой предлагала свое.

Дедушка как-то попросил его рассказать о соседке. Антон покраснел. От дедушки это не укрылось. «Ты как себя чувствуешь? — забеспокоился он. — У тебя не жар?» И приложил прохладную ладонь к его пылающему лбу. «Это, наверно, я простудился», — сказал Антон. Дедушка вроде бы поверил или сделал вид, что поверил; посоветовал немедленно лечь в постель и поставить горчичники. И с тех пор Антон гадал: знает дедушка о его тайне или нет?

А Михеев, который сидел раньше с Лырской, сам не занимался и другим мешал: отвлекал разговорами, приносил червей и пугал девчонок. И Синичку, — так звали Иру в классе, — срочно бросили на Пашкино перевоспитание, а Антон очутился рядом с Лырской. Страшное невезение! Рыжая (ее прическа называлась «конский хвост»), с острым носом и противным, гнусавым голосом, она повсюду сажала кляксы и писала как курица лапой.

— Подготовился небось по чтению? — заквакала Лырская.

— А что? — насторожился Антон.

— А то, что напрасно. Меня должны сегодня вызвать. Дежурные в субботу относили журнал в учительскую и видели: по чтению против моей фамилии точка стоит. Я все воскресенье зубрила…

Над коричневой, белесоватой от мела доской — черно-белый портрет Менделеева. К стеклу прилипли пластилиновые шарики: старшеклассники стреляют из трубочек и с ногтя. Еще три портрета на правой стене: Пушкин, Горький и Лермонтов. Под портретами к узенькой реечке, что делит стену на две части: белую — до потолка и желтоватую — до пола, — прикноплен разлинованный лист ватмана. На нем отображен ход соревнования звеньев по успеваемости. Звено, в котором Антон, второе. Средний ряд парт. Оно на втором месте. На первом — первое звено, у них подобралось много отличников. А тут, как ни бейся, за других все равно не ответишь. Один Вадик Молодцов чего стоит!

Впрочем, с пересадочной чехардой все здорово запуталось: был ученик в одном звене, а его пересадили в другое. Значит, его оценки вместе с ним переходят? Антонина Ивановна сказала: остаются в прежнем звене, потому что они результат воспитательной работы коллектива. Да так оно и удобней, иначе не уследишь, откуда их изымать и куда приплюсовывать…

— Эй, Былеев, — окликнул Антона Голышок.

— Чего?

— Проверка слуха! — Голышок захохотал.

Антон не любил таких шуток. Что смешного? Достал учебники, дневник.

За субботу на парте новых надписей и рисунков не появилось. Вечером в их классе проходили занятия школы рабочей молодежи, а днем, во вторую смену, учились старшеклассники — эти два потока и переписывались. Когда Антон сидел с Ирочкой, на их парте появилось: «Кто прочел — тот осел». Ирочка сказала: «Плоско». Антон ей поддакнул, а на самом-то деле шутка ему понравилась. Хитрая ловушка: туда вошел, а назад нельзя. Прочитал, пробежал глазами — и все, уже «осел». И поделом, не читай всяких глупостей.

Здесь-то и таились главный стыд и главная тревога Антона: ему нравилось читать такие надписи. Некоторые он даже запоминал. Папе, единственному из всех, Антон в этом открылся. И папа его не ругал, понял. Жаль, всего ему рассказать было нельзя. То, что говоришь и считаешь вполне нормальным и допустимым во дворе или в школе, дома не повторишь. С ребятами, когда дразнишься и кто-нибудь брякает что-либо невпопад, принято отвечать: «Не в склад, не в лад…» и дальше там еще разные слова. Антон как-то сказал это дедушке, тот сначала онемел, а потом так обиделся, что даже голос у него задрожал: «Ты меня очень, очень огорчил. И я с тобой не буду разговаривать, пока ты не попросишь прощения». За что? Антон же не сам придумал! И не предлагал дедушке действительно целоваться с коровой. Это же такая игра, правила которой известны всем: сказал не к месту — получай в ответ.

Громыхнули крышки парт. Антон вскочил вместе со всеми.

— Садитесь, — разрешила Антонина Ивановна. Она опять была в платье цвета томатного сока. На правой щеке у нее не то большая родинка, не то бородавка. Золотистые волосы разделены пробором и гладко зачесаны назад, а на затылке скручены в большой клубок.

— Кто скажет, что задавали на дом?

Антон замер, хотя прекрасно мог бы ответить. Но Антонина Ивановна вызвала не его и не Лырскую, а Молодцова.

— На сегодня… задано… на сегодня… — стал мямлить тот. — Читать… Нет, пересказывать… о Степе в избе. Нет, в деревне. У дяди…

Некоторым своим поступкам и чувствам Антон не мог найти объяснения. Антонина Ивановна зачитывала оценки за диктант, Антон с замиранием сердца дожидался своей, как правило, хорошей, а затем предвкушал, именно предвкушал представление, которое будет разыграно, когда дело дойдет до буквы «М».

«Молодцов. Единица», — говорила Антонина Ивановна, и класс разражался привычным хохотом. Затем Антонина Ивановна устраивала разбор ошибок. И начинала с Молодцова. «Ты хотя бы свою фамилию можешь правильно написать? — обращалась она к нему. — Как надо писать слово «молодец»?» — «Ма-ла-дец», — по слогам говорил Вадик. «Выйди к доске, напиши». Антон с трудом мог поверить, что человек не способен выучить столь элементарное слово. Бывают сложности, но тут все предельно ясно. Тем более собственную фамилию приходится писать сколько раз — на обложках тетрадей, дневника…

Если бы еще Молодцов был какой-нибудь умственно отсталый. Нет, по арифметике Вадик успевал на четыре и пять. Причем медлительность его, очень заметная на русском и родной речи, отнюдь не бросалась в глаза, когда Вадик объяснял решение задач. Но вот на русском…

Антон смеялся и стыдился своего смеха. Ведь Вадик — его товарищ… То, что и другие смеялись, было слабым оправданием. Когда мама отчитывала Антона, скажем, за то, что он ушел со двора без спроса и он оправдывался: «Ведь все пошли», — мама выдвигала неопровержимый аргумент: «А если все станут с десятого этажа вниз головой прыгать?»

Конечно, она права. Каждый должен отвечать за себя сам.

— Ну, кто у нас пойдет к доске? — размышляла Антонина Ивановна.

Антон против собственной воли глаза опустил, спрятал. Вернее, не уследил за ними. Он не хотел, как-то они сами скользнули. Нехорошо, Антонина Ивановна могла подумать, он не готов, вот и потупился. И он заставил себя голову поднять, глаза устремил на доску. Не на Антонину Ивановну, а на доску. На Менделеева. Опять они поползли в сторону. Он их вернул с усилием на место и удержал так.

— Ты сможешь, Антон? — оторвалась от журнала Антонина Ивановна. — Пожалуйста.

Опять оробев, но демонстрируя бравую уверенность, он вышел к доске. Если прочитать текст на ночь, а утром на свежую голову повторить, он отпечатывается в памяти почти дословно.

— Степа приехал к дяде весной. В деревне было хорошо. Речка, лес, ягоды. Только работать крестьянам приходилось очень много. Луга, лес — все принадлежало помещику. И изба, в которой жил дядя с семьей, темная и тесная, тоже была собственностью барина…

Антонина Ивановна не дала ему закончить — про то, как дети пошли по малину и встретили помещика, который отобрал у них лукошки с ягодами.

— Видно, что подготовился, — сказала она. — Ставлю тебе пять.

Лырскую, которая сидела ни жива ни мертва, боясь пошевелиться, так и не спросила.

— Ну и слава богу, — опамятовалась Оля, когда Антонина Ивановна начала объяснять новый урок. — Ой, счастье-то… — Логика в ее рассуждениях начисто отсутствовала. Что же хорошего, если против твоей фамилии точка, а тебя не вызывают? Значит, жди и волнуйся до следующего раза.

— Если после объяснения время останется, подними руку и сама вызовись, — посоветовал Антон.

— Что я, ненормальная? — уставилась на него Лырская.

— Эй, поспокойнее, — взывая к тишине, Антонина Ивановна постучала линейкой по застеленному розовой бумагой столу. Противный, хлопающий звук. — Михеев, ты что дергаешься, как китайский болванчик?

Ее слова вызвали приступ веселья. А Михеев, будто эту самую линейку проглотил, выпрямился, лицо пошло пунцовыми пятнами, глаза сузились. Антон перевел взгляд на Ирочку. Она тоже не смеялась и поджала губы.

На переменке ходили по коридору парами, в крайнем случае по трое, держаться следовало ближе к стенам, оставляя центр для прохода учителям и дежурным. Эти, будто регулировщики-постовые, надзирали за порядком. Чинная правильность хоровода как раз и вызывала желание ее нарушить. И время от времени кто-нибудь собирал вокруг приятелей и создавал затор, прилипал к окну, давал впереди идущему «щелобана» в затылок и пускался наутек, завихривая размеренное движение («Псих!», «Сумасшедший!» — визжали девчонки), но увязал в сбившейся толчее, где его настигали бдительные дежурные и обиженные. Михеев был как раз из таких заводил. Сейчас, непривычно подавленный и жалкий, он вышагивал рядом с Антоном и хорохорился.

— Я ей точно что-нибудь устрою. Подкараулю с рогаткой и влеплю.

По другой стороне коридора, навстречу, в окружении свиты подруг плыла Катенька Калинина — отличница из параллельного класса. Огромные голубые глаза, белый бант. Антону Катенька нравилась. Она нравилась всем, но для себя Антон определил, что красота у нее холодная. Катя не то, что Ирочка, в трудную минуту не выручит. Да он и не думал, что может удостоиться интереса такой избалованной вниманием девочки. Катину благосклонность скорее заслужит красавчик Маркин. Их два класса — как два королевства. И вполне естественно, что первая девчонка, принцесса, выберет кавалера себе под стать — тоже первого по всем показателям (кроме учебы, которая, кстати, для мужчин не является главной заботой: достаточно вспомнить дровосеков, свинопасов и прочих счастливцев, снискавших расположение наследниц престола). А если так, с Маркиным никто не поспорит. И пусть их парочка порхает в вихре вальса…

А у Антона с Ирой другая жизнь. Они будут учиться. А потом работать. Антон видел, как он, уже взрослый, похожий на папу, приходит домой, а Ира его ждет и не садится без него ужинать. Но это в будущем. А пока он готов был провожать Иру до дому, гулять с ней, не дал бы ее в обиду, если бы кто-нибудь начал ее дразнить, дергать за косу.

— Вот увидишь, — сжимал кулаки Пашка. — Я этого не забуду. И брату скажу.

Антон его не разубеждал. Нужно время, чтобы Пашка остыл, а тогда он и сам выбросит из головы свои глупые намерения насчет Антонины Ивановны. Куда больше волновало Антона сочувствие, которое проявила по отношению к Пашке Ирочка.

Следующей была арифметика. Решали задачу про орехи, которые белка прятала в дупло.

— Между прочим, у меня две белки, и они орехи совсем не любят, — наклонилась к Антону Лырская. — Конфеты, сахар едят. А к орехам, я сколько раз давала, не притрагиваются.

— Ты какие давала? — позабыл про задачу Антон.

— Грецкие…

Антонина Ивановна погрозила им пальцем. Пока Митя Орлов растолковывал у доски решение, Антон снова зашептал Лырской:

— Белок нужно кормить кедровыми. Или лесными. Кедровые шишки мне папа привозил из тайги. А белку он там видел, но не поймал.

— Мне мои ужас как надоели, — поморщилась Лырская. — Не знаю, куда девать.

Не сразу, боясь вспугнуть редкую удачу, Антон вымолвил:

— Отдай мне.

— Пожалуйста, — сказала она. — Тебе кого — самку или самца?

Он опять медлил.

— Самку. — И добавил поспешно: — Если можно…

— Вот хорошо. Вечером прыгнет на кровать, а хвост противный, мокрый…

— Лырская! Былеев! — не выдержала Антонина Ивановна.

Антон уткнулся в тетрадь. Последняя подробность его немного огорчила, но в конце концов неважно, пусть хвост мокрый. Зато у белки появится бельчонок…

— Только мне у родителей нужно спросить, — опять вернула его в состояние неизвестности Лырская.

— Так еще, может, ничего не получится? — разочаровался Антон.

— Ты что, — махнула она рукой. — Родители сами не знают, как от них избавиться.

На второй перемене зашуршали пакеты с бутербродами, на партах появились яблоки, груши, сливы. Некоторые обменивались: бутерброд — на грушу, яблоко — на три сливы. Антон не менялся. Он старался побыстрее проглотить свой завтрак. Нехорошо, когда все едят разное: одним кусок торта положили, а другим сладкого не дали. Лырская, чавкая, уплетала бутерброд с вонючим сыром. Неудивительно, что белки у нее неухоженные и голодные.

На третьем уроке Антонина Ивановна достала из сумки большое, с красным румянцем яблоко, положила на стопку тетрадей.

— Бутафорское? — спросил кто-то.

— Нет, свое принесла. Потом съем, — пошутила она.

Антон вспомнил, как дедушка предложил ему начать перерисовывать фасады домов. Странно, дедушка уговаривал его побольше рисовать, а против того, чтобы папа сделался художником, в свое время решительно возражал. Папа рассказывал: запрещая ему поступать в училище, дедушка употреблял чрезвычайно сильное выражение: «Только через мой труп». Это выражение Антон представлял очень зримо: на пороге лежит тело мужчины — лицом вниз. Из спины торчит окровавленный нож. На пороге потому, что принято говорить: «Переступить порог».

Вопреки запрету папа стал художником. «Ну, нравится?» — спрашивал он домашних, показывая какой-нибудь свой рисунок. И больше других хвалил его дедушка. В папиных работах он находил массу достоинств. Папа недоверчиво смеялся, но было видно: похвала ему приятна.

На рисовании разрешалось и разговаривать, и вставать с места, и даже ходить по классу — чтобы лучше рассмотреть изображаемый предмет. Все этим пользовались. Голышок подошел и похвастал:

— А я уже нарисовал. Даже несколько. Только мелких. У меня офицерская линейка. Взял и обвел кружки…

— Откуда у тебя? — удивился Антон.

— Купил. В магазине канцтоваров.

Голышок принес прозрачный прямоугольник из гибкой пластмассы. Края волнистые и с зазубринками, будто у пилы. Сам прямоугольник весь в прорезях: кружки побольше и поменьше, квадратики, щелочки.

Антон был уверен, эти линейки выдаются офицерам на службе. Иначе зачем их называть офицерскими? Он разглядывал линейку и не заметил, как в классе возник завхоз Петр Федорович. Черный сатиновый халат перепачкан мелом, левый пустой рукав заправлен в карман.

— Антонина Ивановна, дорогая, — прижимая правую руку к груди, заговорил Петр Федорович. — Выручите. Пару хлопцев на полчасика. Гвозди рассортировать. Сам не управлюсь.

Антонина Ивановна нахмурилась.

— Почему вы именно в мой класс пришли?

— Был в других, — стал объяснять завхоз. — У кого русский, у кого математика.

— Что у нас, программа меньше? — не слушая его, продолжала Антонина Ивановна.

— Так рисование же, — взмолился Петр Федорович.

— Ну и что? И по рисованию есть программа. — Голос ее звучал звонко и твердо. Она как бы отчитывала Петра Федоровича. Класс притих, наблюдая за их переговорами.

— Извините, — прихрамывая, начал пятиться к двери Петр Федорович. Антонина Ивановна сердито подвинула стопку тетрадей с яблоком ближе к краю стола.

— Вы мои просьбы удовлетворяете? — уже не так враждебно произнесла она. — Я который раз прошу стул сменить. Вот, — и продемонстрировала, на каком скрипучем и шатающемся стуле сидит. Это ее, как ни странно, окончательно успокоило. — Ладно, так уж и быть. Пойдут Былеев и Михеев, — определила она.

Класс завистливо загудел.

— Спасибо, выручили, — повеселев и неуклюже кланяясь — длинная прядь седоватых, прикрывавших лысину волос смешно болталась в воздухе, — стал благодарить Петр Федорович.

Когда очутились за дверью, он эту прядь пригладил. Улыбка не сходила с его лица.

— Сперва все внутренности выймет… Хлопцы, не сердитесь, что я вас с урока увел? Чем бумагу изводить, лучше делом заняться.

— Рисование — тоже дело, — заметил Антон.

— Эх, малец, да что оно тебе даст, малевание? — Петр Федорович осторожно, бочком спускался по лестнице. — То есть, конечно, рисуй на здоровье. Ваше время такое. Счастливое. Нам не до рисования было.

— А вы руку на фронте потеряли? — спросил Пашка.

— И руку. И в ногу ранение. Спасибо, жив остался.

Он привел их в подвальную кладовку. Лампочка висела на перевитом косичкой белом шнуре. Пахло пылью и керосином. Вдоль стен тянулись полки из неструганых досок. Стояли большие, заляпанные краской бидоны, валялись ржавая половинка тисков, детский флажок — с таким Антон ходил на Первомай, — бумажные цветы… Весь пол исчеркан белыми хвостатыми отметинами раздавленных кусочков мела.

Петр Федорович показал на вскрытые ящики в углу.

— Бес их знает, все перепутали, перемешали. Гляньте. — Присел на корточки, захватив пригоршню гвоздей. Они топорщились меж пальцев, как иголки ежа. Петр Федорович этого ежа повертел и губами взял одну из игл, а остальные неловко бросил назад. Продемонстрировал выбранную. — Такие нужны. Ясно?

Они подтянули к ящикам низенькую скамеечку, сели, начали работу. Гвозди оказались колючие, были смазаны чем-то жирным. Пообещав скоро вернуться, Петр Федорович вышел. Едва шаги его затихли, Пашка вскочил с места и принялся носиться по кладовке, размахивая флажком.

