В Любани пассажиры вылезли, а братья, накинув шинели, вышли на платформу.
Стало еще холоднее и каким-то другим воздухом пахнуло.
– Ты чувствуешь, Алеша, уже деревней пахнет. Как хорошо! – восторженно сказал Костя.
– Да, хорошо. Так снежно, бодро. Какой закат был сегодня… И ужели, ужели умереть? – вдруг, снова охваченный какими-то темными мыслями, прошептал Алексей.
Гуляющие по платформе барышни в платочках заглядывались на блестящую гвардейскую форму Алексея, жандарм отдал честь. Синие звезды ярко блестели.
– Что ты, что ты, Алеша, – бормотал Костя растерянно, а тот, прижавшись к руке брата, будто ища защиты, шептал:
– Ты не знаешь, Костенька, ты не знаешь, как тяжело мне.
Но пройдя до конца платформы к самому паровозу, где снежным ветром ударяло в лицо, он заговорил спокойнее:
– Ну, ничего, Костя, может быть, Бог милостив. Она обещала, поклялась еще подумать и 27-го прислать письмо. Но без нее я не могу. Костя, понимаешь, не могу. Ты еще мальчик, Костя, ты узнаешь потом, что есть случаи, когда нельзя жить. Только надо бодро и весело принять все. Помнишь, кто это, на пиру-то, Цицерон?..
– Петроний, – поправил Костя.
– Ну да, Петроний. Все перезабыл. У нас историю Зудт читал. Он еще у вас? – И Алексей по-детски весело вдруг засмеялся: – Исторический Зуд его звали.
Костя невольно улыбнулся.
– Знаешь, брат, холодно. Зайдем в буфет погреться, – хлопая ногой об ногу, сказал Алексей.
Он опять был весел и покоен. Уже после второго звонка Алексей залпом выпил три рюмки коньяку, шутил с буфетчиком и, жуя бутерброд, вскочил в вагон, когда поезд тронулся.
– Вот теперь бы всхрапнуть. Ведь нам часа три еще, – сладко потягиваясь и зевая, сказал Алексей, войдя в купе.
– А там в чемодане, Костя, если хочешь, достань – книги есть. Один роман препикантнейший. – Он подложил шинель под голову и как-то мгновенно заснул.
Костя раскрыл чемодан. Револьвер лежал на самом верху.
«Ужели он решится? – подумал Костя с тоской и долго смотрел на раскинувшего руки, улыбающегося во сне брата. – Ужели он решится?»
Костя достал книгу, но читать не стал, а, выйдя из купе, заходил по коридорчику; останавливался у окон и, прижимаясь лицом к замерзшему стеклу, повторял про себя: «Ужели он решится?»
Белые блестящие поляны, темневшие в сугробах деревья, приветливые далекие огоньки мелькали в окно, и невольно Костя начинал думать о Курганове, о праздниках, о Шуре. Радостно и тревожно становилось ему и хотелось скорее приехать.
На платформе Рудаковых встретил кучер.
– Ну что, Василий, все у вас по-прежнему? – весело заговорил Алексей, примеряя, которая из двух шуб, высланных заботливой Марией Петровной, подойдет ему.
– Вот эта как раз. Еще времена дедушки Михаила, кажется, помнит. Юнкером в ней ездил. Ну так все благополучно у вас, Василий?
– Так точно, ваше сиятельство. Барин было болел, за доктором в город посылали, да теперь, слава Богу, опять ничего. Барышня вчерась приехали, – докладывал, почтительно улыбаясь, Василий.
Поезд ушел. Тихо вдруг стало на станции, и снегом мело из поля. По сугробам в темноте едва добрались до саней. Промерзшая тройка лихо понеслась. Быстро скрылись железнодорожные фонари; проехали сонные улицы станционного поселка, по полю, в лес; легко раскатывались сани, комья летели в лицо из-под копыт пристяжных.
– А охота есть уже? – спросил Алексей.
– Топтыгина еще не трогали, хоть лесник из Полянок говорит, выследил, а на волков Петровский барин ходил. Трех убил, – оборачивая свое с побелевшими усами багрово-синее лицо, отвечал Василий.
– Вот бы соорудить облаву. Охотники-то есть у вас по соседству? – оживленно заговорил Алексей.
– Как не быть, ваше сиятельство. Петровский барин, со стеклянного завода управляющий. Еще собрать можно. Только мужичков до четвертого дня не поднять. А охота у нас веселая, дня три облавят, а по вечерам в деревню на поседку. Девки у нас свободные. Вина с собой привезем, – тоже оживляясь, говорил Василий.
– Да, только на четвертый день уже поздно, – задумчиво сказал Алексей и, плотнее закутавшись, замолчал.
– Разве не до Крещенья у нас погостите?
Знакомая предпраздничная радость овладела Костей, слова брата донеслись до него будто откуда-то издалека, и страшного смысла их не хотел понимать Костя. Хотелось только лететь так по мягкому снегу, смотреть на зеленым блеском сверкающие звезды, теплее закутаться в шубу и радостно вспоминать: вот от этой поляны поворот, потом амбар, потом роща, пригорок, за пригорком деревня, потом мост и усадьба.
Старый амбар, темневший на опушке, вызвал детски-жуткое воспоминание о разбойниках, о таинственной белой собаке, которая как-то в сумерках гналась за Костей и Шурой. Быстро скатили с пригорка, так что сани чуть не кувыркнулись в сугроб.
– Тише ты! – закричал Алексей, а радостное волнение все сильнее охватывало Костю.
Мелькнули темные избы деревни с редкими лампадами в окнах; лениво залаяли собаки на задворках, и уже на пригорке, за рекой, затемнели деревья парка, и далекий огонек засиял путеводной звездой.
