— Горек, ты ж ей все лицо изукрасишь! А ведь ей под венец идти! — Кайюс хотел обратить все в шутку. Но голос у него был малость напуганный.
— Да кому нужна ее рожа! — рявкнул отец. — В бабе не рожа главное. А ты мне тут руками не размахивай! — зарычал он на меня. — Ишь, артачиться вздумала! — Он наконец оставил в покое свою пряжку и, отшвырнув меня к очагу, схватился за кочергу, стоявшую тут же поблизости.
И вдруг Стефан с криком «Не смей!» ухватился за другой конец кочерги. Отец замер в изумлении. Даже я, утирая слезы, сумела поднять голову и посмотреть на брата. Он был совсем маленький, щуплый, как годовалое деревце. Отец мог бы поднять Стефана на этой самой кочерге, и тот только пятками бы задергал. Но Стефан намертво вцепился в кочергу обеими руками и повторил:
— Не смей!
Отец так опешил, что не сразу сообразил, как быть. Вырвать у Стефана кочергу не получилось: тот держал крепко, и отец только подтянул его к себе. Тогда отец вцепился Стефану в плечо и принялся его отпихивать, но кочерга оказалась длиннее руки, а поскольку папаня был в стельку пьян, ему в голову не приходило бросить треклятую кочергу. Вместо этого он стал трясти ею изо всех сил, и Стефана мотало по всему дому. Отец все больше свирепел и наконец взревел жутким голосом, выпустил кочергу, схватил Стефана и с размаху припечатал кулачищем ему прямо в лицо.
Стефан упал, весь залитый кровью, все еще стискивая кочергу и повторяя сквозь слезы:
— Не смей!
Папаня так разъярился, что потерял дар речи. Он вскинул вверх свой табурет и грохнул им Стефана по спиие; табурет разлетелся на деревяшки. Брат растянулся на полу. И тогда отец ножкой от табурета принялся колотить Стефана по пальцам, пока тот не выпустил кочергу. Отец тут же сам вцепился в нее.
Лицо у него сделалось багровое от гнева. Глаза налились кровью. Он скалил зубы. Если сейчас он набросится на Стефана с кочергой, то уже не остановится, пока не забьет его насмерть.
— Я выйду за Лукаса! — крикнула я. — Отец, я согласна!
Но когда я подняла свое распухшее лицо, то увидела, что Лукаса уже в доме нет, а Кайюс крадется к двери.
— Куда это вы?! — прорычал папаня.
— Если девица не согласна, значит, мы не сговорились, — ответил Кайюс. — Лукас не станет жениться на девушке против ее воли.
Это означало, что Кайюс не готов терпеть ничего подобного в своем доме. Он пришел к нам со своим крупником и с хитрым умыслом, напоил отца и пробудил его ярость, и теперь эта пылающая ярость, как пожар, спалит тут все дотла. Кайюсу оно и даром не надо. Кайюс собрался удирать.
И он мог удирать с чистой совестью. Лукас успел выскочить из дома, и сам Кайюс уже стоял возле двери. Папаня мог орать им вслед сколько угодно, они бы его все равно не послушали. Потому что папаня им не указ. Кайюс с сыном живут в городе, они люди солидные, платят высокую подать. А тронь их хоть пальцем — так Кайюс живо доложит воеводе, и тот прикажет высечь отца плетьми. Отец и сам хорошо это знал. А потому орать он принялся на меня:
— Из-за тебя все! Сладу с тобой нет, кому такая баба нужна!
И он замахнулся на меня кочергой. Но тут Кайюс распахнул дверь, а на пороге стоял Сергей. И он слышал, как мы все кричали. Он вбежал в дом и перехватил кочергу над моей головой. Отец рванул ее на себя, но не тут-то было. Сергей держал крепко. Ростом он уже догнал отца и в весе успел немного прибавить — на двойных-то харчах в доме Мирьем. А отец за зиму отощал, да к тому же был пьяный. Он снова дернул кочергу к себе и хотел наподдать Сергею кулаком в лицо. Но вместо этого Сергей вырвал у отца кочергу и сам с размаху его ударил.
Наверное, это папаню и сразило наповал. Ему прежде не доводилось быть битым. Никто не мог одолеть его, даже городские. Слишком уж он был рослый. Отец попятился и споткнулся о Стефана, свернувшегося возле очага, да так и рухнул. Падая, головой он ударился о горшок с гречкой, что грелся в очаге, и выбил из-под него подпорку. Папаня повалился прямо в огонь, а горячая каша опрокинулась ему на лицо.
У Кайюса аж дух перехватило. Он шмыгнул за дверь и кинулся прочь во всю прыть. А папаня все еще вопил и извивался. Я все руки себе обожгла, пока скидывала с него эту кашу, и мы вытащили его из огня, но у него и волосы горели, и одежда. Лицо у него все пошло волдырями, а глаза под веками выпучились, стали как две луковицы. Мы сбили пламя своей одеждой. Но отец уже умолк и перестал корчиться.
Мы все трое стояли над ним. Что делать, мы не знали. Отец больше и на человека-то не походил. Голова у него раздулась в сплошной белый волдырь, только местами виднелись красные пятна. Он не издавал ни звука, не двигался.
— Он умер? — наконец спросил Сергей.
Папаня не отозвался, не шевельнулся. И так мы поняли, что он на самом деле мертвый.
Стефан испуганно смотрел то на меня, то на Сергея. Лицо ему все залило кровью, и с носом совсем была беда. Он хотел знать, что же теперь делать. Сергей побелел как полотно.