— Ур-ра! — гремел он, а потом начал бить ногой в пустой бидон. Набесившись вволю, Пашка приступил к осмотру полок. В двух картонных коробках из-под обуви обнаружил красные, с золотыми полосками на гранях карандаши. Вероятно, для учителей, чтобы те, проверяя тетради, подчеркивали ошибки и проставляли оценки. Снопик этих карандашей Михеев, расстегнув рубашку, всыпал за пазуху. Потом вытащил еще снопик и протянул Антону.

— Мне не нужно, — сказал Антон, перебарывая желание взять хотя бы один.

— Ты чего? — не понял Пашка.

— Не нужно, — повторил Антон. Он хотел прибавить: у нас дома такие есть, но вовремя сообразил, что это прозвучало бы глупо.

— Как хочешь. — И этот снопик Пашка отправил за пазуху. Показал Антону пустые ладони. — Ловкость рук — и никакого мошенства.

— А если Петр Федорович хватится? — спросил Антон. — Его возмещать заставят.

— Его? Заставят? — снисходительно усмехнулся Пашка. — Думаешь, гвозди ему зачем? Он их продает. Антонине яблоко дали, чтоб мы рисовали, а она его себе… — Последнее глупое замечание успокоило Антона. Конечно, Пашка несправедлив, выдумывает неизвестно что. Только обидой на Антонину Ивановну и можно объяснить его несправедливость. И Петр Федорович, который перенес такие ранения, такой мужественный и смелый, не может быть плохим. И еще: между человеком с чистой совестью и человеком нечестным та разница, что первый смотрит людям прямо в глаза, а второй глаза прячет. Баба Лена научила Антона этому отличию, и он частенько убеждался в его правильности. Сашка, например, никогда в глаза не смотрит. А мама, папа, дедушка всегда смотрят и учат: «Собеседнику надо смотреть в глаза». То есть это как бы опознавательный знак: я честный, мне можно верить. Я не обману. И Петр Федорович, когда с Антоном говорил, смотрел ему прямо в глаза.

— Хочешь докажу? — завелся Михеев. — Приходи сюда вечером и посмотри, какие к нему дружки собираются. Послушай, о чем они говорят. — Он вскочил. — Не оттопыривают, а?

— Есть немного, — признал Антон. Пашка расправил отвисшую на пузе рубаху.

— Черт, гремят при каждом движении. — Спохватившись, прижал кулачок к губам. — Эх, опять с языка сорвалось.

— Что сорвалось? — спросил Антон.

— Слово это… ну, черт, — нехотя пояснил Пашка. — Я тебе после расскажу.

Заканчивали сортировку при Петре Федоровиче.

— Ой, хлопцы. Ну, молодцы, — хвалил он их. — Выручили школу.

Пашка взглядывал на него исподлобья. Антон вообще не мог смотреть. Попробовал пересилить себя. Нет, не вышло. Глаза убегали, как на родной речи, когда он заставлял себя смотреть прямо, упирая взгляд в доску и портрет над ней. Так вот почему нечестный человек прячет глаза, понял Антон: он боится, что взгляд его выдаст. И не может с собой ничего поделать.

За работу завхоз подарил им по красивой книжной закладке.

Пашка бочком, бочком выскользнул. Антон шел за ним понуря голову. Худо! Пашка карандаши брал, а Антон только присутствовал, но, получалось, и он теперь нечестен. Промолчал, значит, Пашку покрыл, согласился с ним. А надо было остановить, втолковать, что это нехорошо. Неужели он теперь никому не сможет смотреть в глаза?

Рисование закончилось, в опустевшем классе Голышок и Света Гутлер подметали пол. В прошлом году дежурным помогала уборщица, а теперь они считались большими и сами следили за чистотой. Голышок перед Светой воображал, демонстрировал силу: парты ставил на бок одной рукой, делались видны грязноватые основания их полозьев. Света освободившийся участок быстро подметала, и Олег парту опять одной рукой опускал.

Антон и Пашка забрали портфели. Вместе зашли в туалет. Здесь Пашка расстегнул рубаху и переложил карандаши в портфель. Несколько штук упало на каменный пол. Михеев подбирать не стал.

— Все равно грифели потрескались…

Хорошо бы кто-нибудь из учителей вошел прямо сейчас и все увидели… Ябедничать недостойно, но ведь и Пашка поступает дурно. Антон не желал ему зла, однако как же нечестность будет наказана, если о ней не узнают? Рано или поздно пропажа обнаружится, и тогда… Но тогда могут решить, что карандаши прикарманили они оба. Могут заподозрить и его тоже… Вот если бы Петр Федорович подстерегал их у входа прямо сейчас…

Но никто их не остановил. Сильный ветер гулял по улице, наводил рябь на лужи.

— Ну что, пошли разрушенный дом посмотрим? — спросил Михеев.

— Не хочу, — отказался Антон. Им начала овладевать неприязнь к Пашке.

— А деньги искать?

Пашка его давно подбивал: «Я, знаешь, сколько нахожу? На мороженое всегда хватает». Антону плохо верилось. «Откуда они берутся?» — «Люди теряют». Странно, Антон ведь тоже ходил по улицам, но что-то не замечал под ногами денежных россыпей. А Пашка постоянно бахвалился богатой добычей, утверждал: в зарешеченной яме подвального окна углядел целую трешку. Пришлось проявить смелость, поднять металлическую решетку, опустить в яму ящик — иначе наверх было не выкарабкаться, такая глубокая.

После этого рассказа Антон попробовал с ним пойти. Им тогда действительно повезло. Правда, не на деньги. Они еще не успели достичь людной улицы, где вероятность находки, согласно Пашкиному опыту, была больше, только направлялись к ней, как вдруг рядом затормозила грузовая машина с брезентовым кузовом-кибиткой. Брезентовые по́лы раздвинулись сзади, и в образовавшийся треугольный проем выглянул мужчина. «Ребята, поможете?» Из кабины спрыгнула на землю женщина в берете и, оправляя юбку, скомандовала: «Подходите!» Первым приблизился к кузову шофер и получил картонный ящик; в нем, будто суставчатые пальмовые стволы без крон, позвякивали поставленные один в другой толстые граненые стаканы. Михеев успел подбежать вторым. Антон опасался, ящик будет тяжелым, но оказалось, нести его не составляет никакого труда.

Следом за женщиной они двинулись в ближний подъезд и вскоре очутились в теплой и богато обставленной квартире. Большой телевизор, необычный, вытянутый в ширину буфет с красивой посудой. «Сюда», — указала женщина на расстеленный на полу ковер. Ящиков было немного, они управились за пятнадцать минут. «Спасибо, — сказала женщина. — Возьмите за работу стаканы». — «Ну что вы!» — зарделся Антон. «А сколько можно?» — поинтересовался Михеев. Он вложил один в другой семь, и еще два уместились в портфеле. Тогда и Антон взял четыре.

Мама, вопреки ожиданиям, ничуть его трофею не обрадовалась. «Зачем такие толстые? Мы такими не пользуемся». Все же он отдал ей два, один подарил бабе Лене — вот кому стакан очень понравился и оказался необходим. А дедушка, когда Антон торжественно вручил ему последний, заинтересовался, как всегда, совершенно не относящимися к делу вещами. «Там что, посудный магазин?» — «Да нет», — досадуя и на дедушкину непонятливость и на собственную доброту, отвечал Антон. «Ты и… как, ты говоришь, фамилия твоего товарища?» — «Михеев». — «Да. Так почему вы там сгружали? Что за квартира? Ты обмолвился, было несколько ящиков? Почему вы оказались в этом переулке? Или товарищ тебя специально туда повел? Если сам не можешь ответить, пригласи его ко мне. Это надо выяснить».

Больше Антон в Пашкиных затеях участия не принимал.

Они все еще стояли возле школы. Пашка домой не торопился и склонял Антона пошататься по улицам.

— Ты про черта хотел рассказать, — напомнил Антон.

— Сейчас уже можно, — согласился Пашка. — А то я боялся, он карандаши не даст вынести.

— Черт?

— Ну да. Бабка мне такую историю рассказала… Она еще молодая была. В деревне жила. Собрались в лес идти, а мальчик, брат ее, который последним из дома выходил, что-то забыл. На крыльце спохватился и говорит: «Вот черт!» И назад. Тянет дверь, а она не открывается. Он сильней. Как дернет, она подалась, и он видит в щель: с той стороны ее копыто удерживает.

— И бабушка тоже копыто разглядела? — обратился в слух Антон.

— Ага, — подтвердил Михеев. — Черта нельзя поминать, он сразу тут как тут. Все, кто рядом был, — видели.

У дома Антон нагнал дедушку. Опираясь на трость, тот брел с бордовой авоськой, в ней лежали нежного цвета помидоры. Антон долго шел рядом. Дедушка его не замечал. Подслеповато щурясь, он смотрел вперед и под ноги. Антон нарочно грубо просунул руку в авоську… Дедушка вздрогнул.

— Уф, напугал меня. Ты откуда? Ах да, из школы. Мама ушла по делам, будешь обедать с нами.

— А может, я ее дождусь? — попробовал увильнуть от приглашения Антон.

— Нет. Она не скоро вернется.

Свежий, резковатый запах табачного дыма в коридоре подсказал Антону, что приходил папа. Антон бросил портфель и скорей заглянул в мастерскую. Да, точно, прямо у двери смятая папиросная пачка. А покрывало сползло с кушетки до самого пола.

Баба Таня была одна. Накрывала на стол. Он побежал в кухню. Там возле высокой скамьи — на ней лежали две старые газеты — дедушка и баба Лена делили помидоры. Дедушка доставал из авоськи помидор и тут же подыскивал равный ему.

— Это тебе, это мне, — приговаривал он, отправляя их на разные газеты. Баба Лена сопровождала каждое его возглашение быстрым одобрительным кивком.

— Тебе помятый, и мне помятый, — говорил дедушка. В конце концов в авоське остались большой и малюсенький помидоры. — Ладно, не имеет значения, — сказал дедушка и положил на газету бабы Лены большой.

— А что, приходил папа? — спросил Антон.

— Он был утром, — ответил дедушка. — Иди, мой руки, обед на столе.

Гиря ходиков отмерила половину дневного пути. Можно ее подтянуть, но тогда к вечеру она опустится лишь на короткий отрезок. А приятно поднимать на всю длину цепочки — вот сколько времени утекло! И потом, дедушка говорит, часы надо заводить один раз в сутки и в строго определенное время, иначе они портятся. Поначалу, когда ходики только повесили, Антон то и дело прибегал подтягивать гирю. Боялся, они остановятся. Папа ему тогда обещал собрать целую коллекцию часов. С боем, с кукушками, с музыкальным перезвоном. Говорил, для него это не составит труда: в командировках чуть ли не в каждом городке попадаются такие часы. Порой неисправные, но ведь их можно починить. Обстоятельно обсуждали, как будут новые экспонаты размещать. Намеревались всю стену в коридоре занять ими. Папа раздобыл книгу с изображениями каминных, напольных, карманных часов. Антон мечтал, как будет водить домой экскурсии из школы… Но и часов не прибавилось, и книгу папа недавно унес в театр. Он много книг унес в последнее время.

— Все стынет, — позвала бабушка.

Антон не любил у них обедать. Постоянно надо себя контролировать. Нельзя чавкать и прихлебывать, нельзя сутулиться и разговаривать с полным ртом. Вилку держать в левой руке, нож — в правой и помнить обо всем одновременно. Плюс главное неудобство — салфетка. Она его утомляла, сдавливала горло.

Салфетки лежали возле тарелок, свернутые в рулончики. На рулончики надеты желтые полированные кольца. Дедушкино лопнуло, у Антона целенькое, а бабушка — вот чему Антон завидовал! — салфеткой не пользовалась. Ничего не поделаешь, мужчина должен брать на себя что потяжелей.

Было и третье кольцо, тоже целенькое — папино. Дедушка утверждал, они сделаны из слоновой кости. Если так, изготовлять их несложно. Распилил бивень, отшлифовал изнутри и снаружи — и готово. Единственная странность: все три кольца были одинакового размера. А ведь бивень у основания толще, чем на конце. Антон складывал кольца вместе, заострения не получалось…

Помимо салфеток и воспитательных строгостей, Антон имел и другие поводы уклоняться от их обедов. Однажды, вбежав на кухню, он видел, как бабушка, прихлопнув ладонью муху, не вымыла после этого руки с мылом и продолжала месить тесто для сладкого пирога. И то, как они моют посуду, ему не нравилось. Мама складывала грязные тарелки, блюдца, ножи в тазик, наполняла его горячей водой, всыпала соды или горчицы, затем специальной мочалкой промывала каждую чашку и ложку, а после ополаскивала их еще раз теплой водой и холодной из-под крана.

Дедушка же процедуру мытья посуды проделывал так. Наливал в свою глубокую, из-под супа, тарелку горячей воды и в ней, уже мутной, ополаскивал стаканы, бабушкину чашку, ложки, вилки. Стаканы вращал, положив их на бок. Похоже крутился цилиндр, на котором перебирали лапами дрессированные медведи в цирке. Такими же захватанными, как если бы на них плясали медведи, оставались и стаканы. Антон не раз замечал на поверхности чая или компота, когда его угощали, радужные пятнышки жира. Потом дедушка переливал воду в бабушкину тарелку, а из нее — в полоскательницу. Вытирал посуду белым с красной вышивкой полотенцем. Полоскательницу выносил в уборную, иногда по дороге расплескивая содержимое на пол.

А уж про то, как они стряхивали крошки со стола, и говорить нечего. Мама протирала клеенку влажной тряпкой. Она доказывала, покрывать стол клеенкой очень удобно. Тем более красивой. У них с мамой клеенка была в цветочек. Клеенкой был покрыт и стол бабы Лены.

Баба Таня возражала: на клеенке есть негигиенично. И пользовалась исключительно скатертью. Всегда, кстати, в пятнах, разводах. А крошки дедушка имел обыкновение сметать птичьим крылом. Настоящим высохшим птичьим крылом! Он не без гордости заявлял, что пользуется им уже много лет… Тем более ничего хорошего! Подумать только: что это была за птица, где она летала и как можно высушить крыло без того, чтобы оно не начало подгнивать? Какая уж тут гигиена!

Но и это еще не все. Когда садились колоть грецкие орехи, бабушка выковыривала застрявшие в скорлупе кусочки шпилькой. Шпильки всегда во множестве валялись на столе. Утром, укладывая волосы, бабушка брала те, что попадались под руку, другие оставались лежать до следующего случая. Вечером, разбирая прическу, выкладывала шпильки опять на стол. Когда она пододвигала Антону очищенные орехи: «Ешь!» — он не знал, как повежливей отказаться.

Суп дымился в тарелках. Рыбный. Не любил он возиться с костями. Черпнул ложкой — в ней какая-то странная, будто лягушачья, икра. Вареная икра… Он и красной-то терпеть не мог, кривился, когда мама покупала. Из нее же малечки получаются…

— Ну что ты возишься? — поторопила его бабушка.

Мама бы сказала: «Не тяни кота за хвост!» Все веселей.

— Это икра, да? — скорчив виновато-страдальческую гримасу, которая, он знал, ему удавалась, спросил Антон.

— Нет, это крупа. Декоративная. Для украшения супа, — объяснила бабушка.

Он съел пару ложек.

— А суп из какой рыбы?

— Из трески.

— А почему она так называется? От слова «треск», что ли?

— А почему ты Антоном называешься? — сказала бабушка.

Дедушка поморщился — наверно, кость попала.

— А почему я Антоном называюсь? — спросил Антон.

Дедушка вытер губы салфеткой.

— Твое имя происходит от римского Антоний. Но Антон — русское имя. Мы тебя так назвали в честь моего папы, твоего прадедушки. Он был врачом и умер от тифа в походном госпитале во время первой мировой войны.

— Митюша, не надо об этом за столом, — жалостливо улыбаясь, попросила бабушка. И вышла. Дедушка рассеянно посмотрел ей вслед и продолжал:

— А вообще у меня есть много интересных книг, посвященных истории и происхождению имен и фамилий. И об имени Антон в них тоже написано.

— Давай прямо сейчас посмотрим, — заинтересовался Антон. Но дедушка уже его не слышал. Он жевал, глядя в одну точку. Точка находилась где-то над пианино.

— А белка почему белкой называется? — спросил Антон, решив, что пора начинать подготовку к появлению в доме нового жильца.

— Белка? Какая белка?

Из коридора послышались грохот и звон. Дверь распахнулась, с потрескивающей сковородой в руках стремительно вошла баба Таня. Седые волосы и замасленный передник развевались.

— Иди, посмотри, что твоя сестра натворила!

Антон выскочил за дедушкой. Посреди коридора растекалась голубоватая молочная лужа с неровными краями, валялась пустая кастрюля. Молочные следы вели в комнату бабы Лены, возле лужи они были полные, ближе к двери — истаивали. Дедушка сходил на кухню за тряпкой и ведром. Кряхтя, опустился на корточки. Лицо и шея, когда он наклонился, побагровели. Антону не хотелось пачкать руки, и все же он предложил:

— Дедушка, давай помогу.

— Спасибо, милый, не надо, — сдавленно отозвался тот, размазывая лужу по половицам.

Из комнаты приковыляла баба Лена.

— Митя, я сама, — робко настаивала она.

— Сама, сама… — ворчливо вторила ей наблюдавшая за дедушкой с явным неодобрением баба Таня.

Обед доедали молча. Пили сливовый компот из больших белых кружек с голубыми незабудками. Антон рассчитывал утаить косточку, чтобы расколоть потом и съесть зернышко, но баба Таня его хитрость разгадала, велела все косточки выплюнуть.

