– Господин! – толкает городовой чиновника. – Господин, не велено тут лежать! Ваше благородие!
Но господин – ни гласа, ни воздыхания… Повозившись с ним минут пять и не приведя его в чувство, блюстители кладут его на извозчика и везут в приемный покой…
– Хорошие штаны! – говорит городовой, помогая фельдшеру раздеть больного. – Должно, рублей шесть стоят! И жилетка ловкая… Ежели по штанам судить, то из благородных…
В приемном покое, полежав часа полтора и выпив целую склянку валерьяны, чиновник приходит в чувство… Узнают, что он титулярный советник Герасим Кузьмич Синклетеев.
– Что у вас болит? – спрашивает его полицейский врач.
– С Новым годом, с новым счастьем… – бормочет он, тупо глядя в потолок и тяжело дыша.
– И вас также… Но… что у вас болит? Отчего вы упали? Припомните-ка! Вы пили что-нибудь?
– Не… нет…
– Но отчего же вам дурно сделалось?
– Ошалел-с… Я… я визиты делал…
– Много, стало быть, визитов сделали?
– Не… нет, не много-с… От обедни пришедши… выпил я чаю и пошел к Николаю Михайлычу… Тут, конечно, расписался… Оттеда пошел на Офицерскую… к Качалкину… Тут тоже расписался… Еще, помню, тут в передней меня сквозняком продуло… От Качалкина на Выборгскую сходил, к Ивану Иванычу… Расписался…
– Еще одного чиновника привезли! – докладывает городовой.
– От Ивана Иваныча, – продолжает Синклетеев, – к купцу Хрымову рукой подать… Зашел поздравить… с семейством… Предлагают выпить для праздника… А как не выпить? Обидишь, коли не выпьешь… Ну, выпил рюмки три… колбасой закусил… Оттуда на Петербургскую сторону к Лиходееву… Хороший человек…
– И все пешком?
– Пешком-с… Расписался у Лиходеева… От него пошел к Пелагее Емельяновне… Тут завтракать посадили и кофеем попотчевали. От кофею распарился, оно, должно быть, в голову и ударило… От Пелагеи Емельяновны пошел к Облеухову… Облеухова Василием звать, именинник… Не съешь именинного пирога – обидишь…
– Отставного военного и двух чиновников привезли! – докладывает городовой…
– Съел кусок пирога, выпил рябиновой и пошел на Садовую к Изюмову… У Изюмова холодного пива выпил… в горло ударило… От Изюмова к Кошкину, потом к Карлу Карлычу… оттеда к дяде Петру Семенычу… Племянница Настя шоколатом попоила… Потом к Ляпкину зашел… нет, вру, не к Ляпкину, а к Дарье Никодимовне. От нее уж к Ляпкину пошел… Ну-с, и везде хорошо себя чувствовал… Потом у Иванова, Курдюкова и Шиллера был, у полковника Порошкова был и там себя хорошо чувствовал… У купца Дунькина был… Пристал ко мне, чтоб я коньяк пил и сосиску с капустой ел… Выпил я рюмки три… пару сосисок съел – и тоже ничего… Только уж потом, когда от Рыжова выходил, почувствовал в голове… мерцание… Ослабел… Не знаю отчего…
– Вы утомились… Отдохните немного, и мы вас домой отправим…
– Нельзя мне домой… – стонет Синклетеев. – Нужно еще к зятю Кузьме Вавилычу сходить… к экзекутору, к Наталье Егоровне… У многих я еще не был…
– И не следует ходить.
– Нельзя… Как можно с Новым годом не поздравить? Нужно-с… Не сходи к Наталье Егоровне, так жить не захочешь… Уж вы меня отпустите, господин доктор, не невольте…
Синклетеев поднимается и тянется к одеже.
– Домой езжайте, если хотите, – говорит доктор, – но о визитах вам думать даже нельзя…
– Ничего-с, бог поможет… – вздыхает Синклетеев. – Я потихонечку пойду…
Чиновник медленно одевается, кутается в шубу и, пошатываясь, выходит на улицу.
– Еще пятерых чиновников привезли! – докладывает городовой. – Куда прикажете положить?
1885
Федор Сологуб (1863–1927)
Елкич
Елка, елка, не сердись. Елкич, елкич, не бранись, Мне постели не топчи, Сядь на елку и молчи.
Вера Алексеевна прислушалась. В скучной темноте зимнего рассвета из детской доносилось тихое пение, – кто-то тоненьким голоском тянул песенку со странными словами. На лице Веры Алексеевны выразилась озабоченность. Она тихо подошла к дверям детской. Пение замолкло на минуту. Потом тоненький голос опять затянул, отчетливо выговаривая тихие и странные слова и придавая им трогательное и жалобное выражение:
Мама елку принесла. Елка елкичу мила. Елка выросла в лесу. Елкич с шишкой на носу.
Вера Алексеевна, сохраняя на лице все то же озабоченное выражение, осторожно потянула к себе дверь детской. Старший мальчик, Дима, еще спал, приткнувшись носом к подушке и мерно дыша открытым ртом. Младший, Сима, худенький, черноволосый и черноглазый мальчик, сидел на постели, охватив колени руками, смотрел горящими в темноте глазами в темный угол, покачивался и напевал. Вера Алексеевна позвала тихонько, чтобы не испугать его:
– Симочка.
Сима не услышал. Продолжал свою песенку, и звуки ее казались все более хрупкими и печальными.
Елкич миленький, лесной! Уходил бы ты домой. Елку ты уж не спасешь, С нами сам ты пропадешь.
