Через полчаса Муся лежала в своей кроватке и снова тихо, весело ворковала, как пригретый солнцем голубенок. На полу, у кроватки, утопая вся в блестящих белых волнах газа и кружев, сидела баронесса, локончики на ее лбу распустились и некрасивыми прядями лежали во все стороны.
Брильянтовый полумесяц, подмигивая своими огнями, нырнул за прозрачные облака спутанных волос. Белая страусовая эгретка[21], как «отданное» знамя, трепалась у самого уха. Лицо баронессы без пудры раскраснелось, взгляд серых, светлых глаз потеплел, и она «мещански» звонко смеялась, глядя на мужа, у которого вся грудь рубашки представляла собой одни ухабы и рытвины, усы, забывшие всякую дисциплину щипцов и фиксатуара, держали себя «вольно»: один – наверх, другой – вниз. Покрасневшие от слез глаза барона весело щурились, в то время как он с самым серьезным видом нажимал пуговку у большого картонного льва, который ревел и встряхивал гривой.
Одна за другою догорают рождественские свечи на Мусиной елке. Звезда таинственно мерцает на верхушке дерева. Утомленный счастьем ребенок засыпает тихо, с улыбкой, не успевшей сбежать с бледных губок. Барон Нико Бругин и баронесса Зоя Владимировна сидят еще на полу, не смея встать из страха потревожить первый легкий сон ребенка. Они глядят друг на друга, и при трепетном свете рождественских огней впервые видят себя людьми, без прикрас, без обмана изящного костюма, без лжи, условных поз и улыбок. Они простые муж и жена, они жалкие отец и мать, так как ни титул их, ни богатство не могут избавить их ребенка от страдания и смерти. Восковой толстый херувим с голубоватыми крыльями и с золоченой трубой в правой руке, не перестающий колыхаться на резиновых нитях, теряет в их глазах, очищенных слезами страдания, свой сентиментально-комический вид и напоминает им тех ангелов, которые на день Рождества Христова возвестили земле «мир и в человецех благоволение». Тихонько, едва дыша, встает с пола баронесса, встает и барон, оба на цыпочках идут к двери, на пороге обертываясь еще раз, чтобы взглянуть на тихо спящую малютку. Инстинктивно, как бы ища опоры, баронесса протягивает руку мужу, барон обнимает ее, прижимает ее к своей груди, и оба, глядя на воскового херувима, шепчут: «Бог милостив – Муся поправится».
Нюта со своей доброй улыбкой прибирает тихонько nursery. Маленькой щеткой она подметает с пола осыпавшиеся иглы елки, разноцветные бумажки от «щелкушек», и с ними в одну кучу попадает и выпавший из перчатки баронессы адрес манежа: «Совместный курс езды на велосипедах для дам и мужчин».
Муся спит, и в окно с неба, как символ примирения и прощения, смотрит яркая рождественская звезда.
1893
Николай Лейкин (1841–1906)
Новый год
Первый день Нового года. Купеческий дом. Пахнет жареным, лампадками, выхухолью. Полы вымыты и начищены воском так, что в них хоть смотрись. В прихожей раздаются звонки за звонками. В залу являются гости с поздравительными визитами. Визиты принимают «сам», «сама» и их дочь-невеста. Сам в медалях, с расчесанной бородой и с головой, до того жирно уснащенной помадой, что с нее даже капает, гордо сидит около стола с закуской и поглаживает объемистое чрево, поверх которого покоится золотая массивная цепь от часов. Лицо его сияет: он слегка выпивши и то и дело спрашивает свою супругу:
– А что, Аграфена Спиридоновна, кто теперь может заметить, что мы из мужиков, лаптем щи хлебающих?
– Ну вот! Стоит об своем мужицком звании вспоминать, коли ежели вы себя давно уж отполировали и к вам военные офицеры с поздравлением ездят, – отвечает супруга.
– То-то! Вот и Глашу за полковника выдадим замуж. Меньше чином, хоть разорвись ты, так за того не отдам. Теперь вот медалями изукрашен, а на будущий год, Бог даст, и Станислава повесят, а там и мундир приютский благоприобрету. Глаша, сколько у нас сегодня перебывало народу с новогодним челобитьем? – обращается отец к дочери.
– Сорок две души, папенька, – отвечает дочка. – Я на подоконнике карандашом отмечаю.
– А разные, которые облагодетельствованные мною, в каком численном курсе у нас перебывали?
– Две вдовы по рублю получили, шесть ундеров – по полтине, да окромя того четыре сироты – по два целковых.
– Молодец, дочка! Вся в меня. Крестники и все мною призираемые кумовья являлись на поклон?
– Были давеча утром, но так как вы сами были с визитами у генералов, то они обещались после зайти.
– А парильщики из бани, трубочисты, сторожа и прочая сволочь являлись за получением следуемого им за поздравление вознаграждения?
Его перебивает супруга:
– Да полно тебе, Артамон Иваныч, куражиться-то! Ну, что ты к девушке пристаешь? – говорит она.
– Соблюдение порядка для меня первое дело. Коли ежели нет у меня секретаря, то пусть дщерь наша единоутробная докладывает. Впрочем, к Пасхе будет у нас и секретарь. Найму какого-нибудь пропойного подешевле.
