Костя вышел на середину комнаты, оглянулся и подошел к Шуре. На молчаливый его поклон Шура сделала гримаску:
– Разве вы танцуете?
Костя еще раз молча поклонился.
Шура нехотя встала. Молча прошли они первый круг.
– Вам нездоровится? – спросила Шура и улыбнулась.
– Нет, ничего, – бормотал Костя, – почему вы думаете?
– Вид у вас мрачный, и Алексей Петрович говорил.
Они еще помолчали.
– Как вы сбиваетесь с такта! – промолвила Шура. – А кто из барышень вам больше всего нравится сегодня?
Костя промолчал несколько секунд, будто не слышал вопроса, и потом, совершенно неожиданно, сказал:
– Вы мне нравитесь.
Шурочка посмотрела на него насмешливо.
– Вот не думала. Каким вы комплиментщиком стали!
Они прошли еще круг молча.
Шура промолвила «мерси» и хотела сесть.
Костя задержал ее руку и сказал, запинаясь:
– Зачем вы, Шурочка, зачем?..
– Что зачем? Спасибо. Я устала! – И, вырвав руку, Шура побежала к Марии Петровне.
Алексей перерезал ей дорогу, подхватил и повел в круг.
Костя еще долго топтался, мешая танцующим.
– Что же ты не пригласишь Лелю, она хозяйка, неудобно! – шептала Мария Петровна, но Костя, не слушая ее, вышел из гостиной.
Костя прошел несколько полупустых комнат и в задумчивости остановился у окна.
Солнце уже зашло, и багрово-синим пламенем сиял закат. Машинально чертил Костя на замерзшем окне все одни и те же две буквы: А. К.
Заглушенная доносилась музыка из гостиной, пробежали мимо две барышни, смеясь.
Юраша прошел, посмотрел удивленно на отвернувшегося к окну Костю, спросил что-то и, не получив ответа, ушел. Кому-то аплодировали в гостиной, и опять заиграла музыка. В комнате становилось совсем темно. Закат бледнел, начинал падать снег.
В соседней комнате тихо говорили и смеялись сдержанно. Костя не слушал.
– Какая вы глупенькая, Шурочка! – долетел до него вдруг пониженный голос Алексея. – Ну же, ну!
Костя обернулся. В соседней комнате в сумраке белело платье. Алексей, стоя спиной к нему, еще что-то сказал тихо. Шура засмеялась. Алексей придвинулся к ней. Костя видел, как две обнаженные до локтя руки обняли Алексея. Явственный звук поцелуя раздался.
Костя не шевелился.
– Ну вот так, так бы давно, милая моя девочка! – говорил Алексей. – Только смотрите, ни гугу.
И, разговаривая тихо, они прошли в другую комнату. Костя, осторожно ступая, шел за ними. В столовой Шура и Алексей остановились, встреченные Марией Петровной. Костя из темноты коридора долго разглядывал освещенные их лица, побледневшее Шурочкино, улыбающееся смущенно, и спокойное, торжествующее Алексея.
Потом Костя медленно вошел в гостиную. Румяный попович, местный поэт, став в позу у рояля, декламировал:
Угас Грифошка наш! Угас! Душа собачья отлетела! Ведь он за сына был у нас, Дитей души, души – не тела!
По училищной привычке Костя проснулся рано. Голова была тяжелая, слегка мутило; как после долгой болезни, тело было вялым и слабым. Не хотелось ни вставать, ни спать. Смутным и тягостным сном представлялось вчерашнее. Молчаливая обратная дорога. Метель. Василий вылезал искать след. Ехали медленно и долго. Алексей не сказал ни слова, прошел в свою комнату и крепко захлопнул дверь за собой. Тупо вспоминал Костя все, что произошло, будто это были не она, милая, любимая Шура, не он сам, а какие-то чужие, враждебные люди.
Особенно Алексей. И далекие отрывистые картины вставали перед Костей. Вот они мальчиками. Костя совсем маленький, неуклюжий, некрасивый. Алеша черномазый хорошенький кадет; «херувимчик» зовут его горничные; веселый, смелый, привлекательный для Кости и немножко страшный в своих шалостях.
Костя внизу под балконом в песке.
– Костик! – кричит Алеша с крыши. – Костик!
Костя встает и восхищенно смотрит на брата.
– Костик, я сейчас плюну на тебя! – кричит тот.
Костя не убегает, не ревет, а только сгибается и покорно говорит: «Ну, плюй!» Обидно ему и сладко, и кажется, что все, все готов он перенести от Алексея.
И другие возникали смутные и нежные образы, и, лежа в постели, Костя улыбался, и было, как в детстве, больно и сладко, и невыносимыми казались жестокие вчерашние слова.
Костя быстро вскочил, наскоро оделся и, не умываясь, на цыпочках вышел из комнаты.
Еще было совсем темно; едва белел снег за окнами, и красноватый пламень топившейся печки в столовой освещал один угол.
Лиза в нижней юбке, босиком вошла с посудой.
В темноте она не узнала Костю и тревожно ахнула:
– Кто это?
– Это я, – ответил Костя. – Почты еще не привезли?
– Перепугалась я, барин. Думаю, кто в такую рань встанет. К тому же поздно вчерась приехали. За почтой Василий поехал, надо быть, скоро вернется, – и, стуча пятками, Лиза побежала в кухню.
Костя прошел в переднюю, оделся и вышел.