— Можно выйти из-за стола? — спросил он.

— А что еще надо сказать? — не разрешил дедушка.

— Спасибо. Было очень вкусно.

Пятно после лужи в коридоре еще не высохло. Антон поскребся в дверь бабы Лены, тихонечко вошел. Баба Лена сидела на обычном своем месте за столом очень прямо, с остановившимся взглядом. В сумраке лицо ее казалось особенно бледным, почти белым.

— Ты что? — спросил Антон. — Ты не расстраивайся…

— Да нет, милый. Я так, задумалась.

— Хочешь, я тебе за молоком сбегаю? — придумал он, как ее утешить.

— У меня еще есть, спасибо.

Свет проникал в комнату через два подслеповатых окна. В проеме между ними высокое, в папин рост, зеркало, Антон видел в нем себя. По правую руку от двери — махина комода. Слева — железная кровать и буфет, все говорили, орехового дерева, с дверцами в форме арочек. На даче, в лесу, Антон встречал орешник: тонкие прутики, из них получаются удобные гибкие удилища. Но то кустарник, а буфет был из дерева. Антон мечтал когда-нибудь увидеть его — с мощным стволом, могучей кроной, где скрывается видимо-невидимо орехов.

Когда бабушка открывала ореховые дверцы-полуарочки, по комнате разносился сдобный запах. Он из буфета не выветривался, потому что либо мармелад, либо пастилу, либо фруктовый сахар она обязательно припасала для Антона. Держала их в металлической коробке с надписью «Красный мак. Конфеты. Бирюлин и К°». «Бирюлин и компания» — вот как это расшифровывалось. Бирюлин и те, кто помогал ему конфеты изготовлять.

Бабушка придвинула к себе алюминиевую кастрюлю, поверх крышки укутанную полотенцем. Так она делала для того, чтобы хлеб дольше не черствел, правда, по наблюдениям Антона, он зато быстрее плесневел. Баба Лена достала из кастрюли пряник в форме большой стрекозы. Белый, мятный, дивно пахнущий. Всегда она подготавливала что-то неожиданное и приятное.

Антон отламывал по кусочку от пряничных крыльев и не мог отделаться от ощущения виноватости. Какая бабушка добрая, хорошая. А он ей иногда грубит.

И еще — странное неудобство. Если лакомишься просто пряником, ни о чем подобном не думаешь. Буквенный алфавит из лапши он с удовольствием уминал — буквы ведь не живые. Кроме того, мама говорила, он такой едой закрепляет полученные в школе знания. А бабочек, зайцев, рыбок — пусть пряничных — все равно жалко. Кто-то из маминых заказчиц подарил ему сахарную олениху с двумя оленятами. Изумительные, серенькие, пасутся на зеленой траве. На редкость красивая статуэтка — прямо на пианино ставь. И как взрослые его ни уговаривали, он не мог эту красоту расколоть щипцами и съесть. А ведь хотелось хоть травки попробовать… (И надо было, потом фигурки как-то сами собой поблекли, растаяли, запачкались, сделались совсем неаппетитными.)

Со стрекозой, правда, проще, чем с оленями. В конце концов стрекозы, как и бабочки, как и майские жуки, — вредители. А с вредителями единственный способ борьбы — уничтожать. Руководствуясь этим неоспоримым соображением, он и мятное стрекозиное туловище без проволочки отправил в рот. И крошки с ладони слизнул, чтоб помину о вредителе не осталось.

— Понравилось? — спросила баба Лена.

— Было очень вкусно, — поблагодарил он. — А еще я хотел у тебя узнать… Ты вчера про пастушка на облаке рассказывала. А как, по-твоему, черти на самом деле бывают?

— Черти? — несколько озадаченно переспросила баба Лена и посмотрела на него не мигая. Без очков, наверное, видела все вокруг таким бесформенным и расплывчатым, каким видел он, когда из любопытства нацеплял тяжелые, выпуклые дедушкины очки. Антон знал: если сделать осторожный, чтоб не шуметь, шаг в сторону, зрачки бабы Лены не двинутся за тобой, а будут по-прежнему устремлены туда, где ты находился раньше. Подашь голос — баба Лена переведет взгляд. А будешь молчать, она так и не догадается, что смотрит мимо.

— Я лично не знаю никого, кто бы видел чертей, — проговорила она.

— А вот бабушка Пашки Михеева видела! — Тут Антон уловил стук входной двери. — Я к тебе потом зайду, — пообещал он бабе Лене и шмыгнул в коридор.

В прихожей стояли мама и баба Таня.

— Удивляюсь, как вы этого не понимаете! — взвинченно говорила мама. — Это бессмысленно! Все бессмысленно и бесполезно! Он ничего не хочет слышать. — Будто не заметив Антона, она прошла мимо него в комнату. Баба Таня растерянно топталась в прихожей. Антон отправился за мамой. Она рылась в тумбочке, потом вытащила ящик и перенесла его на кровать.

— Ты ел? Поел, я спрашиваю? — Мама выпрямилась и шарила взглядом по комнате. — Оглох, что ли?

— А ты во сколько обещала прийти? — тонким, ехидненьким голоском, каким часто разговаривала вредная Юлька, спросил Антон.

— Ух, семейка, — с горечью вырвалось у мамы.

И грубое «оглох» и последний выкрик убедили Антона в правильности выбранной линии. Раз она так — то и он не будет с ней разговаривать, пожалуйста.

Мама уложила шитье и лоскуты в сумку.

— Я буду вечером, — сказала она.

— Мама! — Он все же хотел поговорить о белке: вдруг ее завтра принесут, а папа придет поздно, и он не успеет их предупредить. Она не услышала. Прошла мимо оцепеневших возле стены дедушки и бабушки, на ходу бросила:

— Я ничего не говорила ни о книгах, ни о его картинах! Все это не мое, и мне до этого нет никакого дела! — Гулко хлопнула входная дверь. Дедушка с бабушкой постояли, скорбно повесив головы, потом ушли к себе.

Заниматься совсем расхотелось. К счастью, задано всего ничего: одно упражнение по-русскому. Когда он его написал, появился дедушка.

— Антон, мне кажется, погода портится. Я думаю, тебе лучше сегодня не гулять. — Антон вздохнул. Когда перестанут им командовать? Когда он наконец станет взрослым? Будет похож на папу! Такой же большой, самостоятельный. — А мы бы с тобой посидели… Я бы тебе рассказал об именах.

— Не хочу, — отрезал Антон.

— Ладно, — уступил дедушка. — Иди. Но до шести, не позже.

Во дворе под присмотром тети Жанны гуляла Полина. Минька, Борька, Юля и Любочка сразу окружили Антона.

— У вас много книг интересных. Принеси какую-нибудь. Тетя Жанна нам почитает.

Он сбегал домой, взял «Вьетнамские сказки». Расселись на скамеечке, тетя Жанна посредине. Перелистала оглавление.

— Про черепаху, про черепаху, — подсказывал Антон. Там была и картинка: огромная черепаха выходит из моря, вынося на спине всадника, а вода кипит и расступается перед ней.

Но Юлька выбрала про хлопковый цветок. И все, кроме верной Антону Полины, ее поддержали. Не знали, как это скучно, вот и упрямились. Хотя уже по картинке видно — ничего интересного. Унылый рисунок: из хлопковой коробочки выходит девушка с распущенными волосами… Уж лучше совсем не читать, чем про нее.

— Тогда я книжку забираю, — пошел на крайнюю меру Антон.

— Постой-ка, — воспитательным голосом заговорила тетя Жанна. — Ты что же, хочешь всех заставить слушать то, что нравится одному тебе?

— Про черепаху действительно лучше, — потеряв терпение, разгорячился он. — И потом мне дедушка велел сейчас заниматься и именно эту сказку выучить.

На ходу придуманный предлог заставил противников умолкнуть. Тетя Жанна начала читать про черепаху. Не успела дойти до конца первой страницы, где уже начинались захватывающие события: закипала вода и показывался панцирь величиною с остров, — отошла к песочнице Юлька. Следом за ней Любочка. Борька и Минька побрели к флигелю.

Лишь Полина не уходила. Преданно и покорно оставалась рядом. Но без остальных пропало настроение слушать. Тетя Жанна это почувствовала и отложила книгу.

— Пойдем, на сегодня хватит, — сказала она дочери.

— Ну, мамочка, еще пять минут!

Тетя Жанна разрешила и ушла.

— Давай в слова сыграем, — предложил Полине Антон. Это папа его научил. И он уже со многими пытался играть. Объяснял правила: слово «черепаха» состоит из трех слов — «череп», «ах» и «а». Нужно придумать такое же. Туго доходило. Слышал порой самое нелепое: «Чернила». «Почему? Какие в них еще слова?» «А ими можно написать какие угодно». У Полины тоже плохо получалось. Ей он сейчас прощал и делал вид, что играют они увлеченно: хохотал, выкрикивал вслух какие-нибудь особенно удачные свои находки, которые могли бы привлечь общее внимание.

Но никто их игрой не интересовался. И ладно. Вот появится у него белка, небось сразу начнут подлизываться.

— Прошли твои пять минут, — сказал он Полине. — В другой раз доиграем. Я хочу до Германа дойти.

— Антон, постой, я тебе по воов асскажу, — картавила она. Антон сохранил безразличие на лице, однако задержался. — Это папа маме говоил. Я случайно слышала, — заторопилась обрадованная Полина. — Они в нашем айоне обокали аптеку. А тетеньку, котоая им не давала лекаства, убили.

— Они болели, что ли? — спросил Антон.

— Не знаю, — неуверенно сказала Полина. Все-таки ужасно бестолковая. Из ее истории ничего не понять.

Вправо по переулку — серые фасады, за ними, внутри, нет дворов. Зато слева находилась главная достопримечательность — дом Германа. Одноэтажный особнячок, укрытый за глухой стеной. Ни разу — ни разу! — никто не видел, чтобы из его ворот и калитки кто-нибудь выходил. А то, что в доме живут, знали наверняка. Антон вынашивал дерзкий план: раздобыть лестницу, взобраться, заглянуть через стену — быстро-быстро, чтобы не успели настигнуть, — и убежать. Хоть увидеть: что там?

В нескольких шагах от обычной калитки — калитка маленькая. Настолько маленькая, что даже странно: кто может ею пользоваться? Гномы, что ли? От земли метр, не больше. Такая же зеленая, как ее старшая сестра, оплетенная металлическими прутьями, словно ворота старинных замков.

Говорили, эта маленькая калиточка для собак. Якобы во дворе Германа свора дрессированных бульдогов. Однако и собак Антон ни разу не видел, и лая из-за забора никогда не доносилось. Или они были такие хитрые, натренированные? Затаившись, ждали? Только кто-нибудь попробует войти — набросятся. Наверно, их сам хозяин побаивается, раз сделал для них отдельный вход.

А быть может, Антон допускал и такую мысль: именно собаки были хозяевами дома и прилегающего участка. В цирке Антон видел бульдога в черном цилиндре. Антон, поеживаясь, представил: заглянешь через забор, а там бульдоги в цилиндрах…

Сейчас прохожих хватало, и он нарочито медленно, степенно прошагал мимо калиток — на случай, если за ним в щелочку наблюдают. Завтра, с уютным, греющим чувством вспомнил он о белках, будет совсем другой день. Будет чем заняться. А что, если не откладывать? Ведь говорят: не откладывай на завтра… И до Лырской отсюда пять шагов. Он знал ее дом. А квартиру разыщет.

Конечно, не очень ловко самому приходить за обещанным, вроде как торопить. Но, с другой стороны, она сказала, что белки им мешают. Тогда это даже своего рода дружеская помощь: побыстрее освободить, избавить…

В ее доме были красивые входные двери: нижняя часть деревянная, черная, полированная, а верхняя — из застекленных квадратиков. Старинная бронзовая ручка прибита наискосок.

Антон решительно шагнул под своды гулкого, просторного подъезда. Пол кафельный, разноцветными плитками выложены рыбы и птицы наподобие фазанов. И стены украшены мозаикой — белой и голубой. Запах приятный, слегка мандариновый. Темнела огороженная металлической сеткой шахта лифта. Этот вход заслуживал название «парадный».

Он попытал счастья на первом этаже. Щелкнул замок, высунулся мужчина в длинном оранжевом халате. На голове что-то вроде чалмы.

— Кого? Лырская? Нет, не имею понятия.

Странно, в своем доме Антон знал каждого.

В лифте ехать побоялся. Ему приходилось подниматься в светлых, подрагивающих кабинах, но всегда со взрослыми, которые знали специальные правила обращения с кнопками и дверями. И предупреждали: «Никогда сам в лифт не заходи, понял? Можешь упасть в яму, сгореть. Можешь просидеть сутки, если он застрянет. Все что угодно может быть».

Стал карабкаться по широким, серым в белую крапинку ступеням. Окна между лестничными маршами — огромные, подоконники такие высокие, что Антон едва мог до них дотянуться. Всюду чисто-чисто. Двери квартир черные, массивные, с медными круглыми ручками, с горизонтальными прорезями вместо налепленных почтовых ящиков. На некоторых таблички с фамилиями жильцов. Лырских он нигде не обнаружил и на четвертом этаже возле одной из дверей позвонил. Старушка, которая ему отворила, высохшим пальцем указала на дверь напротив.

Опять он надавил кнопку звонка, и опять открыла старуха — костлявая, морщинистая, с крючковатым носом. Ему казалось, он говорит достаточно громко, но она подалась вперед и оттопырила ухо ладонью.

— Что, мальчик? Учишься с Олей в одном классе? Оля наказана и гулять не пойдет.

Неясное чувство подсказывало ему: ситуация неблагоприятная. Но отступать, когда заветная цель так близка…

— У вас живут две белки, — заговорил он. — И Оля мне одну обещала.

— Что? — старуха наклонилась еще ближе.

— У вас живут две белки, — повторил Антон.

— У нас? Белки?

Он засомневался, туда ли попал. И переспросил:

— Это квартира Оли Лырской?

— Ну да, — сказала старуха и крикнула в глубь темного коридора: — Оля! Оля!

Оля появилась тотчас, будто дожидалась зова. Одетая по-домашнему, в красной кофточке и тапках, она выглядела совсем тощей. Такой пунцовой он ее не помнил. Антон ощутил, что и сам краснеет. Ему было стыдно перед строгой старухой за попрошайничество, а главное, за то, что нехорошо, необдуманно выдал и без того наказанную Олю. Теперь он это ясно понял.

— Про каких белок ты говорила? — сурово обратилась к ней бабка.

Оля не отвечала. Стояла жалкая. Противная.

— Извините, я, наверно, что-то перепутал, — выпалил Антон и помчался вниз, стараясь оторваться от прилипшего к нему стыда и отвращения. Щеки горели, ему казалось, прохожие догадываются, в какое положение он попал, и посмеиваются. Все же он не мог уразуметь… У него в голове не укладывалось… Зачем ей понадобилось обманывать? Бессмысленно, глупо, странно…

Нечестность еще встречается в некоторых людях, объяснял дедушка, большей частью у взрослых, что естественно — ведь они росли в дореволюционное время, когда обман был как бы узаконен: буржуи и помещики постоянно им пользовались, чтобы наживать барыши. Многие труженики понятия не имели о справедливости, были попросту неграмотными, забитыми. Теперь другое дело: все знают, что обманывать нехорошо, отвратительно, и детей своих воспитывают смелыми и честными, непримиримыми ко лжи.

Откуда же тогда в некоторых его сверстниках пережитки прошлого?

Летом Антон жил с дедушкой и бабушкой Таней на даче — дедушке дали комнату от учреждения, где он раньше работал. На участке стояло несколько домиков, в каждом размещалось по нескольку семей. В центре дачного поселка была разбита клумба. Здесь цвели настурции и еще какие-то цветы, похожие на маки.

И вдруг кто-то начал их обрывать. Тайком, неизвестно когда… Дачники огорчались. Антон недоумевал: как же можно? Зачем? Ведь эта красота для всех… Он очень подружился там с Толиком, сыном дачного коменданта. Дедушка и бабушка брали Толика в лес на прогулки. Они строили планы, как вечером, когда стемнеет, организовать в кустах засаду и подкараулить негодяя.

Однажды, когда они с Толиком играли, начал накрапывать дождь. Антон побежал домой. Зеленое крыльцо было сплошь в глянцевых пятнышках влаги, их становилось все больше. Бабушка всполошилась: у нее, оказывается, на полянке, где клумба, сохло белье. Антон помчался меж яблонь — успеть, пока не хлынуло сильней. И выбежал на Толика. Тот стоял к Антону спиной и его не видел. Дотягиваясь до середины клумбы, но не наступая на рыхлую землю, чтоб не оставить следа, он рвал цветы. Антон застал последний уже момент, последний цветок, а затем Толик припустил во все лопатки, только подошвы тапочек замелькали.

Бабушке и соседям Антон ничего не сказал. А с Толиком, конечно, поговорил. Толик дал слово исправиться, но Антону после этого стало неприятно с ним встречаться. Он не мог простить Толику притворства: разыгрывал возмущение, а сам… И зачем ему понадобились эти цветы? Ведь жил рядом с клумбой, мог смотреть на нее, когда захочет…

И Лырской — зачем понадобилось лгать о белках? Зачем понадобилось обещать? А Пашка Михеев?.. Антон искал и не находил ответа.

Темнело. Наверняка уже больше шести. Он повернул к дому. Во дворе тесной группкой стояли все, кто не хотел слушать сказку о черепахе. С ними — Сашка. Он учился во вторую смену и, видно, только вернулся из школы. На Антона никто не обратил внимания. Остановившись на расстоянии, он прислушался к разговору.