В прихожей звонок. Входит гость в порыжелом сюртуке и тащит за собой за руку семи-восьмилетнего мальчика в розовой ситцевой рубашке. Гость отыскивает в углу образ, крестится на него и, обращаясь к хозяевам, говорит:
– С Новым годом, Артамон Иваныч! С Новым годом, Аграфена Спиридоновна! С Новым годом, Глафира Артамоновна! Желаю вам счастия и всех благ, больших и маленьких!
– А! Купоросов! Живая душа на костылях! И с сыном! Вот, братец, не обанкроться ты три года назад, вышла бы у тебя новая фирма: Купоросов и сын. А теперь уже нельзя для несостоятельного, потому за эту музыку сейчас за хвост да палкой. Будет у тебя конура твоей собственности с тремя банками ваксы продажной, так и ту кредиторы отымут. Ну, желаю тебе всех блох, больших и маленьких! Благ тебе желать нечего.
– Шутить изволите, Артамон Иваныч! Шутники вы, право! – говорит гость и щелкает сынишку в загривок. – Ну, ну! Начинай же!
На глазах ребенка слезы. Нижняя губа у него трясется. Отец отходит в сторону и показывает ему кулак. Тот, дрожа всем телом, начинает читать заученные стихи:
С Новым годом поздравляю, Счастья-радости желаю, Крестный папа дорогой. И чтоб ваш счастливый век, Как прекрасная комета, Лучезарно бы истек. Многи лета! Многи лета!
– Довольно, довольно! Я и так дам целковый. Просекаешь ребенка-то? – обращается он к отцу.
– Зачем его сечь-с? Он и так у нас умный. Поцелуй, Ванюшка, ручку у папеньки крестного.
Ребенок тянется к руке. Купец дает ему рубль и со вздохом прибавляет:
– Рука дающего да не оскудеет! О господи! Так не просекаешь? А следовало бы. Младенцам эта самая наука никогда не вредит. Только нужно правило просекания знать. Первое дело поймай его за ухо, потом ущеми между колен и дери по мягким местам неустанно. Купоросов, водку пьешь?
– Употребляем-с, коли ежели во благовремении.
– А пополам с горчицей выпьешь?
– Зачем же такая издевка над нашим бедствием?
– Чудак ты! Ведь я тебе благодетель. Ну разве можешь ты мне в моих блезирах препятствовать? Выпей с горчицей – три рубля дам. Ведь тебе на бедность годится.
– Делать нечего, извольте наливать.
Хозяин чокается с ним и говорит:
– Видишь, какой тебе почет. Именитый купец, изукрашенный медалями, обласканный двумя генералами, и вдруг с тобой, прогорелым, запанибрата пьет и даже чокается! Вот тебе три целковых. Ну, желаешь ты теперь получить старый сюртук с моего плеча? Коли желаешь, то потешь нас с женой и изобрази нам аспида и василиска! Проползи по горнице на брюхе из одного угла в другой, только с рычанием, иже льву подобно.
– Артамон Иваныч, при младенце-то неловко будет! Каков пример, коли ежели вдруг отец его законный и в змеином образе…
– Жаль. А сюртук, брат, почти новенький. Ну, убери сына в другую комнату, а сам ползи. Видишь, какой я сговорчивый.
– В таком разе, пожалуй! Ванечка, уйди в ту комнату!
– Ну полно, Артамон Иваныч! Полно! Что тебе за охота издеваться над Купоросовым! – заступается за гостя хозяйка. – Не надо, Купоросов, не надо, мы тебе и так сюртук отдадим, да там у нас есть еще и стеариновые огарки для тебя.
В дверях появляется мальчик.
– Парильщики из Туляковых бань пришли и сторожа от Владимирской…
– Зови! Ну, Аграфена Спиридоновна, уж ты там как хочешь, а этих виночерпиев я накачаю во все свое удовольствие и бороться их заставлю.
– Папенька, не водите их сюда. Они тулупами всю залу провоняют, – говорит дочь.
– Вишь, неженка! Отец себе тулупами да полушубками состояние составил, а она их боится. Ну ладно, ладно. Пусть они в столовой подождут. Купоросов, следуй за мной по пятам, яко паж, и будь хранителем полуведерной бутыли.
Хозяин и гость уходят в столовую. Оттуда слышатся восклицания: «С Новым годом! С новым счастьем!»
1879
В Рождество
Жареным гусем пахнет, печеной ветчиной и лампадками в квартире богатого купца Матвея Романовича Оголовкова. К этому запаху примешивается и запах ельника от рождественской изукрашенной елки, стоящей в углу зала. В другом углу помещается приткнутый к стене стол с закуской и целой батареей бутылок. У стола сидит сам хозяин в черном сюртуке, в медали на шее и с Станиславским крестом в петлице[22]. Он принимает поздравление с праздником от одного из бесчисленных своих крестников, захудалого мальчика лет девяти. Мальчика привел его отец, очень отрепанный пожилой человек с красными руками – мелкий торговец с Сенной площади. Отец и сын стоят в почтительной позе.
– Ну что ж ты стал?.. Читай поздравление своему папашеньке крестному, – понукает мальчика отец. – Ведь он вам, Матвей Романович, стихи поздравительные к празднику выучил, – обращается он к хозяину дома. – Ну, жарь…
Мальчик, слезливо моргая глазами, начинает:
Папа крестный мой бесценный, Благодетель дорогой, С Рождеством в сей день священный Я пришел к вам со звездой…