1952
Перевод Л. Симоновича.
ГЛАЗ
Доктор Ловро Фуратто заканчивал завтрак, который съедал ежедневно по возвращении из больницы: небольшой бифштекс с яйцом и два глотка вина. Когда Ката сообщила ему, что внизу, у приемной, ждет пациент, Фуратто тщательно вытер полотенцем подбородок и усы — капля желтка всегда умудрялась сесть на бородку, — оперся обеими руками о стол, надул щеки, а глубокий выдох преобразовал в свое громкое «бо!» и встал из-за стола. Этот привычный возглас (звучавший так невнятно, что коллеги в больнице толковали его одни как «бо», другие как «ба») означал, что Ловро принимает к сведению то, что в данный момент происходит или что ему в данный момент сообщают, и такое положение вещей он учитывает, даже если оно его и не совсем устраивает. А поскольку он считал, что подобные положения вещей в жизни встречаются часто, и поскольку по натуре он был человеком покладистым, то и возглас его звучал довольно часто, выражая почти половину того, что он вообще хотел выразить.
Приемная представляла собой мрачную комнатку на втором этаже, с окном, глядевшим на узенький двор-колодец — то ли двор, то ли сад с чахлыми олеандрами, с кустами ириса и горшками унылых аспидиумов. Кучка пористых морских камней образовывала миниатюрный грот, являя собой центр садика; по стенам домов, изрезанных множеством неодинаковых и несимметрично расположенных окон, ломаными линиями спускались жестяные водосточные трубы с невероятным количеством изгибов и колен; по ним время от времени с громким журчаньем устремлялась вода из кухонных сливов и нужников. Возле грота и вдоль стен копошились, осторожно переступая с ноги на ногу, несколько куриц; вытягивая шею, они задирали голову к голубому четырехугольнику неба над собой, откуда иногда падали пищевые отходы — внутренности их распотрошенных подруг, очистки овощей и рыбьи головы. Среди ночи, напуганные нашествием крыс, они вдруг поднимали ужасный шум; но битва, к счастью, длилась недолго, кудахтанье и писк внезапно прекращались, и над пернатым народом вновь нависала тягостная и бессонная тишина.
В фасадной стороне дома, с окнами на улицу, находился салон, сообщавшийся с приемной замаскированной дверцей. Небольшое низкое помещение было заставлено столиками, консолями, тумбочками и буквально задыхалось от обилия подушек и подушечек самой разной формы и расцветки, а плюшевые шторы еще больше сужали и без того узкие окна; эта бархатная духота затрудняла дыхание и приглушала человеческий голос. Здесь госпожа Ванда, высокая смуглая женщина, на двадцать лет моложе мужа, принимала своих гостей. В спертом воздухе салона стоял запах розовой пудры, из-под которого, словно подол грязной нижней юбки, выбивался запах давно не мытого тела, не знавшего солнца и затянутого в тесный корсет. Фуратто любил во время приема слушать дамскую болтовню за дверью; и лишь в те минуты, когда его врачебная помощь требовала сосредоточенности и полной отдачи, он стучал ногтем по двери; госпожа Ванда выпячивала губы, подносила к ним палец, и беседа становилась тише. От этого репутация доктора только выигрывала. В коридоре, в простенке между салоном и приемной, стоял на окрашенном под мрамор постаменте — нога на носу гондолы — живописно одетый негр с острым подбородком и приветливой улыбкой на черном лице, ростом с восьмилетнего ребенка; в поднятой правой руке он держал факел в виде круто завитого рожка, а левой галантно приглашал в салон.
Бариша Сурач в ожидании приема с удивлением разглядывал негра, взирая на него одним глазом, ибо второй был забинтован; черномазое лицо, золототканый наряд и блестящая чалма сбивали его с толку, повергая в суеверное волнение — уж не сатана ли предстал перед ним в роскошном уборе восточного короля. Когда деревянные ступеньки заскрипели под ногами ученого мужа, Бариша отвернулся от негра и приготовился.
Фуратто втолкнул Баришу в приемную. Пока он споласкивал руки, Бариша смотрел на стоявший перед ним черный картонный короб в форме разрезанной надвое почки со вчерашними кусками грязной марли и с клоками пропитанной кровью ваты. Затем взгляд его несмело прошелся по комнате и остановился на оплетенной бутыли в углу за дверью. По зазубринам на горлышке он узнал бутыль своего соседа Мате Сикирицы, и на душе у него повеселело, как бывает, когда на чужбине встретишь знакомого.
Пока доктор круговыми движениями разбинтовывал ему голову, сматывая бинт в клубок, Бариша рассказывал: погоняя лошадей, он так лихо взмахнул кнутом, что конец его зацепился за сбрую; тогда он с силой дернул, чтоб освободить его, кнут со всего маху хлестнул его по глазу — и вот беда. Когда доктор снял бинт, обнаружился страшный, заплывший глаз и содранная кожа вокруг — третий день под повязкой. Фуратто подвел Баришу к окну и стал внимательно рассматривать рану, то прикрывая глаз ладонью, то открывая, затем с помощью зеркала высвечивал зрачок больного глаза. Потом он пробурчал свое обычное «бо», которое можно было толковать и так и сяк, и наконец изрек:
— Кровоизлияние вследствие ушиба. Дня три-четыре надо подождать — пусть успокоится. Сейчас я тебе закапаю капли, а в пятницу или в субботу приходи опять.