— А на солнце огромные стога, — рассказывал Борька. — Только они не соломенные, а из раскаленной проволоки. Притронешься — сразу сгоришь.

— Ври, да не завирайся, — оборвал его Сашка.

— Нам училка рассказывала, — обиделся Борис. — Да и сами мы смотрели. В этот… как его? В телескоп!

Антон сделал по направлению к спорящим несколько шагов.

— И что? Прямо стога видны? — по-прежнему недоверчиво, но уже без наскока спросил Сашка.

— Я же говорю: огромные… И еще я в книжке одной читал, там пытались к солнцу на ракете приблизиться и загорелись. Оно все как расплавленный металл.

— А если расплавленное, то почему на землю не капает? — подозрительно осведомился Минька.

Борьку вопрос озадачил.

— Откуда я знаю, — сказал он. И переменил тему: — Я недавно классную доску воском натер. Училка стала писать, а мел скользит. А еще лампочку электрическую вывернул, подложил в патрон бумажку и снова ввернул. И свет не горел…

Антон подозревал, образчики такого геройства Борька выдумывает, чтобы заслужить Сашкино расположение. Может, кто другой вроде Сашки на подобные гадости и способен… А Борька нет. Или Антон ошибался в Борисе? Чувствуя поощрение слушающих, тот разошелся:

— У нас в классе, если кто брюки подвернет манжетом, обязательно задразним: «пижон», «пижон». И пока не отрежет, не отстаем.

Неужели Борис такой жестокий и несправедливый? Каждому ясно: брюки подворачивают не из пижонства, а навырост, чтобы проносить дольше. Михееву, например, где все время брать деньги на новые? И Сашка это понимал, не так богато они живут, и Юлька… А гоготали, Борьку подхваливали. Минька — в старых шароварах — туда же. Восклицал:

— Ух, здо́ровски!

Они как-то неверно многое понимали… Могли обозвать кого-нибудь из ребят нервным, будто не знали, расшатанные нервы — это болезнь. А кто над болезнью смеется? А может, он сам чего-то очень простого не может увидеть, уразуметь? Слишком уж много было вокруг не поддающегося объяснению (с его точки зрения), а другие спокойно это принимали, а то и поощряли.

Один раз Антон видел: несколько старшеклассников ворвались в школьную раздевалку и принялись обрывать вешалки у всех пальто подряд. Дергали, что было силы, — вешалки лопались, пальто летели на пол. Ладно, если бы хотели кому-то одному отомстить — нет, обрывали без разбору. И веселились при этом. Радовались… Чему, если знали, что поступают нехорошо?

И все-таки трудно представить: он один прав, а остальные ошибаются. Антон задержал взгляд на Любочкином лице. Нет, с облегчением отметил он, ей Борькина похвальба тоже не доставляла радости.

Зажигались окна. Над подъездом затеплилась слабая лампа. В освещенном дверном проеме появился дедушка. Постоял, посмотрел в их сторону, но Антона не позвал, ушел. Не разглядел? Или хотел видом своим напомнить, пристыдить?

В сумерках Антон различил: от ворот надвигается неуклюжая толстая фигура. Сережа. Во дворе он находился на особом положении. Силой Сережа обладал огромной, правда, никогда ею не злоупотреблял. Недоброжелатели называли его за глаза «жиртрестом», в лицо же никто не решался так дразнить.

Сашка предпринимал иногда попытки его задеть, пробовал обзывать очкариком, но Сережа реагировал неизменно спокойно, с сознанием собственного могущества и превосходства. Когда он подходил — толстый, коротко стриженный, в очках, — все как-то сдвигались, давая ему побольше простора. А папа у него был худой. И мама не полная, маленькая даже. У них, единственных в доме, был телевизор.

Из всего двора только Антону и Сереже устраивали дни рождения. Задолго до этого все переставали с ними ссориться, а поссорившиеся старались помириться. Антона Сережа выделял из всех и приглашал постоянно.

Много времени Сережа проводил в районном Доме пионеров, где занимался в кружке по изобретению роботов. И сейчас он, наверно, возвращался оттуда. С его появлением все быстро разбрелись по домам. Они остались во дворе вдвоем.

— Сережа, — заговорил Антон. — Скажи, люди летали на Солнце?

— Нет, это невозможно, — изрек Сережа.

— Там раскаленные стога, да?

— Какие стога?

— Ну, из медной проволоки.

— Ерунда.

— Это Борька говорит. И потом, если бы туда слетали, то уже наверняка знали бы, есть там райские сады и ангелы или нет. Верно? — И он рассказал Пашкину историю про копыто.

Совсем стемнело. Призрачно светилось одно из окон среди виноградных лоз.

— Мне кажется, за нами оттуда наблюдают… — Антон понизил голос и сделал Сереже знак держать окно в поле зрения.

— А еще что-нибудь про чертей знаешь? — загорелся Сережа. Его, такого начитанного, невозмутимо разумного, подобные разговоры увлекали, будоражили.

— Ага, — сказал Антон. — Только пойдем в подъезд, а?

И подальше от зловещего окна и поближе к дому. Если выйдут его звать, можно сказать, что и сам уже возвращался.

Сережа опустился на лестничные ступени. Антон помедлил и сел рядом. Мама много раз повторяла: ступени каменные, холодные, на всю жизнь застудишь спину…

Взрослые, когда предостерегают, считают обязательным преувеличить опасность. Разве можно простудиться на всю жизнь? Сказала бы на год — и правдоподобней и впечатляет гораздо сильнее. Шутка ли — год не гулять…

Не умеют таких простых вещей понять. То же и со спичками. «Нельзя, а то случится пожар!» Допустим. Но вот закавыка: к их дому лепится пожарная лестница, якобы по ней жильцы могут спуститься в случае чего. Значит, она всегда должна быть в полной готовности к спуску? Так? А ее взяли и обшили снизу щитами высотой в два человеческих роста. Опять-таки, чтоб дети не баловались и не забирались высоко.

Так уж одно из двух: либо пожаром пугать, либо высотой. Эти щиты назначение лестницы сводили на нет. Случись загорится — схватятся их отрывать, драгоценные минуты тратить. К тому же дотянуться до лестницы даже из ближайших окон — дело немыслимое. А ведь каждый захочет прихватить с собой что-нибудь из вещей — ну, хотя бы чемодан самого необходимого. В зубах, что ли, его держать? Антон со многими старшими по этому поводу толковал, но вразумительного объяснения не добился.

Папа вспоминал: во время войны по лестнице взбирались ночью на крышу (и папа тоже взбирался), чтобы обезвреживать фашистские зажигательные бомбы. Это оправдывало название лестницы — пожарная, но как-то, проникнув с ребятами на чердак, Антон призадумался: почему нельзя было подняться на крышу по ступенькам? Мама сказала, по этой лестнице будут взбираться наверх приехавшие пожарные. Но у пожарных специальные машины с выдвижными лестницами…

И если уж думать о пожаре всерьез, нужно не щиты приколачивать, а тренировать в лазании по этой лестнице всех, кто сможет бороться с огнем. А то чересчур большие просветы между металлическими перекладинами, просторные… Как пустые кадры фотопленки, из которой устраивал в школе «дымовушку» Миронов. Заворачивал пленку в серебряную фольгу и поджигал. Клубился черный дым, и долго его приятный химический запах сохранялся в воздухе…

— Ну? — нетерпеливо подтолкнул Антона Сережа.

— Только это не совсем про чертей, — предупредил Антон. Ему и боязно было после рассказа о копыте и хотелось нагнать побольше страху на себя и на Сережу.

— Все равно!

— Дело было в одном городе. Работники милиции раскрыли кражу: из аптеки были похищены редкие лекарства. И вот милиционеры отправились на расследование. Поздно ночью. Один работник милиции, который сидел у окна, вдруг замечает: за окном автомобиля вырисовываются контуры какой-то другой машины. Как бы полупрозрачной. И куда бы милиционеры в своей машине ни свернули — та, другая машина продолжала их преследовать…

Антон моргнул, отстранился от картины ночной погони и посмотрел на Сережу. Что, если он спросит, откуда Антон эту историю узнал?

Давно это произошло. Антон ездил с родителями в гости, возвращались троллейбусом поздно, мимо чего проезжали, не различишь. Тогда Антон и обратил внимание — за окном висело, следовало за ними светящееся отражение троллейбуса. Взмахнул рукой — и в полупризрачном соседнем вагоне темная фигура взмахнула рукой. Пассажир двигался по проходу к передней двери. И там, рядом, тоже кто-то двигался. Антону тогда пришло в голову: что, если отражение только кажется отражением?

— Чего замолчал? — удивился Сережа. Конца приключения Антон не знал. То есть ясно было, что жуликов поймают, но как — это следовало придумать.

Во дворе звякнуло окно. Раздался голос Сережиной матери:

— Сережа, домой немедленно!

Сережа выскочил во двор, крикнул, что идет, и вернулся.

— Быстрей! Быстрей! — заторопил он Антона.

— Стали стрелять. А пули проходят сквозь ту машину — и все. И полковник тогда решил пойти на риск. И резко повернул руль, когда ехали по мосту. А бандиты не успели сообразить и за ними упали в реку. Но полковник-то успел своих предупредить, и они двери машины открыли и успели выпрыгнуть. А бандиты не успели и все утонули. Вот, — закончил Антон.

Дверь ему открыл дедушка.

— Ты когда обещал вернуться?

Антон молчал.

— Если дал слово, надо держать. Имей в виду, я на тебя обиделся. — И дедушка свернул не к себе, а к бабе Лене.

Мама что-то кроила из светло-серого материала.

— Ну ты и гулена, — подняла она голову. — Проголодался? Салат под салфеткой, хлеб в шкафу.

О чем-то он собирался ей сообщить? Ах, насчет белок…

— Ты ела уже?

— Я не хочу.

Он наблюдал за ней. Остреньким мелком она вела пунктирную линию. Оборвала. Отложила мел и линейку.

— Я пятерку по чтению получил, — сообщил Антон.

— Молодец. Только ведешь себя плохо. Исправляйся. Я у бабы Лены наперсток брала. Отнеси ей, пожалуйста.

Дедушки у бабы Лены уже не было. А баба Лена сидела у стола. Отсвет оранжевого абажура румянил ее морщинистое лицо. Руки, худые и бледные, теребили носовой платочек. Неприятно на них смотреть. Когда Антонина Ивановна говорила кому-нибудь: «Ты из меня все жилы вытянул», — он представлял руки бабы Лены и машину, почему-то наподобие точильной, с вращающимся колесом, которая тянет и наматывает жилы на специальные деревянные катушки.

— Антоша, голубчик, где ты так поздно задержался?

— Гулял, — сказал он.

— Дедушка очень обиделся, ты ведь обещал рано вернуться.

— Да знаю уже, — оборвал ее Антон.

— Ты не сердись, голубчик, ты послушай меня. Обманывать нехорошо, раз пообещал…

Антону не нравилось, когда баба Лена называла его голубчиком: больше на голубец похоже, чем на голубя. Но сейчас он не сердился, чувствовал себя виноватым.

— Баба Лена, а если я историю интересную придумал… сам… Это тоже обман?

— Смотря какая история, — сказала баба Лена.

— Ну, фантазия… Так просто…

— Вот я тебе пример приведу. Пастушок один пас стадо коров и решил напугать людей. Прибежал в деревню и давай кричать: «На стадо напали волки!» Мужики похватали колья и побежали отгонять волков. Мальчик над ними посмеивается. Он и другой раз так же их напугал. И опять мужики похватали колья. А потом на стадо действительно напали волки. Мальчик прибежал, кричит, а никто ему не верит.

— И что? — спросил Антон.

— Как что? Волки загрызли стадо.

— А еще что-нибудь можешь рассказать? — попросил Антон.

— Про другого мальчика. На углу дома, где он жил, сидел слепой старичок, и все, кто проходил мимо, давали ему монетку, чтобы слепой мог купить себе хлеба. А мальчик решил над ним пошутить и дал ему вместо монетки старую, стершуюся медаль. Слепой пошел в булочную, а булочник его поколотил…

— Ай! Слепого?

— Ну да. А мальчик это видел. Видел, как слепой после этого заплакал. Он ведь слепой, его каждый может обидеть. И мальчик после этого тоже много плакал, ему жалко стало старичка. Папа его спросил: «Что ты плачешь?» И мальчик ему рассказал. И тогда папа взял его за руку, и они пошли к слепому. И папа дал старичку денег, а мальчик извинился перед ним.

— А если тебя обманывают… можно обмануть в ответ? — спросил Антон.

— Нет, — сказала баба Лена. — Никогда. — И даже немного рассердилась.

Антон вспомнил красное, в пунцовых пятнах лицо Лырской… Он попрощался с бабой Леной, потом зашел к дедушке, и дедушка его простил. И Антону стало легче.

Мама уже выключила верхний свет. Сидела с шитьем возле настольной лампы.

Он разделся, лег, но решил дождаться папы. Глаз не закрывал. На потолке шевелилась сутуловатая мамина тень. Изредка шуршал материал да слышно было, как мама обкусывает нитку. Время от времени из-за окошка доносились шаги редких прохожих. И тогда — он видел по тени — мама переставала шить и поднимала голову. Ее завивка на потолке выглядела пышной, ребристой, как ночной чепчик бабушки Лены.

Странная тень… Его охватила тревога.

У взрослых, безусловно, есть свои тайны. Иначе почему они иной раз переглядываются и, выразительно показывая на него глазами, замолкают? Зачем спохватываются: «При ребенке об этом нельзя»? Спроваживают его под любым предлогом — лишь бы остаться одним и обсудить свои секреты. Они наверняка все знают про Германа. И кто он и что за бульдоги его окружают. Знают, но молчат…

Кое-какие их секреты все же просачиваются. В книгах проговорились про заклинания: «бонзай-бонзай» и «симсим». Полина рассказывала, тетя Жанна заговаривала ей бородавку и произносила такие слова: «Огонь, огонь летучий, возьми свой огонь жгучий…»

А недавно он куда-то задевал пенал. И мама (видно, забыла, что он ребенок и ему рано такие вещи знать) его научила — нужно сказать: «Мышка-мышка, поиграй и отдай» — вещь сама найдется. Антон три раза прошептал — и вскоре обнаружил пенал на видном месте. Может быть, и дедушка только для успокоения ему внушает, что «чертов палец» — окаменевшая ракушка?.. А на самом деле… Иначе почему такое название?

Тень еще больше изменила очертания. Появились рожки и курносый нос. У мамы не такой… И руки были будто без пальцев. Главное, не показать, что он это понял, заметил. Не выдать себя… А потом вскочить и выбежать в коридор.

Осторожно повернулся на бок, готовясь спустить ноги на пол… Скрипнула кровать.

— Ты почему не спишь? — раздался мамин голос. Но непривычно хрипловатый.

Она шла к нему. Он затаился и вроде бы сонно, а на деле пристально впился в нее взглядом. Нет, это она.

— Почему не спишь? — повторила мама. Присела на кровать, провела ладонью ему по волосам.

— Мам, а кто такой Герман?

— Кто? — не поняла она.

— Ну, Герман. Тот, что в особняке живет.

— Не знаю, — сказала мама.

— У него машина.

— Я и говорю — не знаю. Ты спи.

— А он не?.. — Антон специально недоговорил. Все же боязно произносить слово, которое, оказывается, имеет магическую силу и может вызвать страшного гостя.

Мама его не поняла.

— Что такое? — и подоткнула ему одеяло.

Он шепнул:

— Мне кажется, этот Герман — черт.

— Чепуха какая, — сказала мама. — Что ты выдумываешь? Спи.

Она поцеловала его в лоб, и он почувствовал, как сразу отяжелели веки.

— Мам, я хотел папу дождаться.

— Глупенький. Он, если придет, то очень, очень поздно. Он звонил и просил тебя поцеловать.

3

На этот раз впереди маячил Митя Орлов. Антон его догнал и хлопнул по ранцу.

— Ну что, как дела?

Митя ссутулился, будто хлопо́к его согнул, и, скособочившись, снизу, как бы выныривая, на Антона посмотрел.

— А… Это ты. Я подумал, вдруг это кто-нибудь незнакомый. Надо мной многие из-за ранца смеются.

Всего два человека в классе носили ранцы — Ира Синичко и Митя Орлов. У Иры был нашего, отечественного производства. У Мити — импортный, не то чешский, не то немецкий. Он и вправду делал Митю похожим на германского солдата времен первой мировой войны. Антон видел их на картинках — в гетрах, как футболисты, в ботиночках и с ранцами, будто они не на фронт, не воевать, а на прогулку собрались. Сразу видно плохих вояк. Каждому ясно: по грязи удобней ходить в сапогах — и не промокнешь, и любая глубокая лужа не преграда.

Ранцы носили при царе и русские солдаты. Не в первую мировую, раньше. Но вряд ли русским самим пришла в голову такая фантазия. Ранец — и слово-то иностранное. Это офицеры, франты и красавчики, придумали. Дедушка читал Антону книгу о Петре Первом и войне со шведами, и в ней рассказывалось: даже близкий царю человек, Александр Меншиков, поставлял войску гнилое шинельное сукно. Судьба простого солдата его совершенно не заботила. И офицеры тоже не задумывались о том, что, когда бежишь в атаку, ранец больно бьет по лопаткам. Разве только отступать с ним удобно — предохраняет спину от пуль и осколков.

Дедушка с бабушкой настаивали, чтобы Антону купили именно ранец, а не портфель. Доказывали: ранец распределяет нагрузку равномерно по всей спине, а портфель оттягивает руку, что приводит к искривлению позвоночника. Антон категорически возражал, грозил: вообще не пойдет в школу, если купят ранец. И мама купила портфель.