Вера Алексеевна подошла к постели мальчика. Нарочно стучала каблучками своих туфель. Сима повернул к ней лицо.
– Симочка, что ты поешь спозаранку? Дай Диме спать.
Дима проснулся. Пухлый, румяный, лежал на спине и сердито смотрел на мать.
Сима сказал печальным и хрупким голосом:
– Елкич-то, вот бедненький! Каково ему теперь! Елку срубили, – где он теперь жить будет? Пустят ли его на другую елку? И как он туда доберется? Мама, как он теперь будет?
– Что ты говоришь, Симочка? – недовольным голосом заговорила мама. – Какой еще елкич тебе приснился? И как можно петь в постели! Всех разбудил.
Дима, который, вставая, всегда бывал груб, сказал хриплым и сердитым голосом:
– Пришла! Кому мешает? Усмирение с помощью родительских шлепков.
– Дима, не груби, – строго сказала мама. – Шлепков пока еще никому не было, ты их не хочешь ли?
– Попробуй, – все так же сердито отвечал Дима, – я ведь и зареветь могу.
Мама спокойно сказала:
– Ну, миленький, меня ревом не испугаешь.
Подошла к Диме, сняла с него одеяло, приподняла Диму за плечи, наклонилась к нему и шепнула:
– Разговори Симу, – ему опять что-то снится нескладное.
Дима был польщен. Сразу стал очень любезен. Поцеловал обе мамины руки. Поздравил с праздником. Шепнул:
– Трудно. Теперь он все будет рассказывать.
Тоненький голосок за ними опять затянул свою нескончаемую песенку:
Елкич в елке мирно жил, Елкич елку сторожил. Злой приехал мужичок, Елку в город уволок.
Мама вздрогнула, и короткое время стояла, как испуганная. Потом решительно подошла к Симе. Взяла его за плечо. Сказала решительно и строго:
– Симочка, не дури. Какой елкич? Что за вздор!
– А он, елкич, такой маленький, – заговорил тоненьким и возбужденным голоском Сима, – маленький, маленький, с новорожденный пальчик. И весь зелененький, и смолкой от него пахнет, а сам он такой шершавенький. И брови зелененькие. И все ходит, и все ворчит: «Разве моя елка для вас выросла? она сама для себя выросла!»
– Это, Сима, тебе приснилось, – сказала мама. – Проснулся, так нечего в постели сидеть, – одевайся проворно. Дима, одеваться! И не дурить. Смотрите вы оба у меня.
И мама ушла из детской спальни. Она знала, что надо бы остаться сколько-нибудь еще с мальчиками, – но ей было так некогда. Эти праздники в городе, – их положительно не видишь, вздохнуть некогда. Столько разных выездов и приемов, положительно, какая-то неприятная праздничная повинность. И так много расходов, и так много домашних хлопот, суетни, неурядиц, неудовольствий – с мужем, с детьми, с прислугою. Право, быть хозяйкою дома при современном строе жизни становится уже очень тяжело. Видно, и нам скоро придется ступить на ту же дорогу, по которой идут хозяйки в Северной Америке.
Такими соображениями утешая или, вернее, расстраивая себя, мама пошла в столовую, где уже ее ждали. И проходя мимо больших зеркал в гостиной, она с удовольствием, как всегда, кинула быстрый взгляд на отраженное в зеркалах прекрасное, еще такое молодое лицо и на стройную фигуру в домашнем, совершенно простом, но очень изящном и, что самое важное, очень идущем к лицу наряде.
А мальчики, оставшись одни, немедля заговорили о бедном елкиче, который так тоскует о своей загубленной елке и не может утешиться.
Маленький, зелененький, шершавенький, с зелеными бровями и зелеными ресницами, он все ходит по комнатам, и ходит, и ворчит. Никто его не видит, кроме маленького Симочки.
И ходит, и ворчит, и жалуется, и наводит тоску на Симу.
Ворчит:
– Разве она для вас в лесу выросла? Разве вы сделали ее? Зачем вы ее зарубили?
Сима оправдывается:
– Милый елкич, да ведь нам зато как весело-то было! Ты подумай только, как свечки зажгли на елочке, вот-то весело стало! Разве ты этого не понимаешь? Ведь ты же сам видел – свечки на елочке, и золотой дождь, и блестки, – так все и горит, и блестит, и переливается. Еще мне-то что, я ведь не первую елку справляю, – а вот самые маленькие, и еще вот швейцаровы дети, – ведь им это какой праздник! Что же ты сердишься так, милый елкич?
И с тоскою прислушивался к тому, что ему ответит елкич. И уже заранее знал, что елкич не поверит его словам, что нельзя никакими словами утешить елкича, у которого зарубили его родную елку.
– Она у меня одна была, – ворчит елкич.
И ноет, и скулит тоненьким голоском. И только Сима слышит его.
– Какую власть взяли! – ворчит елкич. – Взяли мою елку, привезли, веселитесь. Если вам нужно вокруг елки плясать, ехали бы в лес сами. В лесу хорошо. А то срубили, погубили.
Ноет, скулит.
Сима наконец приступил к своему старшему брату, студенту.
– Кира, елкич-то все тоскует. Он, елкич-то, все ходит и на домашних сердито смотрит, и все скулит таким тоненьким голоском. Какой он бедный!
– Результат чтения фантастических произведений, – проворчал студент.
– Нет, Кира, ты скажи, вот он жалуется, что елка не для нас выросла, а вот ее для нас срубили. Как же это так? Ведь она и в самом деле – для себя? И каждый для себя. А то ведь этак каждого придут и возьмут и сделают что хотят.