– Вот и Курганово, – сказал Алексей. – Тихая пристань.
– Аккуратно доставил. Не более получаса ехали. Барыня со мной ездить опасаются, – с гордостью говорил Василий.
Он привстал, гикнул, и вскачь понеслась тройка по мосту, в гору, по аллее в красные ворота усадьбы, и как вкопанная остановилась, осаженная сильной рукой, у крыльца, занесенного снегом.
В окнах замелькали тени.
С трудом отворилась дверь, заваленная снегом; горничная в наколке и фартучке со свечкой в руках выскочила на крыльцо; из кухни с фонарем бежал работник вносить чемоданы.
Седенький, розовенький, маленький Андрей Павлович в ваточной куртке приветственно топтался в передней.
– Ну, молодцы, молодцы, что приехали, не забыли нас, стариков. Да который же Константин? Вырос, батюшка, не узнал, – радостно бормотал он.
Мария Петровна кричала из гостиной:
– Андрюша, зачем полез в переднюю? Простудишься, дай им отогреться.
Горничная с трудом стащила тяжелые шубы.
– Ну, здравствуйте, милые, здравствуйте, – обнимал то одного, то другого Андрей Павлович.
– Простудишься, Андрей! – еще раз закричала Мария Петровна, но не выдержала и сама тоже пошла в переднюю навстречу гостям.
– Господи, Костик, усы отрастил, – прижимая Костю к себе, восклицала она. – А ты, Алексей, дай-ка посмотреть на тебя. Да ты, батюшка, стареть начинаешь. Плохо смотришь и височки того…
Костя взглянул на Алексея и будто впервые заметил нездоровую желтизну лица, круги под глазами и уже редеющие черные волосы, на височках чуть-чуть седоватые. Только красные тонкие губы из-под узких подстриженных усов улыбались как-то по-детски, жалобно.
– А все-таки молодец еще Алексей, красавец, – окончив осмотр, сказала Мария Петровна одобрительно.
– Года уже подходят, ничего не поделаешь, ma tante, – нагибаясь к руке теткиной, вымолвил Алексей.
– Ну, что мы толчемся здесь. С дороги устали? Хотите умыться? Лиза, проводи молодых господ в их комнаты. А где же Шура? – говорила суетливо Мария Петровна.
– Барышня у себя, поправляются, – ответила горничная.
– Вот что значит кузены приехали. Пошли теперь бантики, ленточки, – смеялся Андрей Павлович.
– Вы-то не очень долго прихорашивайтесь, – кричала Мария Петровна молодым людям, которых Лиза повела по широкому, весь дом разделяющему на две половины коридору.
– Вот сюда пожалуйте. Не надо ли почистить чего? – открывая дверь, сказала Лиза.
– Нет, краля писаная, ничего нам пока не нужно, – весело ответил Алексей.
Комнат было две. Первая, проходная и поменьше, – для Кости, вторая, угловая, – для Алексея. В каждой стояло по столу у окна, умывальнику, комоду и большой деревянной кровати с высокими пуховиками и горой подушек. Низкие потолки, тепло натопленные печи и голубенькие занавески на окнах придавали им вид уютный.
– Хорошо возвратиться блудному сыну в лоно родительское, – сказал Алексей. Уже умываясь, вытирая лицо, он закричал из своей комнаты:
– А старики ничего еще, бодры. Заметил реформу: хорошенькую горничную тетка завела, значит, его превосходительство уже того – безопасен. А в прежнее время на этот счет было строго.
– Если вы думаете, что у меня не слышно, то ошибаетесь. Между нами есть дверь и в ней щели, – донесся вдруг из-за стены звонкий, знакомый и вместе чем-то странный голос.
– Вот так попались. Недурно для начала, – захохотал Алексей. – Тысячу извинений, Шурочка, милая. Такая маленькая и подслушивает мужчинские разговоры.
– Во-первых, я не такая маленькая, как вам представляется по детским воспоминаниям. Во-вторых, не я виновата, что все слышно, будто вы у меня в комнате. Вот кто-то снял сапог и бросил на пол, правда?
– А что я сейчас делаю? – весело ответил Алексей.
– Что-то бесшумное, во всяком случае.
– А подсмотреть нельзя?
– К счастью, с моей стороны стоит у двери шкаф.
– А вы знаете, кто с вами говорит, кузиночка?
– Слава Богу. Кто у нас говорун и крикун. Константина Петровича пока не слышно, не видно; не заснул ли он, сняв сапоги?
Действительно, Костя, сняв один сапог, так и остался сидеть на постели, вслушиваясь в милый, чем-то новый голос, и какая-то тягость овладевала им от этих веселых слов.
– Ах, Александра Андреевна, простите своему престарелому дяде фамильярность – он назвал вас по старой привычке Шурочкою, – болтал Алексей.
– Ну, хотя вы мне и не дядя, переодевайтесь скорее, а то мама, наверно, уж волнуется за свой ужин.
Молча и поспешно окончили братья свой туалет. Только выходя в коридор, Алексей сказал, понизив голос:
– А Шурочка, кажется, бойкая стала. Эти девчонки быстро развиваются. Интересно.
Костя сумрачно промолчал.
Все уже сидели за столом в столовой: Мария Петровна, Андрей Павлович, напудренная и принаряженная старая гувернантка мисс Нелли и Шура. Она сильно изменилась, и не только выросла, похудела, казалась, несмотря на свои 17 лет, почти взрослой, но как-то и улыбка, и глаза, и голос, и какая-то развязная веселость, с которой она встретила кузенов, – все представилось Косте чем-то иным, чем в той быстрой, шаловливой девочке, которая так смущала его уже два года тому назад.