Странные люди! Будто Антон сам не чувствует, искривляется у него позвоночник или нет. Или вот еще. Дедушка и бабушка Таня, например, ни за что не соглашались купить ему семечек — ни тыквенных, белых, ни тем более обычных, черных, мелких, как жучки. Говорили, семечки засоряют желудок, из-за них бывает аппендицит. Напугали Антона: неприятно, если в животе станут копаться, что-то кромсать. Борьку увозили с аппендицитом — он рыдал. Потом показывал шрам и передавал впечатляющие подробности операции. В августе, когда появлялись арбузы, страхи Антона усилились. Проглотишь случайно зернышко и ждешь, прислушиваешься: не заболит ли живот?

А мама, увидев на улице женщину в платке, в черном, атласно переливающемся жакете, возле ног которой стоял мешок с семечками, купила два стакана. Себе оставила немного, а Антону насыпала полный карман. Антон о предостережениях дедушки и бабушки ей рассказал, она отмахнулась: «Ерунда. Конечно, большой пользы нет, но и ничего страшного тоже. Аппендицит случится, если их вместе с шелухой глотать».

Приятный у семечек вкус. Антон любил съедать не по одному зернышку, похожему на бледную, со сложенными крыльями моль, а набирал их с пригоршню и лишь затем отправлял в рот…

— Я тебе кое-что хочу сказать, — повернул к нему голову Митя. — Помнишь, Миронов в прошлом году хвастал, как он над кошкой издевался? Консервную банку к хвосту привязал, и кошка по лестницам носилась, пока не умерла от разрыва сердца?

Антон кивнул. Он много о подобных ужасах слышал. Как живодеры кошек, собак обливают бензином и поджигают, а те мечутся, пока не сгорят. Михеев говорил, он с братом поймал лягушку, вырезал ей в груди окошечко и наблюдал, как бьется лягушачье сердце. С улыбочкой вспоминал. Будто не понимал, что лягушке больно.

— Так вот, — продолжал Митя, — я собираюсь организовать добровольное общество «Юный покровитель бездомных кошек». Сокращенно ЮПБК. Согласен стать его членом?

— Конечно, — без колебаний откликнулся Антон. И дело хорошее, необходимое даже, и приятно, что Митя выбрал его в союзники.

— Будем их кормить, всячески им помогать, защищать от хулиганов. А как ты считаешь, кого еще можно привлечь?

Антон задумался.

— Иру Синичко.

— Девчонок не надо, — поморщился Митя. Антона задело, что Митя так о ней отозвался. — И вот еще что. О наших замыслах — никому ни слова. ЮПБК будет заодно пароль, — предупредил Митя.

К школе подошли с группой старших ребят, затесались между ними — и дежурные не тронули, не остановили.

В классе к нему бросился Михеев. Покосился на Митю, увлек Антона в сторону.

— Ты слушаешь? — Михеев нетерпеливо дернул его за рукав. — Я говорю, один парень на том месте, где дом сломали, серебряную монету выкопал. С изображением какой-то царицы. А другой — серебряную ложку.

— Клад, что ли? — уставился на него Антон.

— Может. Сорвемся с уроков, пока немного народу знает? Вдруг повезет. Я все равно домашнее задание не приготовил, вчера целый день там крутился. И лопату припрятал.

— Да ну… Лучше после школы, — стал мяться Антон.

— Эх ты, задрожал уже? — Пашка подхватил портфель, устремился к двери.

Лырская сидела за партой по-прежнему пунцовая, словно и не остывала. Глаза маслено блестят. Может, заболела, температура? Пыхтела, как еж. Антон затеял разговор с Голышком, на нее внимания не обращал.

Ведя перед собой Михеева, в класс вошла Антонина Ивановна. Все поднялись.

— Ишь, ловкач. Удрать надумал, — объявила она.

Михеев, прикрывшись портфелем, скорчил ей рожу, поплелся на место. Ирочку — Антон видел — его фокусы приводили в отчаяние. Ей ведь надо было его перевоспитывать. Она замерла за партой, превратившись в немой, неподвижный укор безобразнику.

— Проверим, как вы усвоили материал. Достаньте двойные листки, а тетради с домашним заданием передайте по рядам, — сказала Антонина Ивановна.

Лырская, надписывая листок, буквы выводила с открытым ртом, облизывала губы, повторяя языком округлые движения пера. Воспоминание о белке щемяще отозвалось в Антоне. Он повернулся так, чтоб Ольгу не видеть.

Контрольная была несложная. Подумаешь, расставить ударения: за́мок или замо́к. Уже половина упражнения была сделана, когда Лырская придвинулась и проскрипела:

— Антон, у меня не получается.

Он продолжал писать.

— Антон. — Ольга толкнула его локтем, вместо буквы «а» вышла нелепая загогулина.

— Я тебе сейчас знаешь что сделаю, — прошипел он. Его покоробило, что Лырская смотрит ему прямо в глаза своими блестящими маленькими глазенками. Не отводила, не прятала. До чего бессовестная!

— Михеев, а где твоя тетрадь? — спросила Антонина Ивановна.

— Я ее дома забыл, — отозвался Пашка. — Думал, успею сбегать… Я за ней и бежал…

— Ставлю тебе единицу! — прервала его Антонина Ивановна. — И не смей обманывать. Ты потому убегал, что задание не приготовил!

Михеев сел, демонстративно развалясь, листок с контрольной скомкал и сунул в парту.

— И за контрольную тебе единица. Убирайся из класса, — пресекла его выходки Антонина Ивановна.

После русского все потянулись на физкультуру. Антон выглядывал Пашку — его нигде не было. Очень разумно чередовалось в расписании трудное с легким. Интересно, кто его составляет? Антонина Ивановна? Скорей всего этим занимаются в районо. Такой, должно быть, немолодой мужчина в костюме, в очках, с вкрадчивыми и спокойными манерами. Он все взвешивает, обдумывает, прикидывает, как сбалансировать отдых и рабочие часы… Непростое дело. Поставь, например, физкультуру до русского — и что выйдет? Набегаешься, запыхаешься, вспотеешь — до ударений ли тут? А отучился — бегай, прыгай, резвись. Кончил дело — гуляй смело.

Вторник Антон любил: русский и две физкультуры. Но физкультура содержала и свои сложности. В частности, переодевание. Шнурки на кедах. Толкотня в раздевалке. Чуть опоздал — крючки заняты, одежду вешать некуда.

Антон вышел в зал. После спертого воздуха раздевалки сразу продрог. Огромные окна. Дует. Руки и ноги покрылись пупырышками гусиной кожи. Каждый согревался, как мог. Голышок взбирался по канату, цепко, по-обезьяньи обхватывая его ногами. Маркин и Миронов раскачивались на брусьях. Другие гоняли спичечный коробок, заменявший мяч. Вадик Молодцов, съежившись и стуча зубами, подпрыгивал у шведской стенки.

— Поговорим сегодня со Славиком? — спросил он.

Антонину Ивановну звали Антониной, а физкультурника Вячеслава Сергеевича — ласково, Славиком. И в других классах его любили. Антон один раз слышал, какая-то девчонка, правда, постарше, ему «ты» сказала. «Славик, а ты сегодня не будешь заставлять нас бегать?»

И улыбка у него красивая. И прическа ладная, короткая, с аккуратным пробором. Он ведь еще совсем недавно был футболистом. Антон спрашивал у папы, и тот вспомнил: действительно, играл такой защитник в «Торпедо». Из-за травмы ему пришлось покинуть большой спорт. Но занятия он частенько вел в футболке с буквой «Т» на левой стороне груди.

Единственное, что не соответствовало в нем общепринятым представлениям о спортсменах, — курение. Поначалу Антона это озадачило, но, подумав, он понял. Не сложилась спортивная судьба, вот Славик и пытался заглушить болезненные воспоминания никотином. С сигаретой он все равно выглядел мужественно непреклонным, несдавшимся. Славик и сам говорил, что надеется вернуться в команду. Только бы нога зажила.

В зал он вошел, чуть прихрамывая. В светло-голубом тренировочном костюме с красивым отложным воротником, по краю воротника и на манжетах — две беленькие полоски. На брюках — такие же лампасы. В руках классный журнал.

Физорг Миронов сказал, кто отсутствует.

— Так. В чем дело? Где Михеев? — нахмурился Вячеслав Сергеевич. Отношения у них с Михеевым были напряженные.

Началось с того, что Пашка, когда Славик отвернулся, полез на брусья и сорвался, разбил колено до крови. С тех пор Славик частенько на его примере вразумлял других: «Ты что, хочешь, как Михеев, разбиться?» Михеева это злило. И он Славику платил открытой неприязнью. Злопыхательствовал: «Нарочно хромым прикидывается. Его не за травму выгнали из команды. А вы, дураки, верите». Антона подобные наветы возмущали. Из-за них он с Пашкой ссорился.

Да, еще один минус, который Антон в себе обнаружил, — неумение сплотить коллектив. Дружба у него складывалась с каждым из приятелей по отдельности. А водиться всем вместе и одновременно не получалось. С Вадиком, например, его объединяла мечта стать спортсменом. С Пашкой здорово гулять, он знает все закоулки. Зато ни с Пашкой, ни с Вадиком неинтересно разговаривать. Тут на первом месте Сережа, а потом Митя Орлов, но его Антон ценил меньше — из-за хилости. Обычно разговаривал с ним насмешливо, все же Митя не был всесторонне развитой личностью. Часто прямо на уроках у Мити из носа начинала капать кровь. На физкультуре над Митей потешались так же, как на русском над Вадиком. Но когда Митя начинал рассказывать о Древнем Риме или Древней Греции, о порядках, которые там царили, о выдающихся людях, в особенности полководцах, Антон слушал затаив дыхание. Опять-таки Вадику и Пашке эти рассказы были скучны. «А как же эти скалы сдвигаться могли? Они, что ли, на поверхности моря плавали?» — недоумевал Вадик. «Сцилла и Харибда? Ну это же миф», — терпеливо растолковывал Митя. Иной была реакция Пашки. Он внимательно выслушивал Митю, а затем презрительно, издевательски кривился: «Глупость. И зачем это надо? Вот мне обещали азбуку Морзе принести. Я ее выучу, будем на уроках перестукиваться». Спору нет, знание азбуки Морзе очень полезно. К примеру, попадешь в плен — как дать об этом знать своим? Или забыл выучить урок, а тебя вызвали. А тебе раз — и тихо, незаметно отстукали подсказку…

Славик двинулся вдоль строя. Он тщательно следил за тем, чтобы форма соблюдалась: белые майки, белые трусы, белые носки. И полукеды.

Намучились с ней, с этой формой. Ни белых трусов нигде в продаже не было, ни маек, ни носков. Но что характерно: все, и далее девчонки, которым еще сложней, у них не трусы, а коротенькие как бы шаровары с продетыми резиночками, — все через месяц оделись в белое. Вячеслав Сергеевич дал срок — месяц, сказал, через месяц не допустит до занятий и в году выведет двойку.

Только насчет полукедов потом сделал послабление — для Антона тем более обидное, что он их достал. И бабушка с дедушкой включились в поиск и знакомые родителей. И наконец кто-то из папиного театра, уехав на гастроли, прислал полукеды из другого города. А Славик возьми да и разреши кеды, которыми забиты все магазины спорттоваров… Но это была единственная поблажка. Больше никаких отклонений от установленного порядка Славик не допускал и строго за них взыскивал.

Все же случались нарушения. На этот раз Синичка и Ахмеджанова пришли в чешках, что решительно запрещалось. Для занятий физкультурой эта обувь категорически не годится: без шнурков, на тоненькой, скользкой подошве, можно упасть и расшибиться — «как Михеев». Алеша Попович явился в черных трусах, к тому же длинных, по колено. Такие называют «семейными» — их и отец может носить и старший брат… Всем троим Вячеслав Сергеевич велел сделать шаг вперед.

Ахмеджанова — ее еще не успели ни о чем спросить — затрещала, что ей старые кеды жмут, а новые еще не купили. Черная перевитая коса — и что в косах красивого, змей напоминают, — раскачивалась, как канат, и бантик внизу, как перекладина, чтоб ногами удобней отталкиваться.

А Ира, негромко и стыдясь, объяснила, что в воскресенье ездила на дачу и кеды забыла там. Щеки и шея залились розовым, приятным, нежным цветом — не то, что у Лырской.

— А с тобой что? — Вячеслав Сергеевич перевел взгляд на Поповича.

— Мама не успела постирать.

Антон этого не понимал. Как это — «не успела»? С его мамой такого не могло случиться. Ни разу она его не подводила. Знала: во вторник физкультура. И во вторник утром он получал маечку и трусы идеально чистыми, отутюженными…

— Всех троих удаляю с урока, — объявил Вячеслав Сергеевич.

Ахмеджанова в раздевалку побежала, нелепо, по-девчачьи выворачивая ноги. Ира шла медленно, понуро, а Попович вышагивал вызывающе гордо, с выгнутой грудью.

— Напра-а-во! — скомандовал мощным голосом Славик. — Левое плечо вперед, по залу в обход марш! Переходим на бег! Раз-два, раз-два…

Упражнения Антон выполнял добросовестно, показывал, как старается. Пусть Вячеслав Сергеевич видит.

— Разминка закончена. Мальчики, принесите маты. Сегодня отрабатываем кувырки через голову. Показываю. — Славик опустился перед матами на корточки — из такого положения стартуют бегуны на короткие дистанции — и легко кувырнулся вперед. Гладко и отточенно у него вся комбинация вышла. — Внимание. Опираемся не на голову, а на шейные позвонки, иначе говоря, загривок. — Он улыбнулся и похлопал себя сзади по шее. — А то можно растянуть связки. Еще раз показываю…

После звонка Вадик сказал, что лично он идет к Славику, а уж Антон, если хочет, пусть ждет дальше. Антон пошел с ним, чуть приотстав, предоставляя Вадику начать разговор.

Славик встретил их дружески, приветливо.

— Ух, вы мои золотые. Как дела? Как успехи? Я все помню, не думайте. Но приятелей своих никак застать не могу. Да сейчас не стоит и торопиться. На этот год запись в секцию уже закончена. А к весне я вас сам отведу.

— А зимой они разве не занимаются? — спросил Антон, который от папы знал, что спортсмены тренируются круглый год.

— Зимой? Ну, конечно, общефизической подготовкой. Зачем вам это? Уж лучше сразу на зеленое поле. Точно? — И подмигнул.

— Спасибо, — начал благодарить Антон. Но Вадик, туповато на Славика пялясь, засомневался:

— А весной вы тоже говорили, что поздно. Что у них с осени записывают…

Славик снисходительно и терпеливо ждал, пока он закончит. И обратился уже к Антону, как к более понятливому.

— Вы же помните, я тогда ногу долечивал. А потом у них правила приема изменились. Раньше с общей подготовки начинали, а теперь сначала смотрят, как кто играет.

— А если мы не пройдем отбор? — Вадик задал вопрос, который и Антона волновал. Поэтому Антон, как бы извиняясь, посмотрел на Славика, а Вадика дернул за рукав, показывая, что призывает его к благоразумию.

— Я же объясняю: обо всем заранее договорюсь, — пританцовывая и поглядывая в окно, повторил Вадику Вячеслав Сергеевич. — Ребята-то все свои. Я с ними в одной команде играл.

— Значит, мы точно подходим? — успокоился Вадик.

— Конечно. Вам обязательно спортом заниматься нужно. Вон, — Славик хлопнул Вадика по плечу, — у тебя шея, как у гуся, тонкая. Дотронься — переломится. Накачивать надо.

В раздевалку уже набились старшеклассники, теперь их очередь. Антон быстро переоделся, не терпелось узнать, пошел ли Пашка к разрушенному дому. Но привязался Митя:

— Я кое-что придумал. Мы будем делать для кошек домики. И они там будут жить семьями и выводить котят.

— Знаешь, договорим завтра, — не дал развернуться его фантазии Антон. — У меня сейчас дело. Счастливо. — И поскорей зашагал прочь.

Он помнил дом, про который говорил Михеев, — одноэтажный, из толстых черных бревен. Таких много в дачном поселке. Но и там уже появлялись кирпичные. Так что этому, полусгнившему, в городе подавно не место. Да и стоял он на отшибе, нескладно. Теперь знакомый двор выглядел непривычно пустым, просторным. Если бы не разбросанные повсюду обломки красного кирпича, не кучи черной свежевырытой земли (пустырь был пересечен глубоким рвом), не ржавые гнутые балки, сложенные в стороне, и предположить было невозможно, что совсем недавно здесь жили люди, выходили вечером посидеть на лавочке, а на подоконниках стояли цветы в глиняных оранжевых горшках.

Про балки надо запомнить, отметил Антон. Как будут собирать металлолом — привести класс сюда.

Группки ребят человека по три-четыре орудовали лопатами в разных концах и без того основательно перекопанной площадки. Возле рва в одиночестве возился Пашка. Волосы слиплись от пота, щеки горели.

— Говорил тебе, надо раньше, — буркнул он. — Тут из музея приезжали. Целая бригада. Вишь, какую ямищу выкопали. Еще пять монет нашли. И вон череп.

Антон, настороженно вытянув шею, стал пробираться к белому пятну на краю рва, у основания темной пирамиды земли, которое он поначалу принял за обыкновенный булыжник. Череп был серовато-ржавый, с пустыми, бессмысленными глазницами, без нижней челюсти. Перламутрово поблескивали целенькие зубы верхней.

— Неужели настоящий? — не поверил Антон. Пашка подошел, взял страшный остов головы в руки. Протянул Антону:

— Потрогай, не бойся.

Антон отпрянул.

— Испугался! Ага. Я его завтра в школу хочу принести. То-то визгу будет. А что такого? Гладкий, как камешек.