— Кайюс всем расскажет, — просипел он, сглотнув комок в горле. — Все узнают, что…
Кайюс всем расскажет, что Сергей убил отца. Воевода пошлет своих людей, они схватят Сергея и повесят его. А что Сергей это сделал не нарочно и что отец сам нас едва не убил — так это им без разницы. Отцов убивать не полагается. Меня тоже, наверное, заберут. Кайюс ведь скажет всем, что я отказалась выйти за его сына, а Сергей меня спасал от побоев. Так что мы с Сергеем вместе его убили. Сергея точно повесят. Даже если меня и не посадят в тюрьму, дом и поле все равно отберут и отдадут кому-то еще. Стефан еще мал, чтобы вести хозяйство, а я женщина.
— Нам надо бежать, — сказала я.
И мы побежали к белому дереву. Выкопали наши пенни — там скопилось всего-навсего двадцать два. Мы все трое смотрели на монетки. Я-то знала, сколько на них можно купить. Втроем на это не прокормишься, а ведь нам придется идти куда-то далеко, искать работу.
— Стефан, ты пойдешь к Панове Мандельштам, — велела я. Стефан глянул на меня с испугом. — Ты еще мал. Никто тебя обвинять не станет. А она позволит тебе остаться.
— Да с чего бы ей? — возразил Сергей. — Помощи-то от него никакой.
— Он за козами присмотрит, — ответила я.
Я так сказала, чтобы Стефан с Сергеем не переживали. Мать Мирьем не выгонит Стефана, даже если от него не будет в доме никакого толка. А толк все же будет — Стефан на диво хорошо управляется с козами. А уж с козами-то они точно не оголодают, даже если я перестану собирать долги. И пока Мирьем нет, со Стефаном все-таки веселее. Стефан помолчал немного, вытер слезы и кивнул. Он все понял. Мы с Сергеем можем идти быстро и долго. Нам проще найти работу. А ему пока работать рано. Оставить его у заимодавца — и нам спокойнее, и ему легче. Но это значило, что сейчас нам надо попрощаться — и, может статься, навсегда. Неизвестно, вернемся ли мы с Сергеем. А Стефан не будет знать, где мы.
— Матушка, прости меня, — сказала я белому дереву.
Деньги ведь и впрямь накликали на нас лихо. Надо было нам слушаться матушку. В белых листьях зашелестел ветер, словно дерево вздохнуло. А потом дерево медленно склонило к нам три ветви и коснулось наших плеч. Меня будто кто-то по голове погладил. На той ветви, что протянулась к Стефану, висел один-единственный белый плод — спелый орех. Стефан покосился на нас.
— Бери, — сказала я ему.
Потому что так было по-честному. Матушка спасла однажды меня и однажды Сергея, а ведь это из-за нас пришла беда. Стефан-то тут ни при чем.
Стефан сорвал орех и засунул его в карман.
— Куда мы пойдем? — спросил Сергей.
Я подумала немного и ответила:
— Сперва в Вышню. Найдем дедушку Мирьем. Может, у него будет для нас работа.
Я знала, что дедушку Мирьем зовут Мошель. Если по правде, я сомневалась, что мы сумеем добраться до Вышни и не заблудиться, да еще отыщем там панова Мошеля. Но надо же нам хоть куда-то идти. Я вспомнила, что Мирьем говорила насчет шерсти: вот бы, дескать, ее отправить на юг, как река вскроется. Ведь и мы тоже можем пойти на юг по реке мимо Вышни. Так далеко за нами никто гнаться не станет. В тех краях до нас никому нет дела.
Я все это выложила Сергею, и он кивнул. Мы пошли в сарай и отвязали четырех наших тощих коз. Стефан вместе с козами медленно зашагал по дороге. Каждые несколько шагов он оглядывался на нас, пока не скрылся из виду. А мы с Сергеем разделили наши серебряные монеты поровну, и каждый спрятал свою долю в самое надежное место. В дом нам возвращаться очень уж не хотелось, ведь отец там лежал мертвый, но мы все-таки себя пересилили. Я прихватила отцовский жупан, что висел возле двери, и пустой горшок, чтобы в дороге нам готовить себе еду. И мы отправились в лес.
Мы с Мирнатиусом обвенчались на третий день его визита к нам. Я надела кольцо, и ожерелье, и корону. Отец объявил все эти драгоценности моим приданым, сказав, что они принадлежали моей матери. «Да, пусть будет так», — небрежно обронил царь. Его не заботило мое приданое. Думаю, он взял бы меня и бесприданницей, однако отец был обескуражен легкостью своей победы. Ему было не по себе, и он стремился увериться, что добился желаемого благодаря собственным козням. Пока я шествовала к алтарю, весь двор таращился на меня с завистью и тоской, как если бы мои шею и лоб украшали все звезды Вселенной. Однако для моего жениха волшебное серебро было не ценнее меди. Он так настаивал на скорой женитьбе, а сам произнес обеты скучающим тоном и выронил мою руку, словно то была раскаленная головня. Судя по всему, женился он из чистого азарта, всем назло, просто чтобы заполучить невесту, которая не мечтала стать царицей. А ведь все красавицы его царства сохли по нему и охотно отрубили бы себе пальцы на ногах, лишь бы им впору пришлась хрустальная туфелька.
Сразу после венчания мы уехали. Мой недокрашенный сундук с приданым кое-как запихнули на задок серебристо-белых саней. Роспись на них едва просохла: один из отцовских воевод наспех переделал свои сани и вручил мне как свадебный подарок. Меня тоже усадили в сани. Со мной никто не поехал. Мирнатиус сказал отцу, что ему во дворце и так старух хватает, поэтому Магрета осталась на крыльце горевать и лить слезы, спрятавшись за спиной у остальных женщин.