Снегом за ночь завалило ступени крыльца и дорогу. Было холодно. Тусклый рассвет занимался. Костя, с трудом пробираясь широкими сугробами, пошел вниз по аллее. Зловещими призраками стояли высокие липы в инее. Костя спустился к мосту. Лаяли собаки в деревне; с ведрами бежали ребятишки к проруби. Костя стоял на мосту, засунув руки в карманы и хлопая ногой об ногу. Далекий донесся паровозный свисток. Светлее становилось небо. Одна мысль владела Костей: «Скорее бы, скорее бы ехал Василий, пока еще никто не проснулся в доме».
Долго пришлось стоять Косте. Наконец, далеко за деревней показались санки. Быстро ехал Василий, но Костя не мог дождаться и пошел навстречу к нему. Поравнявшись, Василий удивленно попридержал лошадь и сказал:
– Здравствуйте, барин. Изволите, подвезу?
Костя сел в сани; дух захватывало у него. Надо было начать говорить, и не знал он, как сказать.
Вот уж мост проехали, стали подыматься в гору.
– Что, письма есть? – спросил Костя, и голос его осекся.
– Кажись, семь штук.
– Кому, ты не знаешь?
– Нет, я не разбираю по-писаному; как почтарь дал, так и везу.
– Дай-ка, я посмотрю, нет ли мне? – Костя взял сумку, но в эту минуту подъехали.
Андрей Павлович смотрел из окна, поджидая газет.
Но Василий не сдержал Рысачка у парадного крыльца, и тот понес к конюшням.
– Ничего, я через кухню пройду, – сказал Костя и на ходу соскочил.
В темных сенях он вытащил из сумки пачку писем. Первым был узкий розоватый конверт, знакомыми духами от него пахнуло, и Костя, не смотря даже адреса, поспешно сунул письмо за обшлаг. Андрей Павлович кричал из кухни:
– Ну, Костик, почту давай скорей!
Раздеваясь в передней, Костя осторожно вытащил письмо и долго рассматривал крупным, острым почерком надписанный адрес и зеленоватую большую печать с головой Антиноя.
Хотелось Косте разорвать, бросить в огонь это страшное письмо, но, заслышав шаги по коридору, он быстро спрятал конверт в боковой карман и прошел в свою комнату.
Дверь в комнату Алексея была закрыта.
От Костиных пальцев пахло духами письма; в каком-то ужасе, будто отмывая кровь, усердно принялся Костя мыть руки, намыливал их несколько раз, и все казалось ему, что тонкий приторный аромат не выдыхался.
Костя отдернул занавеску и взялся за книгу. Буквы прыгали, прочитанные строчки оставались непонятными, и все внимание невольно отвлекалось к тому, что делается в комнатах Шуры и Алексея. Но там было тихо.
Долго сидел Костя, поднося по временам к лицу пальцы, от которых едва уловимый, сладкий и ядовитый запах несся; будто случайно проводил рукой по куртке, щупая, не пропало ли письмо, или не приснилось ли ему все это. И прислушивался так, что, казалось бы, каждый вздох, каждое слово услышал бы, но никто даже не шевельнулся в соседних комнатах.
Наконец Лиза постучала в дверь:
– Кофе кушать!
Костя стукнул Алексею:
– Алеша, вставай! – Но, не получив ответа, вышел.
Андрей Павлович один сидел за самоваром. Отложив газету, он налил Косте стакан и сказал:
– Гулять ходил? Молодец! Утром полезно пройтись. Я сегодня проспал. Этот дурацкий вечер! Последний год туда ездок. А тебе было весело?
– Да, дядя, конечно! – рассеянно ответил Костя.
Они молча допили свои стаканы.
– Хочешь, пройдемся на скотный? – предложил Андрей Павлович.
Целый час водил он Костю по стойлам, объясняя породистость тучных, высоких коров. В теплом коровнике пахло молоком и навозом. Андрей Павлович кричал и распоряжался, а Костя думал только о том, как бы скорей возвратиться.
Когда они вернулись, все уже встали.
Шура в сереньком пуховом халатике и Мария Петровна в капоте пили чай. Мисс Нелли у окна вязала, Алексей ходил по столовой и курил. Громкий, веселый голос его услышал Костя еще из передней. Алексей поздоровался с братом, молча подставив щеку, и, коснувшись этой, слегка колючей, пахнувшей табаком и духами щеки, Костя такую нежность почувствовал к Алексею, что хотелось ему заплакать, или поцеловать эту маленькую, волосатую руку, или хоть сказать что-нибудь ласковое.
Но Алексей отстранился; что-то холодное и суровое было в его глазах, и, посмеиваясь, продолжал он свой рассказ:
– Этот попович прямо ископаемое какое-то. Он напился потом, стал читать нам свои экспромты, к несчастью, непечатные. Удивительный тип. Да, один можно прочесть. Опять в честь Грифошки, вот собачий поэт:
Это – золото, не пес; Он ужасно зол от уха. У него ведь в ухе чёс Оттого, что золотуха!
– Фу ты, какая глупость! – смеялась Мария Петровна.
Шура блестящими глазами следила за каждым движением Алексея.
Томительно проходил день для Кости. Шура пела. Потом Алексей у камина читал ей и Марии Петровне Мопассана по-французски. Прислушиваясь к мягкому, слегка картавому выговору, Костя ходил по кабинету, смотрел то на Алексея, закинувшего ногу за ногу, то на Шуру, сидевшую, нагнувшись к коленям матери, и неподвижными, немигающими глазами уставившуюся на Алексея, изредка дотрагивался до кармана, нащупывая письмо, и становилось грустно и страшно ему.