В завешенное окно пробивался синеватый свет начинающегося дня, и на дворе уже застучал железным черпаком зазябший водовоз.
В. Немирович-ДанченкоСобака
Что это была за Рождественская ночь! Пройдут ещё десятки лет, тысячи лиц, встреч и впечатлений мелькнут мимо, следа не оставят, а она всё будет предо мною в лунном блеске, в причудливой рамке Балканских вершин, где, казалось, все мы были так близки к Богу и Его кротким звёздам…
Как теперь помню: лежали мы пластом – усталь так морила, что не хотелось даже близко к костру подвинуться.
Фельдфебель последним прилёг. Ему пришлось указать места всей роте, проверить солдат, принять приказание от командира. Это был уже старый солдат, оставшийся на второй срок. Война подошла – стыдно ему показалось уходить от неё. Он принадлежал к тем, у кого под холодною внешностью бьётся горячее сердце. Брови нависли сурово. И глаз не разберёшь, а рассмотри их – прямо к нему со своим горем самый ледящий солдатишко доверчиво пойдёт. Добрые, добрые они – и светились, и ласкали.
Лёг он, потянулся… «Ну, слава Богу, теперь для-ради Рождества Христова и отдохнуть можно!» К огню повернулся, трубку вынул, закурил. «Теперь до рассвета – покой…»
И вдруг мы вздрогнули оба. Близко-близко залаяла собака. Отчаянно, точно на помощь звала. Нам было не до неё. Мы старались не слышать. Но как это было сделать, когда лай становился всё ближе и оглушительнее. Собака, очевидно, бежала по всей линии костров, не останавливаясь нигде.
Нас уже пригревало костром, у меня глаза слипались, и ни с того ни с сего я даже дома очутился за большим чайным столом, должно быть, засыпать начал, как вдруг лай послышался у меня над самыми ушами.
Ко мне подбежала – и вдруг прочь кинулась. И даже заворчала. Я так и понял, что не оправдал её доверия… К фельдфебелю сунулась, к самой голове его; тот поманил её. Она ему в мозолистую руку холодным носом ткнулась и неожиданно завизжала и заскулила, точно зажаловалась… «Неспроста это! – вырвалось у солдата. – Пёс умный… У него дело ко мне есть!..» Точно обрадовавшись, что её поняли, собака выпустила шинель и радостно-радостно залаяла, а там опять за полу: пойдём-де, пойдём скорее!
– Неужели вы пойдёте? – спросил я у фельдфебеля.
– Значит, надо! Пёс завсегда знает, что ему нужно… Эй, Барсуков, пойдём на случай чего.
Собака уже бежала впереди и только изредка оглядывалась.
…Должно быть, я долго спал, потому что в последние мгновения сознания в моей памяти как-то осталось – луна надо мною на высоте; а когда от внезапного шума я поднялся, она уже была позади, и торжественная глубина неба вся искрилась звёздами. «Клади, клади осторожнее! – слышалось приказание фельдфебеля. – Ближе к огню…»
Я подошёл. На земле у костра лежал не то свёрток, не то узел, напоминавший формою детское тело. Стали его распутывать, а фельдфебель рассказывал о том, что собака привела их на засыпанный склон горы. Там лежала замёрзшая женщина. Она бережно держала у самой груди какое-то сокровище, с чем бедной «беженке», как их тогда называли, всего тяжелее было расстаться или что она хотела во что бы то ни стало, хотя бы ценою собственной жизни, сохранить и отнять у смерти… Всё с себя сняла несчастная, чтобы для другого существа сберечь последнюю искру жизни, последнее тепло.
«Ребёночек? – толпились солдаты. – Ребёночек и есть!.. Вот послал на Рождество Господь… Это, братцы, к счастью».
Я дотронулся до его щёк – мягкие оказались, тёплые… Глаза его блаженно закрылись из-под овчины назло всей этой обстановке – боевым кострам, морозной балканской ночи, ружьям, составленным в козлы и тускло блиставшим штыками дальнему, десятками ущелий повторённому выстрелу. Перед нами покойное-покойное было детское личико, одною своею безмятежностью обессмысливавшее всю эту войну, всё это истребление…
Барсуков разжевал было сухарь с сахаром, оказавшимся в чьём-то запасливом солдатском кармане, но старый фельдфебель остановил его:
– Внизу сёстры милосердия. У них для ребёночка и молочка найдётся. Дозвольте отлучиться, ваше высокоблагородие.
Капитан дозволил и письмо даже написал, что рота берёт находку на своё попечение.
Собаке очень понравилось у огня, она даже лапы вытянула и брюхом к небу обернулась. Но как только фельдфебель тронулся с места, она без сожаления бросила костёр и, ткнувшись мордой в руку Барсукова, со всех ног кинулась за ним. Старый солдат нёс дитя под шинелью бережно. Я знал, какой страшный путь прошли мы, и с невольным ужасом думал о том, что его ожидало: почти отвесные спуски, скользкие, обледеневшие скаты, тропки, едва державшиеся на рёбрах утёса… К утру он будет внизу, а там – сдал ребёнка и опять вверх, где рота уже построится и начнёт своё утомительное движение в долину. Я заикнулся об этом Барсукову, но тот ответил: «А Бог-то?» – «Что?» – не понял я сразу.
– А Бог-то, говорю?.. Нешто Он попустит?..