— А ученые почему его не захватили?

— Сказали, не представляет интереса.

— Скелета не было?

Михеев пожал плечами.

— Сгнил, наверно. У тебя умирал кто-нибудь? Ну, в семье.

— Нет, — сказал Антон.

— А у меня дед в прошлом году умер. И когда могилу для него рыли, тоже, говорят, череп нашли.

Антон представил дедушку — седого, склонившегося над книгой… Неужели такое возможно? Люди умирают, когда болеют или совсем старятся, а дедушка бодрый, молодцеватый… У мамы Антон, когда был маленький, допытывался, не умрет ли она, и мама рассмеялась и сказала: умирают, когда знают, что никому не нужны, а она нужна Антону. Вот когда он вырастет, станет взрослым, тогда она и подумает об этом. Значит, дедушка тоже не мог пока умереть — ведь он Антону нужен.

— А отчего твой дедушка умер? — спросил Антон.

— Не знаю, — пожал плечами Пашка. — Желтый весь сделался. И глаза и лицо. Даже зубы. Так, желтый, в гробу и лежал.

Они помолчали. Антон считал невежливым расспрашивать о пережитом горе. Пашка заторопился.

— Хватит зря время терять. Поищем в другом месте. — Оставив начатую неглубокую ямку, он перебежал на свободный, никем не тронутый участок и принялся остервенело вгрызаться в утрамбованный грунт. Лопата, цепляя за самую душу, отвратительно скрежетала.

— Давай ближе ко рву, — предложил Антон.

— Да ну, — отмахнулся Пашка. — Там небось ничего не осталось.

Копнув несколько раз, он снова сменил место. Антон наблюдал за ним и заражался азартом поиска. Ему казалось, Пашка выбирает какие-то уж очень неудачные точки. Там, где кирпич, наверно, был фундамент. Не могли же монеты попасть меж кирпичей? Разве только их специально замуровали. Пашка даже не предлагал ему попытать счастья, совсем ошалел от нетерпения и спешки, рыл механически, слепо. Пот проложил на грязном лбу белые бороздки. Ободки ноздрей запеклись черным.

Изредка проглядывало из-за облаков солнце, заливало пустырь желтым, ощутимо теплым светом. Погода начинала разгуливаться.

Наконец Пашка выдохся. С усилием распрямил затекшую спину, наклонил черенок лопаты Антону. Сам принялся дуть на ладони.

— Ух ты, мозолей… Кровяных…

Бугорок этот Антон облюбовал сразу, как пришел. Гладенький, покатый, он едва приметно выдавался над ровной поверхностью не перепаханного еще островка. Металлическое сердечко легко вошло в землю. Мягкую, податливую, с гнилушками. Наверно, светятся в темноте. Антон копнул всего раз пять, и вдруг в глубине блеснуло так, что перехватило дыхание. Он проворно опустился на колени, разгреб руками мелкие комочки… Воздух будто отхлынул из легких, застопорился в горле и неожиданно вырвался ликующим криком:

— Есть!

Серебряная, тяжелая, сверкающая свежей царапинкой монета с выпуклым профилем дамы в пышных буклях пахла землей и еще чем-то кисловато-несвежим. Антон прочитал: «Императрица Всероссийская Елизавета Петровна». По краям серебро взялось зеленью.

— Повезло, — деловито бросил Пашка. Сбежались ребята. Монета переходила из рук в руки. Антон с беспокойством наблюдал за ее перемещением. Он никого не знал, еще заначат.

Но вернули. Опустил ее в карман брюк. Приятно и ощутимо она его оттягивала. Потом, дома, как следует рассмотрит. Он бы убежал, да неудобно оставлять Пашку.

— Может, поменяемся? — предложил один из парней. Антон мотнул головой — разговаривать он еще не мог, воздух по-прежнему стоял в горле. Пашка снова схватился за лопату, приналег на нее с удвоенной энергией. Опять в стороне от бугорка. Ребята разбрелись по своим наделам.

— Хочешь, я покопаю, а если еще найду, отдам тебе, — заставил себя преодолеть немоту Антон. Он изо всех сил желал Пашке удачи. Ведь Пашка позвал его сюда.

— Вот еще! — хмыкнул тот.

Антон послонялся по пустырю, посмотрел на череп. Череп скалился верхней челюстью, будто просил есть. Зубы сияли на солнце. Удача Антона многих подхлестнула. Комья земли летели из довольно глубоких уже воронок. Антон вернулся к Пашке.

— Ты не сердись, мне пора.

— Кто тебя держит? Иди. — Видно, мозоль лопнула, Михеев кривился при каждом движении.

Медленно и как бы виновато Антон покинул арену кипевших страстей. А едва свернул за дом, где его уже не могли видеть оставшиеся землерои, припустил во весь дух. Пробежав квартал, остановился, достал монету. Полюбовался. На обратной стороне двуглавый орел. Вдвойне, значит, свирепый. Мало того, из обоих клювов тянутся длинные змеиные жала. Умели цари нагнать страху!

Ни папы, ни мамы дома не было. Он бросил портфель и, зажав монету в кулаке, полетел к дедушке. Тот сидел за обеденным столом и открывал консервным ножом банку шпрот. Горело электричество, хотя на улице еще не темно, пахло сдобно. Точно — посреди стола накрытый салфеткой пирог. Приемник играл что-то заунывное.

— Антон, — произнес дедушка. — Сегодня у нас гости.

— А кто?

— Дормидонтовы.

Лучше бы кто-нибудь другой. Дормидонтовых Антон побаивался.

— А я монету нашел, — выпалил он.

— Какую монету? — Дедушка подковырнул и приподнял острием ножа консервную крышку — желтый, как солнце, кружок с волнистыми краями… Вот еще загадка, которую никто не мог объяснить: как запаивают эти банки?

— Серебряную! Старинную! — Антон на ладони протянул дедушке позеленевшее сокровище, вновь ощутив приятную, основательную его тяжесть.

— Ну-ка, ну-ка. — Дедушка взял монету, приблизил к глазам. — Очень любопытно. А что здесь написано? «Монета ценою один рубль…» — Направился к письменному столу и достал из замшевого чехольчика лупу с деревянной ручкой.

Антон с приятным щекотанием в груди за ним наблюдал.

— Где, ты говоришь, этот дом находился?

Антон объяснил.

— А, — определил дедушка, — прекрасно знаю это место. Не думаю, чтоб это был клад. Скорее всего имевшие тогда хождение деньги случайно проваливались в щели, закатывались под пол. Этим, кстати, и объясняется, что их не в одном месте находят, а в разных. — Он изучал монету через лупу. — Уверен, в Историческом музее мы бы увидели такие…

Антон и в музей согласен был пойти. Еще бы, посмотреть на такую же, как у него, ценность! Выходит, он обладатель музейной редкости. Сам добыл, раскопал.

— А знаешь, кто такая императрица Елизавета? — спросил дедушка. — Это дочь Петра Великого. Ее царствование, увы, не отмечено какими-либо прогрессивными переменами. Она была довольно пустая женщина. На, держи. — Как бы подчеркивая: особого внимания императрица не заслуживает, дедушка возвратил монету. Антону стало обидно, что ценность его находки поставлена в зависимость от личных качеств Елизаветы.

— Но ведь это серебро? — попытался он отстоять справедливость.

— Конечно, — согласился дедушка, — тогда любили роскошь, блеск нарядов. Устраивали балы, которые стоили больших средств…

— А тогда в музее эти монеты почему?

— Ну их не так много сохранилось. Кстати, — вспомнил дедушка, — я для тебя книжку приготовил. Иди сюда. — И поманил его к дивану, на валике которого лежал здоровенный том со множеством бумажных закладок. — Ты спрашивал, откуда появилось название нашего переулка.

Сел, переложил том на колени. Антон устроился рядом.

— Сначала посмотри картинку. Улицу эту ты, несомненно, знаешь.

Улицу Антон действительно узнал.

— Названа она в честь видного ученого-географа, путешественника, — стал рассказывать дедушка. — А наш переулок — в память об одном из его сподвижников. Тот дом, которым ты интересовался, раньше занимал мелкий чайный фабрикант с совершенно другой фамилией. Насколько мне известно, потомки его здесь уже не жили.

— Оттуда никто не выходит. И ворота не открываются, — сказал Антон.

Поразительно, как дедушка при его опыте и познаниях не умел отличить главное от второстепенного. И чайный фабрикант и сподвижник географа-путешественника — это так, попутные сведения. Пусть Герман к названию переулка отношения не имеет. Главное же не в этом, а в том, что дом только по видимости необитаем, а на самом деле в нем живут! Разве не странно? Об этом и надо задуматься. Но именно эту информацию дедушка пропускает мимо ушей.

— Я пойду, — поднялся Антон. Беседа с дедушкой зашла в тупик, а ему не терпелось показать монету во дворе. Это им не чертов палец!

— И еще… — удержал его дедушка. Перелистав книгу, достал лежавшую между страницами фотографию женщины в длинном платье. — Знаешь, кто это?

— Нет, — сказал Антон.

— Баба Лена! — Антона, уже пятившегося к двери, невольно потянуло обратно. Дедушка любовался фотографией с нежностью. На фоне как бы бархатного занавеса — красивая молодая незнакомка. Волосы густые, черные.

— Все мы такими были, — вздохнул дедушка. Вошла баба Таня, и дедушка фотографию поспешно пихнул между страницами, а том захлопнул. — Ну, ладно, это я так. Вспомнилось. Иди бегай, гуляй, — сказал он.

К забору палисадника жалась тепло укутанная, несмотря на солнышко, Полина. К ней подступали Борька, Юлька и Минька. Появление Антона они восприняли как прибытие свежих сил.

— Ты послушай, послушай, — захлебываясь яростью, с ходу начала натравливать его на Полину Юлька. — Она говорит, из опавших листьев потом вырастают деревья.

— Я не говоила, что выастают, — отчаянно картавила Полина. — Я говоила, листья становятся пеегноем и удобением… Мне мама ассказывала!

— Твоя мама… — с издевкой начал Борька.

— Я тебя удаю! — старалась его перекричать Полина. — Или отца позову!

— А мы дядю Володю, — не отступал Борька. — Он как твоему отцу даст — тот на крышу улетит.

Антону хотелось заступиться за Полину, но он не знал, как это сделать. Дядя Володя был грузный, ходил тяжело, носил белые рубашки и большой портфель. Антона удивляло, что Борька похваляется его силой: ведь неповоротливый, живот, как обвислый воздушный шар, а главное, уже немолодой. Но Борька, наверно, лучше знает силу своего соседа по квартире.

— А смотри, укуталась-то, — нашел еще одно уязвимое место для издевки Минька.

— Я болела, — стала оправдываться Полина.

— Еще нас заразишь, — встряла Юлька. — Сидела бы дома!

Не выдержав явной несправедливости, Полина заплакала и побежала к подъезду.

— Пожалуется, — забеспокоился Минька. Глазки его бегали. — Пойду, что ли, домой.

А Юлька специально встала под Полинины открытые окна в расчете на то, что беглянка, может быть, ее услышит. Непримиримости в Юльке не убавлялось.

— Она говорит, у них дома ни копейки денег. Ведь не может так быть? Копейка-то обязательно найдется. — Презрительно сжала губы, показывая, что по-прежнему считает себя правой.

Окна оставались пустыми.

— Копейка не считается, — вступил в спор Антон голосом совершенно безразличным. И лицо тоже сделал безразличное, отсутствующее. — Когда так говорят, имеют в виду, что денег почти нет. А если поискать, то можно и три копейки найти. И даже рубль. Моя мама часто говорит: «Нет ни копейки». А в кошельке у нее я два рубля видел.

— Твоя мать имеет право так говорить, — сказала Юлька. И хотя Антону, вернее, его маме, было отдано предпочтение, слова эти задели. И что его потянуло влезать в чужую перепалку? — А Полинина нет. Они недавно пианино купили. Чтоб дочка их, Полиночка, играть училась. — Юлька изобразила, как Полина присаживается и музицирует, и схватилась за живот. — Ой, не могу, кикимора эта музыке учиться будет…

Желание хвалиться монетой у Антона пропало. Ну их… Да они всей значимости находки и не смогли бы понять.

Отправился домой.

В коридоре стоял свежий запах табачного дыма. Антон замер, а затем пробежал к закутку. Дверь в комнату была распахнута.

Папа полулежал на тахте, вытянув ноги в коричневых, измазанных грязью ботинках. Над ним стояла баба Таня.

— Надо иметь мужество, — говорила она.

— Уйди, — невнятно просил папа.

Он был здорово небрит, и к запаху табака примешивался тот самый, отвратительный, который Антон терпеть не мог. Правда, сейчас не слишком резкий.

Папа Антона не сразу заметил. А увидев, протянул руки:

— Антон! Я соскучился по тебе. — Сел, неловко откинул волосы со лба. Глаза воспалены, пальцы беспрестанно двигались.

— Антон, пойдем, — строго позвала бабушка.

Папа будто позабыл о них. Достал папиросы, размашисто чиркнул спичкой о коробок и закурил. Дым поплыл по комнате сизыми разводами.

— Антон! — Бабушка вышла и остановилась за порогом, суровым видом своим его поторапливая.

— Видишь ли… — Папа заговорил медленно, трудно. — Я сейчас очень занят. Но совсем скоро я освобожусь, и тогда мы пойдем в зоомагазин. И в кино.

Бабушка не дождалась, ушла.

— А я монету нашел, — робея от мысли, что папа может посчитать его хвастуном, вымолвил Антон.

— Что?

Под немигающим взглядом папы Антон чувствовал себя неуверенно. Сейчас он папу даже побаивался.

— Вот. Это Елизавета, дочь Петра Первого.

Забрав монету, папа низко над ней склонился.

— Елизавета? Да, правильно. Ты хорошо учишься.

— Чистое серебро, — сказал Антон.

— Молодец. Молодец.

— Там и другие находили, — чтоб уж не слишком выпячивать свои заслуги, отметил Антон. — Но очень немного. Дедушка говорит, их вообще мало сохранилось. Даже в музее они представлены.

Папа сидел задумавшись и, казалось, Антона не слышал. Вдруг он очнулся.

— Знаешь что? Я могу ее показать своему другу. Нумизмату. Я как раз должен с ним увидеться. Вечером. Хочешь, а?

Честно говоря, Антону не хотелось. Он не успел еще к находке привыкнуть, почувствовать себя хозяином. Но лестно, что папу так заинтересовали его дела.

— А ему нельзя позвонить, твоему другу?

— Нет, — прямо глядя ему в глаза своими покрасневшими глазами, сказал папа. — Знаешь, как называются коллекционеры монет? Нумизматы. Он очень известный нумизмат.

— Ну возьми, — с тревожной болью отрывая от себя монету, разрешил Антон. — Только ты ее точно вечером принесешь?

Папа приподнял и уронил руки, как бы говоря: о чем речь? И начал подниматься. Покрывало потянулось за ним, сползло…

Антон проводил его до прихожей.

Чтобы как-то отвлечься, развеять неприятное беспокойство, которое не исчезало, навестил бабу Лену. Она дремала. Седые волосы разметались по подушке, под кофточкой проступали острые ключицы. В окно били солнечные лучи — толстые, как ржавые балки, которые Антон видел на пустыре. Внутри лучей роилось огромное количество пылинок. Проплывали фрегаты и линкоры, сновали мелкие лодочки… Антон любил наблюдать за мельтешением пыли, хотя и сознавал: ничего хорошего в этой пыли нет. Мама, когда переезжали на дачу, говорила: «Условия там не очень, но все лучше, чем городской пылью дышать». И дедушка постоянно говорил, что комнату надо чаще проветривать. Беда в том, что вредная пыль забивает легкие. Антон представлял, как постепенно, с течением времени, они, будто два мешочка, заполняются, заполняются — и вот уже воздуху просто негде помещаться. Пока у него пыли на донышке, он маленький, но если уже сейчас не принять все необходимые меры…

Когда Антон о таящейся в воздухе угрозе вспоминал, то задерживал дыхание, старался дышать пореже и через стиснутые зубы: все-таки дополнительная преграда. Но что толку! Постоянно так жить невозможно. Он мечтал о машине, которую наверняка скоро изобретут, просто глупо ее не изобрести — фильтровальную машину. Пропустят через нее всю атмосферу, и уж тогда можешь быть за свои легкие спокойным…

От бабы Лены перекочевал к дедушке. Баба Таня успела переодеться в цветастое летнее платье, мама совсем недавно его сшила. Дедушка вместо кремовой сорочки надел белую и повязал темно-синий в голубой ромбик галстук.

— А папа ушел, — сообщил Антон. — И монету мою унес.

Дедушка с бабушкой переглянулись.

— Ты отдал папе монету? — спросила бабушка Таня.

— Ну да, — сказал Антон. — Он хочет показать ее нумизмату.

— А знаешь, я помню монеты в полкопейки, — оживился дедушка. — Были и в четверть. Так на монете и написано: одна четвертая копейки. Дробью…

Антона это удивило. Зачем выпускать монету в пол- или четверть копейки, когда можно просто-напросто разрубить копейку пополам и соответственно на четыре части. Вот и будет всем понятно, а главное, наглядно.

В дверь позвонили. Дедушка с бабушкой заторопились встречать гостей. Антон тоже выглянул.

Дормидонтов — высокий, худой, в очках с темно-фиолетовыми стеклами, раздевался в прихожей. Гортанный его голос разносился далеко по квартире.

— Доехали почти без приключений. Только в метро вышел конфуз: едва не опоздал выйти. — Ступая неуверенно, двинулся по коридору. Его поддерживала жена. От обоих даже на расстоянии пахло лекарствами. В свободной руке Дормидонтов нес фигурный футлярчик со скрипкой.