Из шкафчика в углу, где стояло множество коричневых и синих склянок, он взял одну и закапал несколько капель сначала в больной, а затем — лечить, так лечить — и во второй, здоровый глаз.
— Поначалу немного пощиплет, но ты не пугайся.
Щипало сильно, но Бариша стерпел бы и посильнее боль, лишь бы на пользу. Коли лечение в том, чтобы щипало, пускай щиплет. Он чувствовал, как капли делают свое дело.
Назавтра Ловро, как всегда, завтракал, листая газеты. Но, когда Ката доложила, что внизу ждет «тот, вчерашний», он торопливо вытер подбородок и спустился вниз быстрее обычного. Теперь Бариша вообще не смотрел на негра: у него были завязаны оба глаза, а привел его сын Иве. Ничего хорошего это не предвещало. Фуратто снял бинт, не смотав его в клубок. Сидя на том же стуле, что и вчера, Бариша смотрел в угол, где вчера стояла бутыль, силясь понять, убрали ее или она по-прежнему здесь, только он ее не видит. Фуратто двумя пальцами приподнял набухшее веко и невольно воскликнул:
— О! Что же у тебя с глазом?
— Откуда мне знать, я доверился вам, — ответил Бариша подозрительно спокойным голосом. Больной глаз напоминал раздавленную черную виноградину, да и второй тоже покраснел и отек. Ловро с трудом унял волнение и попытался взять уверенный тон, однако руки у него дрожали.
— Ничего страшного, ничего страшного, видимо, капли оказались слишком сильными, вот слегка и воспалилось… Сейчас мы смажем мазью, и сразу станет легче, все пройдет, это пустяки, совершенные пустяки…
— Ясное дело, пустяки. Эка важность — слепой! Виноватых нет.
Бариша проглотил слюну и добавил (теперь в его голосе чувствовалось сдержанное рыдание):
— Теперича на паперть с шапкой в руке — вот и весь сказ!
У Фуратто задрожали колени. Иве, долговязый парень с тонкой шеей и прозрачными ушами (у таких частенько идет носом кровь), только переступал с ноги на ногу, готовясь начать заранее подготовленную речь. Сказать по правде, он уже делал робкие попытки заговорить, но Фуратто всякий раз его перебивал. Наконец ему удалось вставить слово, он прокашлялся и загнусавил — так в церкви читают псалмы.
— Это вам не шуточное дело — божий свет не видеть, потому как, когда глаза пустые, ничто тебе не любо — ни еда, ни питье, никакой тебе радости на этом свете. Все постыло, ежели душа скорбит. Да рази ж это жисть, ежели нет наиглавнейшего? Который человек прежде видел, как говорится, несчастнее слепца… — Тут Иве запнулся и в крайнем смущении закруглил свою речь: — То есть слепец слепцу рознь, вот оно как!
Расчет провалился. Ситуация резко ухудшилась. Бариша ерзал на стуле и только вздыхал про себя: «Эх, будь сейчас здесь Юрета, все бы шло по-другому!..» Но Юрета не мог быть здесь, так как находился на срочной службе на флоте.
— Ба! Ба! Ба! Полно, молодой человек! Затянул литанию! Глаз чуть воспалился, а вы уж сразу в панику!..
— А чего нам паниковать? — попытался Бариша спасти положение. — Нет на то причины. Пускай паникует виноватый, а мы только хотим сказать….
— Ничего страшного, — перебил его Ловро и опять завел свою любимую песенку, бессмысленный рефрен которой, однако, обнадеживал и умиротворял: — Пройдет, говорю вам… все будет в порядке… все будет в порядке…
И, непрерывно повторяя эти пустые слова успокоения, он смазал Барише глаза желтой мазью и, похлопывая его по плечу, проводил до порога — ему не терпелось поскорее выпроводить их.
— Все будет в порядке, не бойся… А сейчас ступай домой, не таскайся по трактирам, дым… Иди домой и полежи, отдохни… А через несколько дней, на той неделе, приходи на перевязку… щипать перестанет… Все будет хорошо… — Прощаясь с ним за руку, Фуратто сунул ему в ладонь ассигнацию. — Все будет в порядке…
Фуратто закрыл за ними дверь, поднялся в приемную и, дрожа всем телом, растянулся на обтянутой черной клеенкой кушетке, на которой осматривал пациентов. Лоб и ладони его покрылись холодным потом; под рукой он чувствовал липкое и влажное прикосновение клеенки; так плохо ему не было с того памятного сочельника, когда он отравился устрицами, присланными ему в подарок доном Ерко из Привлака.
Бариша и Иве обедали в трактире Шпиры Мркича, не жалея денег, но без всякого аппетита. Завсегдатаи уже разошлись, и отец с сыном сидели вдвоем за длинным столом. Заказали жаркое и литр вина. Иве достал из торбы хлеб и отрезал несколько длинных ломтей. Жевали вяло и молча в пустом трактире. Похоже, они остались с носом. Доктор сладкими речами заговорил их и ловко выставил за дверь. И вот они возвращались домой в той же неизвестности, зато с меньшей надеждой. Бариша почувствовал нужду сказать что-то важное, но получилось:
— Вот тебе и на!
И он снова стал жевать размеренно, с озабоченным видом. В мыслях его был полный разброд. За картинами, мельтешившими перед его мысленным взором, пробивалось смутное решение не оставлять дело так, однако к нему примешивалась и некая неудовлетворенность, сознание того, что, в сущности, он еще ничего не добился и все надо начинать сначала.