И Бог действительно помог старику… На другой день он рассказывал: «Точно крылья несли меня. Там, где одному было жуть днём, а тут в туман спустился, ничего не вижу, а ноги сами идут и дитё ни разу не крикнуло!.. И сёстры как обрадовались: «Скажи капитану, что мы его выходим и собаку приютим!»
Но собака поступила совсем не так, как ожидали сёстры. Она осталась и в первые дни пристально следила, не спуская глаз с ребёнка и с них, как будто хотела убедиться, хорошо ли будет ему и заслуживают ли они её пёсьего доверия. А убедившись, что и без неё ребёнку будет хорошо, собака покинула госпиталь и на одном из перевалов появилась перед нами. Поприветствовав сначала капитана, потом фельдфебеля и Барсукова, она поместилась на правом фланге около фельдфебеля, и с тех пор это было её неизменным местом.
Солдаты её полюбили и прозвали «ротной Арапкой», хотя с арапкою у неё не было никакого сходства. Она была покрыта светло-рыжею шерстью, а голова казалась совсем белой. Тем не менее решив, что на мелочи обращать внимания не стоит, она стала и на имя «Арапки» отзываться весьма охотно. Арапка так Арапка. Не всё ли равно – лишь бы с хорошими людьми дело иметь.
Благодаря этому чудесному псу было спасено много жизней. Она рыскала по всему полю после боёв и громким отрывистым лаем обозначала тех, кому ещё могла принести пользу наша помощь. Она не останавливалась над мёртвыми. Верный собачий инстинкт указывал ей, что вот тут под напухшими комьями грязи ещё бьётся сердце. Она живо дорывалась до раненого своими кривыми лапами и, подав голос, бежала к другим.
– Тебе бы, по-настоящему, медаль следовало дать, – ласкали её солдаты. Но животным, даже самым благородным, дают, к сожалению, медали за породу, а не за подвиги милосердия. Мы ограничились только тем, что заказали ей ошейник с надписью: «За Шипку и Хаскиой – верному товарищу»…
Много лет прошло с тех пор. Ехал я как-то по задонскому приволью. Русский простор охватывал меня отовсюду своими ласковыми зеленями, могучим дыханием неоглядных далей, неуловимою нежностью, что живописным источником пробивается сквозь его видимое уныние. Сумей подслушать его, найти, напейся его воскрешающей воды, и жива душа будет, и потёмки рассеются, и сомнению места не останется, и сердце, как цветок, откроется теплу и свету… И зло пройдёт, и добро останется во веки веков.
Вечерело… Мой ямщик добрался наконец до села и остановился на постоялом дворе. Мне не сиделось в душной, полной назойливых мух комнате, и я вышел на улицу. Вдали – крыльцо. На нём пёс растянулся – дряхлый-дряхлый… куцый. Подошёл. Господи! Старый товарищ – на ошейнике прочитал: «За Шипку и Хаскиой…» Арапка, милая! Но она не узнала меня. Я – в избу, дед сидит на лавке, мелюзга кругом шебаршит. «Батюшка, Сергей Ефимович, вы ли это?» – крикнул я. Вскинулся старый фельдфебель – разом узнал. О чём мы говорили, кому до того дело? Наше нам дорого, и на весь свет кричать об этом даже стыдно поди… Арапку мы позвали – едва доползла и у ног хозяина улеглась. «Помирать нам с тобой пора, ротный товарищ, – гладил её старик, – довольно пожили на покое». Собака подымала на него угасавшие глаза и повизгивала: «Пора-де, ох, давно пора».
– Ну, а что с ребёнком сталось, известно?
– Приезжала! – И дедушка радостно улыбнулся. – Отыскала меня, старика…
– Здесь?
– Да! Барыня совсем. И всё у неё по-хорошему. Меня приласкала – подарков навезла. Арапку в самую морду поцеловала. Просила её у меня. «У нас, – говорит, – холить её станут…» Ну да нам-то не расстаться с ней. И она от тоски подохнет.
– А Арапка её узнала?
– Ну, где… Комочек ведь была она тогда… девчонка-то… Эх, брат Арапка, пора нам с тобою на вечное успокоение. Пожили, будет… А?
Арапка вздохнула.
Н. ЛесковНеразменный рубль
Есть поверье, будто волшебными средствами можно получить неразменный рубль, то есть такой рубль, который, сколько раз его не выдавай, он всё-таки опять является целым в кармане. Но для того чтобы добыть такой рубль, нужно претерпеть большие страхи. Всех их я не помню, но знаю, что, между прочим, надо взять чёрную без одной отметины кошку и нести её продавать рождественскою ночью на перекрёсток четырёх дорог, из которых притом одна непременно должна вести к кладбищу.
Здесь надо стать, пожав кошку посильнее, так, чтобы она замяукала, и зажмурить глаза. Всё это надо сделать за несколько минут перед полночью, а в самую полночь придёт кто-то и станет торговать кошку. Покупщик будет давать за бедного зверька очень много денег, но продавец должен требовать непременно только рубль, – ни больше, ни меньше как один серебряный рубль. Покупщик будет навязывать более, но надо настойчиво требовать рубль, и когда, наконец, этот рубль будет дан, тогда его надо положить в карман и держать рукою, а самому уходить как можно скорее и не оглядываться. Этот рубль и есть неразменный или безрасходный, – то есть сколько ни отдавайте его в уплату за что-нибудь, – он всё-таки опять является в кармане. Чтобы заплатить, например, сто рублей, надо только сто раз опустить руку в карман и оттуда всякий раз вынуть рубль.