Когда-то Евгений Борисович служил инженером. Побаливали глаза, он не обращал внимания. И однажды утром проснулся слепым. Глаукома — вот как называлась болезнь, лишившая его зрения. Название ее звучало ужасно.

«Если у тебя начнут побаливать глаза, — поднимая вверх указательный палец, наставлял Антона дедушка, — немедленно надо сказать старшим. И идти к врачу». Антон об этом все время помнил. Еще он тщательно следил, не появляются ли у него седые волосы. Однажды мама, рассказывая заказчице про Дормидонтова и историю его слепоты, многозначительно прибавила: «И, кроме того, в молодости он седел». Последнее прозвучало особенно зловеще.

Остатки волос у Дормидонтова действительно были седыми.

Скрипку положили на диван. Дедушка подвел Антона к Дормидонтовым. Старушка ласково погладила Антона по голове, а слепец резко выкинул вперед твердую холодную руку, стиснул его пальцы.

— О, крепкая ручонка!

Дедушка при помощи бамбуковой палочки задернул занавески. Люстра, светившая обычно вполовину, тремя лампочками, зажглась всеми шестью. Стеклянные трубочки, окружавшие лампы как бы бахромой, празднично заискрились.

— Ну что, прямо будем садиться? — сказал дедушка.

— Да, все готово, — подтвердила баба Таня.

Дедушка и бабушка заняли обычные места. Антона отправили на дальний конец стола — спиной к окнам. Дормидонтовы устроились напротив дедушки, возле пианино. Евгений Борисович снял страшные очки. За ними скрывались серые, влажные и, казалось Антону, затвердевшие в неподвижности глаза.

Как жить, если совершенно ничего не видишь? Антон даже подумать о таком страшился.

Справиться с едой Евгению Борисовичу помогала жена. Порезала ветчину и направляла вилку. А пирог с капустой он, похоже, так и не распробовал: начинка сыпалась на тарелку, на скатерть, ему на брюки.

— Какие новости в обществе? — спросила бабушка.

Бабушка и Дормидонтов были членами общества слепых, странной, по мнению Антона, организации. Довольно часто от общества устраивались экскурсии за город — на автобусах и пароходах. Ездили бабушка с дедушкой, который членом общества не был, ездили Дормидонтовы. Тут и таилось противоречие: зачем Дормидонтову и другим, которые ничего не видят, экскурсии? А с другой стороны, как бабушка, которая и шьет и читает, могла записаться в это общество? Например, баба Лена, а она видит гораздо хуже бабы Тани, членом общества не являлась…

А может быть, слепых специально перемежали зрячими? А то приходят все в черных очках, с палками… И обсуждают всякие вопросы, не видя друг друга… Они ведь даже не знают, что как выглядит. Зрячие им рассказывают.

— Как дела у вашего сына? — в свою очередь, поинтересовался Дормидонтов.

— Все в порядке, благодарю вас, — ответил дедушка.

— Ему поручили очень интересную постановку, — прибавила бабушка.

— Одно время вы говорили, у него неприятности с дирекцией, — монотонно продолжал Дормидонтов.

Дедушка едва заметно, краешком взгляда коснулся бабы Тани.

— Творческая жизнь ведь очень непостоянна. Сегодня одно, завтра другое. Но сейчас все, слава богу, благополучно. — И без всякого перехода дедушка объявил: — А знаете, Антон сегодня участвовал в настоящих археологических раскопках. И добыл интереснейшую монету. Неподалеку от нас снесли дом. Там, где прежде стоял монастырь. И ребята предприняли розыск древней утвари.

— Ну да, правильно, — звонко хлопнул себя ладонью по лбу Дормидонтов. — Конечно, там могут быть интересные захоронения, клады…

— Там и череп нашли, — решился вставить Антон. — Ученые его не взяли, он там валяется… — За столом воцарилась тишина. Возможно, ему не поверили? — Зубы у него перламутровые, — для убедительности привел он запомнившуюся ему подробность.

— Ну какими после этого могут вырасти дети! — тоненько воскликнула жена Дормидонтова.

— Хорошо, хорошо, — будто обжегшись, хотя ничего горячего на столе не было, уронил вилку в тарелку дедушка. — Чай, наверно, попьем позже? А сейчас поиграем?

Стали двигать стулья, жена Дормидонтова отомкнула фигурный футляр, обитый изнутри лиловым бархатом, и подала мужу скрипку. Дедушка сел к пианино, откинул крышку. Пальцы его пропутешествовали из конца в конец клавиатуры, от раскатистых басовых нот до слабенького щебетания даже не птиц — птенцов. При этом дедушка нажимал на медную педаль внизу инструмента и был как бы шофером, вел черную машину пианино.

— Хорошо настроено, — заметил Дормидонтов. Сам он прилаживал скрипку под чисто выбритым, собравшимся складочками подбородком. Скрипка была темно-рыжая, лакированная, благородно поблескивала. Особенно нравился Антону резной завиток в том месте, откуда торчали винтики — регуляторы натяжения струн.

— Настройщик был совсем недавно, — отозвался дедушка, настойчиво ударяя пальцами по одной слабенько звучащей клавише. — Между прочим, любопытная фамилия. Милославский.

— Не родственник Петра Сергеевича? — спросила жена Дормидонтова. Ей не ответили. Дормидонтов наконец приладил скрипку и смычком протяжно пиликнул два раза.

— Готовы? — добившись от упрямой клавиши нужного звучания, спросил дедушка.

— Да, — переставая двигать шеей, ответил Дормидонтов.

Весело зазвучали первые чистые нотки, похожие на перестук весенней капели или на звон ложечек в чашках, однако, не давая им разойтись, жалобно заскулила скрипка. Дормидонтов елозил по ней подбородком, голова и руки его начали мелко дрожать. Мелодия набирала силу, звучала громче. Это уже был ветер, несущийся над полем, плутающий в кронах деревьев.

Антон увидел, как наполнились беспомощные глаза Дормидонтова слезами, и почувствовал, что сам вот-вот заплачет. Он все понимал. Дормидонтов был мужественным человеком, не жаловался на горести. Только скрипке он поверял свои переживания.

Но дедушка не позволял им уж очень-то страдать. То и дело весенние бодрые нотки перекрывали печальные всхлипы. Дедушка как бы доказывал, что в жизни не так все грустно, и это было очень благородно с его стороны. В конце концов он переубедил Дормидонтова, и вместе они заиграли быстро-быстро и весело.

Они закончили на звенящей, радостной ноте, и дедушка, улыбаясь, повернулся лицом к столу. Дормидонтов отдал жене скрипку и промокал носовым платком лоб. Он тоже улыбался, хотя на щеках у него еще поблескивали бороздки от слез.

— Прекрасно, — мечтательно прижмуриваясь, вздохнула бабушка.

И тут Антон явственно различил шаги в коридоре. По тому, как настороженно замерли дедушка с бабушкой, он понял: они тоже услышали.

— Можно выйти из-за стола? — спросил Антон.

— Нет, — сказал дедушка. — Мы сейчас еще что-нибудь сыграем.

— Дмитрий Антонович, я чуть-чуть отдохну, — попросил Дормидонтов.

— Конечно, конечно, — успокоил его дедушка. Через некоторое время он поднялся и, сказав, что оставляет их на секундочку, вышел. Вернулся с лицом раздосадованным и озабоченным. Тут же оживленно заговорил, обращаясь к Евгению Борисовичу, и выражение озабоченности исчезло. Антон подождал минутку и скользнул к двери.

Папа снова лежал на тахте. В воздухе плавал дым.

— Антон… Антоша… — Папа зашевелился. Пружины издали стон.

— Ты принес монету? — спросил Антон. Папа замер, вспоминая. Сделал попытку приподняться и смахнул на пол пачку «Беломора», из нее на паркет высыпался рыжий табак. — Ты принес? — срывающимся голосом повторил Антон.

— Антоша… — Запах чувствовался сильнее, чем днем. — Монету пришлось оставить до завтра…

— Ты обещал! — выкрикнул Антон. — Я хочу, чтобы ты принес ее сейчас! — Папа закатил глаза — неприятно блеснули белки, пробормотал что-то и откинулся на подушку. Задерживая дыхание, Антон начал трясти его за лацканы пиджака. — Я хочу, чтоб ты пошел туда немедленно!

— Да. — Папа всхрапнул и тотчас пробудился. Недоуменно посмотрел на Антона, поверх него. — Да. Я немедленно пойду. Немедленно. — Он сделал попытку встать и опять откинулся назад. Перекатился на бок. Антон не мог этого видеть.

Вошли дедушка с бабушкой.

— Папе нужно отдохнуть, — заговорил дедушка. — Пусть он поспит.

— Он не принес монету, — твердил Антон, пытаясь унять дрожь и стискивая для этого зубы.

— Папа проснется, и мы поговорим, — обещал дедушка.

На столе уже выстроились чашки, появился чайник под толстым ватным колпаком. В вазочках светилось варенье: желтое яблочное и вишневое. В центре, как говорила бабушка, румянились (на деле они были под цвет скрипки) два сладких пирога: один — в чешуйках тонко порезанных яблок, перехваченный сверху сеточкой из теста, чем напоминал калитку Германа, другой с повидлом — гладкий и темный, как поверхность пруда, на ней цветочки из теста…

Жена кормила Дормидонтова грушей.

— А что, Костя к нам не выйдет? — спросила она.

— Может быть, попозже. Он очень устал и прилег, — сказал дедушка. Бабушка передала Антону вазу с фруктами. Антон был ей благодарен, но лучше бы они что-нибудь предприняли: разбудили папу, растолкали или сами разыскали этого нумизмата. Позвонили бы ему, что ли! Или пусть бы мама скорей пришла!

Персик, который он выбрал, оказался червивым. Червь выполз на тарелку — толстый, розовый, объевшийся сладкой мякоти. Антон устроил ему целый городок: сливовые косточки, башню из огрызка яблока… Червь ползал по лабиринтам, ища спокойного, уютного местечка, где бы он мог жить, как прежде, беззаботно.

Наконец Дормидонтовы стали прощаться.

— Я провожу вас, — вызвался дедушка, — до метро. Антон, отправляйся делать уроки. Вернусь, и поговорим.

В мастерской, куда бабушка принесла из комнаты его портфель, было прохладно, Антон чувствовал, как разгоряченная голова остывает. Бабушка освободила столик от банок с кистями.

— Хочешь, я с тобой посижу?

Он отказался. Постоял перед зимним пейзажем. Вечером картина не казалась воздушной и легкой, потемнела, будто снег набряк влагой, начал подтаивать.

Выучил уроки, и только тут пришла мама. Устало опустилась на кушетку.

— Антон, может, ляжешь здесь? Смотри, какой свежий воздух.

— Не хочу, — заупрямился он.

— Что за монету он у тебя взял? — спросила мама.

— Да так, — буркнул Антон. — Дедушка обещал с ним поговорить.

Мама довольно долго смотрела на него пустым, отсутствующим взглядом.

— Иди, пожелай бабушкам доброй ночи, — наконец произнесла она. — Завтра все образуется.

Баба Лена раскладывала пасьянс. Короли, валеты, дамы, все на одно лицо, заученно улыбались с картинок. В карты играть нехорошо, это Антон твердо усвоил. А пасьянс раскладывать можно. Потому что пасьянс не игра, а простое загадывание, такое же, как когда оказался между людьми с одинаковыми именами или когда, заранее не договорившись, вдруг произносишь одновременно с кем-нибудь одно и то же слово. Тут первым надо успеть крикнуть: «Когда мое желание сбудется?» — и схватиться за что-нибудь черное.

— Какая славная была музыка. Правда, Антоша? Тебе понравилось? И скрипка и пианино… Это Дормидонтовы приходили? Я слушала и наслаждалась, — отвлеклась от карт бабушка.

— А как, по-твоему, папа честный? — спросил он.

— Ты что? Ты почему об этом говоришь? — всполошилась баба Лена.

Антон не мог остановиться.

— Ну, ты знаешь, он у меня взял монету, ту, которую я нашел. И обещал принести вечером. А пришел и говорит: утром.

Баба Лена одной картой, будто скребком, собрала остальные и сложила их вместе.

— Может быть, специалисту действительно нужно время? Про папу нехорошо так думать, — заключила она.

Из кухни доносились громкие голоса мамы и бабы Тани.

— Да, я портниха, — говорила мама. — Что же делать, кому-то надо быть портнихами! Возможно, я не все понимаю так, как вы…

— Вы прекрасно знаете, что я не это имею в виду, — отвечала бабушка. — Вам надо побольше бывать дома, вот что я хотела сказать.

Антону почудилось, кто-то из них направился к прихожей, и он шмыгнул в туалет.

— Ты скоро угомонишься? — крикнула вдогонку мама.

В комнате, как она и предупреждала, было душно, запах стоял тяжелый, невыносимый. Мама включила настольный свет, достала из сумки толстую растрепанную книгу. Она шумно переворачивала страницы, словно не читала, а проглядывала картинки. Ее тень на обоях беспокойно покачивалась. Антон боялся пошевелиться, чтобы еще больше маму не рассердить.

Папа затих, шумное его дыхание прервалось. Загудели пружины. Антон напряг слух. Если папа проснулся, надо встать и повторить, чтобы он шел за монетой.

Вдруг взвинченно заговорила мама:

— Послушай, ты понимаешь меня? Ты можешь понять, что я скажу?

Папа неопределенно помычал, как бы рассуждая сам с собой, встал и сделал по направлению к ней несколько шагов. Он оперся о спинку свободного стула, и его тень совершенно заслонила мамину.

— Я ходил насчет работы, — глухо сказал папа.

— Врешь. — Мама свистяще хлестанула его словом, которое Антону запрещалось употреблять.

— Ну-у-а, — выдохнул папа что-то такое, чего Антон не разобрал, хотя жадно ловил каждый звук оттуда, из-за спинки своей кровати, завешенной от света полотенцем. Рискуя быть разоблаченным, он даже приподнял голову, чтобы не мешал шорох подушки.

— Где ты был? — Видно, мама тряхнула папу за плечи: тени колыхнулись, монетки или ключи звякнули в карманах папиного пиджака.

— Оставь. Этим не поможешь, — сказал папа лениво, может быть, опять засыпая.

— Врешь. Все время врешь, — шепотом, но отчаянно — Антон едва не вскочил, чтобы утешить ее, — всхлипнула мама. — Посмотри, в кого ты превратился. Посмотри! Дать тебе зеркало?

Папа не отвечал.

— Ну скажи, скажи. Ты отдаешь отчет в своих поступках? Куда ты дел эту несчастную монету?

Раздался грохот. Антон вздрогнул, но сообразил: упала мамина книга. Какое-то время они молчали. Поскрипывали стулья, сопел отец.

— Пойми, неприятности бывают у всех, — зашептала мама мягче: так она увещевала Антона, если не хотела, чтоб он на нее обиделся. — Бывают и проходят. Все дело в том, как ты сам к ним относишься. Если мужественно, они отступают. Если им поддаешься, они подчинят. То, что с тобой происходит, — это страшно. Одумайся. Тебя с удовольствием возьмут в любой другой коллектив. — Ее бормотание сменилось неясными звуками, они превратились во всхлипывания. Папина тень отклонилась, и стало видно, что мамина вздрагивает. — Ты обманываешь всех. Всех. Даже собственного ребенка.

Жалость к маме захлестывала. Сердце колотилось гулко, как после бега на уроках физкультуры. Странно, родители не слышали этого стука.

— Ведь ты не сможешь остановиться. Ты уже не можешь остановиться.

— Господи, — неожиданно ясным, с едва заметной хрипотцой голосом произнес папа. — Господи, ну раз я вру, значит, это лучше, чем сказать правду.

Антон замер. Вероятно, он что-то не так услышал. «Раз я вру, значит, это лучше, чем сказать правду»? Да, скорее всего он не так понял. Или папа неверно выразился? Он, наверно, вот что имел в виду: «Неужели ты думаешь, врать лучше, чем сказать правду?»

— Я уйду, — решительно сказала мама. — Я не пугаю тебя.

— Куда? — засмеялся отец.

— Ты прав. У меня в этом городе никого нет. Я уеду. Уеду к родным.

Папа зарычал, как зверь, но это он откашливался.

— Лида, — сказал папа. — Все отвратительно. Я верил этим людям. И я отвратителен теперь сам себе. Мне не нужен другой коллектив. Я сам себе не нужен.

С грохотом полетел стул. Выходя, папа ударился плечом о косяк. В закутке щелкнул выключатель. Под дверью мастерской загорелась щелочка света.

— Антон, ты спишь? — спросила мама.

Он не ответил.

4

Пока Антон завтракал, мама сидела напротив и зябко куталась в старенький шерстяной платок. Антон исподтишка к ней приглядывался, изучал ее бледное лицо, словно бы истончившиеся за ночь губы и брови.

Работал репродуктор.

— Большой успех советских артистов за рубежом, — объявлял диктор и вел рассказ об удачных гастролях балета Большого театра.

Мама помогла Антону надеть пальто. Папиных вещей на вешалке не было. Но за дверью в мастерскую Антон различил неясные звуки движения.

Светило солнышко, небо расчистилось, стало ровно голубым. Если бы не желтые листья на деревьях и под ногами, можно подумать: вернулось лето.

Пашка караулил его возле класса.

— Я вчера тоже монету нашел! — бросился он к Антону. — Сразу после тебя. А потом появился какой-то мужик и стал просить ее продать.

— Продал? — спросил Антон.

— Не-а. Но сегодня опять пойду. Вдруг повезет? Я бы тогда одну загнал, а одну себе оставил.

Антон пошел к своей парте.

— Зря ты на меня злишься, — попробовала восстановить отношения Лырская. — Как раз в тот день родители с утра белок отдали. Я же говорила, они им надоели.

Антон не отвечал.

Митя Орлов ловил его взгляд. Антон это видел и специально не смотрел в его сторону. Перед пением Митя к нему подошел.

— Слушай… — Митя бормотал неуверенно. — Я разыскал одну книгу… Ну по тому вопросу, который мы вчера обсуждали.

Антон его остановил. И прибавил, заметив, как Митя огорчился:

— Не обижайся.

На уроке пения каждый вытворял, что хотел. Любовь Максимовна чем только их не усмиряла: и угрозами, что пригласит директора, а сама уйдет немедленно, и сладкими речами о том, какие они хорошие и воспитанные. Она была пожилая, лицо густо пудрила, а голос сохранила звонкий, почти девчоночий. Никто ее не слушал. Миронов скакал по залу, Михеев мычал, не открывая рта, — уличить в этом невозможно. Примерные ученики сбились в кучку вокруг дребезжащего, не то что у дедушки, пианино.

— «А ну-ка, песню нам пропой, веселый ветер!» — задорно запевала Любовь Максимовна.

Веселый ветер,

Веселый ветер, —

гундосил, криво разевая рот, Алеша Попович и был похож не то на упрямого ослика, не то на ворону, которая по глупости выронила кусочек сыру.

Любовь Максимовна, видно, выбилась из сил и урок закончила раньше положенного. Строем повела их в раздевалку. Тут они не галдели: на шум мог выйти кто-нибудь из учителей и вернуть их назад — чтоб, как положено, ждали звонка.

Выйдя на крылечко, Антон увидел папу. Тот стоял у ворот. Светлый китайский плащ распахнут, на ветру свободно болтаются концы шарфа. Ветер ерошил белесые папины волосы. Папа щурился, поглядывая на солнце.

Заметив Антона, помахал ему свернутой в трубочку газетой и пошел навстречу. Он был выбрит. И улыбался, как всегда, немного застенчиво. Вчерашнего запаха Антон не улавливал.

Михеев остановился и глядел во все глаза. Не понимал: если на тебя не обращают внимания, нужно пройти мимо. Пришлось их познакомить.

— Это мой папа. А это Павлик Михеев.

— Очень рад. — Папа протянул Пашке руку.

Другие ребята тоже замедляли шаг. Антону это было приятно, он испытывал гордость — все-таки папа у него видный, красивый, но одновременно их интерес сковывал.

В переулке Михеев отстал.

— Куда пойдем? — спросил папа.

Антон пожал плечами.

— Давай в зоомагазин? — Папа забрал портфель, и они двинулись не торопясь теневой стороной.

— Отгадай загадку. — Папа старался разговорить его. — Только слушай внимательно. Отец с сыном да отец с сыном. Сколько всего людей?

Ответ был ясен, чего же проще — сложить два и два, но Антон опасался подвоха. И не напрасно.

— А ты посчитай. Отец с сыном. Ну, как я с дедушкой. Двое, да? И еще отец с сыном. Как мы с тобой. Сколько всего?

На фоне голубого неба покачивались черные каракули ветвей. Кленовые листья ползали по асфальту, будто желтые черепашки. Папа остановился.

— Жаль наступать на них. Они никогда уже не оживут. Они теперь никому не нужны… — Словно ластясь к нему, листья устроили вокруг его ног веселый хоровод. — Мягкий ветер, — шептал папа. — А? Какой мягкий!

Папа говорил и говорил, будто не Антону, а сам себе, что осень — это всегда прощание: с летом, с теплом, с какой-то частью жизни. Антон не совсем его понимал, но чувствовал: дело не в словах. Они, как и музыка Дормидонтова, прорывались не сами по себе, а выносили наружу тяжесть и печаль, облегчали душу.

По сравнению с воскресеньем темных личностей возле магазина убавилось. И товар они предлагали неинтересный: скаляров, гуппи с длинными шлейфами плавников… Но стоявший в стороне мужчина в телогрейке вдруг достал из-за пазухи банку, в ней рубиново-красному меченосцу-самцу пришлось выгнуть меч по окружности дна: так ему было тесно. Самка же помещалась свободно. Рыбки очень подходили друг к другу — крупные, яркие, сильные. Загляденье!

— Берем? — воодушевился папа. Антон не знал, что сказать: мужчина называл цену почти вдвое выше магазинной.

— Но тебе нравятся?

Папа отсчитал деньги и отдал мужчине. Тот жестом фокусника извлек баночку размером чуть больше пузырька. В ней пестро мельтешили маленькие, еще не подросшие тигровые красавчики. Если те, взрослые, — оруженосцы, то эти — пажи.

— Берем. — Папа опять полез в карман.

Через птичий гомон и приторный запах не то корма, не то невычищенных клеток они проследовали к аквариумной стене и здесь купили водоросли — валлиснерию и кабомбу, разложенные снопиками на белых эмалированных подносах.

Оставалось главное.

Отдел, где торговали аквариумами, находился дальше, имел отдельное помещение. Когда они туда вошли, у Антона отлегло: аквариумы были в продаже. Стояли на полке за спиной продавщицы — разных размеров, новенькие, блестящие, металлические каркасы выкрашены в серебряный цвет. Долго выбирали такой, чтоб и краска лежала ровно и стекла не были поцарапаны, чтобы не протекал.

Продавщица положила внутрь того, который они предпочли, сачок, бумажный пакетик с сухим кормом и четырехугольную кормушку из дутого легкого стекла — она должна плавать на поверхности. Аквариум завернула в плотную бумагу и перетянула бечевкой крест-накрест. Для непосвященного взгляда пачка книг да и только.

Папа тащил скучный портфель. Антон нес упакованное сокровище. Удачные приобретения и быстрая ходьба их разгорячили, они задержались возле тележки с газированной водой. Женщина в белом халате поворачивала краник, наливала в стакан немного вишневого сиропа из стеклянного баллончика, потом разбавляла его сероватой водой. В желудке от газировки приятно покалывало, и возникало ощущение, что газ способен поднять тебя над землей. Наверно, таким газом надувают воздушные шары.

— Какие еще желания? — осведомился папа. Если он не мог чего-нибудь купить, то говорил: «Купишь уехал в Париж», — и Антон представлял что-то вроде кожаного; большого кошелька, который на длинном поезде отправляется в далекое путешествие. Сейчас папа сам настаивал: — Ну, чего молчишь?

— Нам в школе велели достать. На арифметику…

— Ну?

— Офицерскую линейку.

— А они разве продаются?

Страхуясь на случай, если Голышок все же его надул, Антон дал справку неуверенно, извиняющимся голосом:

— Говорят, в канцтоварах…

Папа закурил, поставил портфель на асфальт.

— Осторожней, — попросил Антон, — а то вода в банках расплескается.

До магазина доехали на троллейбусе. Под стеклом на прилавке лежали тетради в клетку и линейку, ручки, механические карандаши с выдвижным грифелем, деревянные и пластмассовые треугольники, обычные линейки.

— Девушка, — обратился к молоденькой продавщице папа. — А офицерских нет?

Антон бы ни за что не отважился так громко спросить. Тем более неизвестно, есть ли они вообще.

— Кончились, — сказала девушка, занятая другим покупателем. Ее невежливость папу ничуть не рассердила.

— А если мы вас очень попросим? Нам без этой линейки никак нельзя.

Девушка вскинула на них глаза и смягчилась.

— Подождите, я поищу.

Исчезла в комнате за занавесками. Антон придвинулся поближе к папе, прижался к нему. Он девушку не осуждал. Нагрубила, потому что не видела кому, а едва взглянула… Папе невозможно отказать, так уверенно и свободно он держится. В распахнутом плаще, высокий, добрый.

Появилась с линейкой. И какой! В сто раз лучше, чем у Голышка. Масса кружочков и других удобных прорезей. Нарисовать танк при помощи этой линейки — пара пустяков.

Папа все больше расходился.

— Домой мороженого купим? Со льдом.

Тележка с мороженым — такая же, как и у газировщицы, на велосипедных колесах, только вместо баллончиков с сиропом — тяжелые металлические крышки. Дымятся, когда их открывают. Это испаряется искусственный лед. Если его кусок бросить в стакан с водой, он, шипя и булькая, будет носиться по поверхности и таять, а из стакана повалит пар. Антону нравилось это зрелище, и папа в придачу к брикетам пломбира выпросил у продавщицы немного льда.

Антон уже не в состоянии был восторгаться и благодарить. Руки заняты, ноги едва идут. Он обессиленно позевывал.

Нагруженные покупками, протиснулись в метро. Папа протянул контролеру желтые билетики с буквой «М» посредине. Гладкая спина эскалатора под ногами ступенчато выгнулась. Справа и слева ползли две черные толстые змеи. Несомненно, удавы. Дедушка никогда не позволял до них дотрагиваться: «Не хватайся за резину. Смотри, сколько народу за нее держится. На ней масса микробов». А папа — может быть, увидел, какой Антон измученный, — взял у него коробку с мороженым и велел положить на удава ладонь.

Поезд мчал их в темноте. Свет, падавший из вагона, выхватывал во мраке то кусок побеленной стены, то сплошные ряды черных шлангов. Для чего они? Чтобы по ним подавать в дома воду?..

Ехали недолго, а небо успело затянуть тучами.

— Дождик, кажется, накрапывает, — вытянул руку ладонью вверх папа.

— А если дождик накрапывает, можно сказать, что он в крапинку? — спросил Антон.

Папа захохотал.

Во дворе гуляли все, кроме Полины. И Сашка был тут. Антон пожалел, что аквариум упакован. Но они, видно, догадались, с чем он вышагивает, проводили завидущими взглядами.

Мамы дома не было, а дедушка с бабушкой давно ждали их обедать. Но прежде папа снял с банок крышки.

— На всякий случай, — сказал он. — Чтоб рыбки не задохнулись.

После салата был овощной суп со сметаной. Сметану бабушка зачерпывала из банки деревянной расписной ложкой, потом ею же ела. Папа салфетку за ворот не продел, отложил в сторону вместе с перетягивающим ее желтым кольцом.

— Я утром был у знакомых, — посматривая на дедушку, говорил он. — И у них видел любопытную вещь. Сейчас, оказывается, вместо таких ламп, как у нас, ставят лампы дневного освещения. Люминесцентные.

— Постой, постой? Это как же? — живо интересовался дедушка.

— Они как трубочки. И у этих свет желтый, а у тех — белый. Будто на улице днем. Считается полезным для зрения. Что, если и нам такие сделать?

Дедушка думал.

— Я тебе, Костя, так скажу. Если полезно для зрения, нужно ставить.

На второе был жареный судак, на третье папа разделил начавшее подтаивать мороженое. Кусочек Антон отнес бабе Лене. Не утерпел, побежал к рыбкам. Тигровые меченосцы собрались у поверхности, захватывали воздух открытыми ртами.

Опыт со льдом отложили до маминого возвращения и стали распаковывать аквариум. Папа курил. Антон не решался ему сказать: вместе с воздухом рыбки могли вдохнуть вредный никотиновый дым…

Песок взяли в парадном, из дощатого ящика. Папа промывал его в тазике под раковиной. Мутную воду сливал — и так до полной прозрачности. Грунт получился превосходный. Растения тоже промыл под слабой струей. Посадили в песок, корни укрепили камешками.

Затем папа занялся изготовлением рефлектора. Взял у бабушки жестяную консервную банку, разрезал ее пополам ножницами. Внутрь отрезанной половины вставил патрон с лампой. О такой замечательной, с подсветкой, квартире рыбки, наверно, и не мечтали. Аквариум сделался похож на живую картину в раме: покачивались растения, редкие пузырьки воздуха взлетали вверх…

Позвали дедушку, бабу Таню и бабу Лену. И при них Антон торжественно выпустил рыбок в новый, не обжитой еще дом. Сперва больших меченосцев. А следом осторожно перелил вместе с водой тигровых — они стрелками разлетелись в разные стороны.

Жаль, мама не видела этого праздничного момента. Но у нее появлялось и серьезное преимущество: прийти и поразиться — не было ничего, и вдруг такая красота!

— Доволен? А теперь за уроки, — вернул его к будничным заботам папа.

Антон покормил рыбок сухой дафнией, тщательно растирая ее пальцами. Достал учебники. Чтобы не мешать, папа ушел в мастерскую. Читая, Антон то и дело поглядывал на рыбок. Большой меченосец-самец подплыл к кормушке и начал есть. Маленьких тигровых он отгонял, чтоб не мешали ему своей суетней.

Решил задачку и пошел сообщить об этом и о проголодавшемся меченосце папе. Папа — в серой шерстяной рубахе, мягкой и ворсистой, Антон любил к ней прижиматься — сидел на кушетке и держал перед собой на вытянутых руках зимний пейзаж.

— Знаешь, — сказал он. — Я, пожалуй, выйду… Маму встречу…

— Возьми меня с собой, — стал просить Антон.

— В другой раз. Ты же еще не все сделал.

Ушел.

Антон сходил к дедушке с бабушкой. Они пили чай и слушали новости. Его угостили конфетой. На обратном пути задержался у ходиков. Гире совсем немного осталось до пола.

Вернулся к аквариуму. Теперь дафнией лакомились тигровые меченосцы. Пришла их очередь. А большой меченосец начал ухаживать за самкой. Следовал за ней повсюду.

— Рыбки, рыбки, поговорите со мной, — попросил Антон.

Молчали. А на улице зашуршал дождь.

Стукнула входная дверь. Антон выскочил из комнаты. В прихожей, держась за стену, стоял папа. Плащ на нем потемнел, с волос стекала вода.

— Антон, — невнятно произнес папа. — Я ее не дождался.

Из комнаты гуськом, подталкивая друг друга, выбрались дедушка и баба Таня.

— Папа, — сказал папа, обращаясь к дедушке. — Я ходил сейчас встречать Лидию и договориться насчет дневного освещения.

— Хорошо, Костя. Иди ложись, — нетерпеливо и не скрывая досадливой гримасы, сказал дедушка.

Папа двинулся по коридору. Темная мокрая полоска на уровне его ладони тянулась вдоль стены до самого закутка. Там, возле ходиков, папу качнуло. Он взмахнул рукой и, чтобы удержать равновесие, ухватился за цепочку. Бухнула в пол тяжелая гирька, часовой домик обрушился на папу и покатился к умывальнику.

Дедушка и бабушка побежали к папе, повели его в мастерскую. Антон пронесся за ними, подобрал гирьку и покореженные ходики. Укрылся в комнате. Маятник здорово согнуло, кое-где отлетела краска с циферблата. Цепочка лопнула. И стрелки, прежде тугие, теперь вращались расхлябанно.

Пришел дедушка. Хотел погладить его по голове. Антон увернулся.

— Ну, Антоша, дорогой мой… — Дедушка обнял его за плечи. — Я сумею все исправить.

Унес и маятник, и цепочку, и домик. Только гирьку оставил, сказал: прицепим, когда все будет готово. Антон выключил у рыбок рефлектор. Их-то не следует волновать. Они должны спать, уже позднее время. А мама?.. Потерпит до завтра, ничего не поделаешь. Прямо с утра он ей все покажет.

Он вспомнил, как утром мама провожала его до двери и грустно улыбалась… И вдруг его обожгло догадкой: ну да, она прощалась с ним!.. Она же грозила папе ночью, что уедет! И если это так, если она уехала, бросила его… По множеству мелких примет он догадался, что и старшие взволнованы. Никто не ложился, и его не заставляли. Баба Таня штопала, дедушка звонил знакомым. И разговаривал странно, обрывочно:

— Я бы мог к вам зайти завтра? Нет, не по телефону. Я бы хотел кое-что узнать по медицинской части. Нет, не с домашними. Так…

А может быть, мама заболела? И ее увезли, а от него скрывают? Антон устремился к бабе Лене.

— Мама что, в больнице? Баба Лена замахала руками.

— С чего ты взял?

— Значит, она уехала от нас! — крикнул Антон. — Совсем уехала.

— Бог с тобой, — стала успокаивать его баба Лена.

— Да-да. Я слышал. Она хотела папу наказать… — Он уже собирался прибавить: папу есть за что, он и ходики сломал… А меня… Но запнулся.

В прихожей послышался шум. Знакомый стук каблуков… Он бросился к двери. По коридору шла мама, а за ней — та женщина в черном, обе раскрасневшиеся, с множеством свертков. Вышли бабушка с дедушкой. Посторонились, давая дорогу.

— Ты почему не спишь? — строго спросила мама.

Он повис у нее на шее.

— Я думал, ты не придешь.

— Да что с тобой? — Она оторвала его руки. — Пойдем в комнату, сынок.

— О, у тебя рыбки! — склонилась над аквариумом женщина в черном. Включила рефлектор, повернулась к маме. — Все в порядке, идем?

— Даже не знаю, — неуверенно пожала плечами мама.

— Да тут два шага. Соседний дом. Гера, мы с ним вместе росли. — Женщина закружилась на каблучке. Опять от нее веяло удивительным ароматом. — Вот увидишь, он обрадуется.

— Не хочу, чтоб ты уходила, — вцепился в маму Антон.

Мама молчала.

— Ну что ты, Антон? — удивилась женщина. — Завтра я приеду, и мы отправимся кататься на машине. А сегодня дай маме отдохнуть.

— Не хочу, — повторил он.

Мама улыбнулась.

— Тогда пойдем проводим гостью, — сказала она.

Все втроем вышли в закуток.

В коридоре, стоя на стуле, дедушка прилаживал ходики на прежнее место. Маятник он распрямил, а стрелки никак не слушались, не хотели держаться уголком. Безвольно, словно потерявшие силу руки, падали вниз.

РАССКАЗЫ