Поп уселся рядом и начал издалека. Сперва спрашивал о мелких грехах, хотя знал: за Мойо таковые не водятся или настолько они привычны и нетяжки, что есть у каждого, и их легко признают.
— Исповедовал ли ты, Мойо, какую-нибудь веру, противную учению нашей святой церкви?
— Нет, святой отец, бог миловал.
— Хорошо, Мойо. А не случалось ли тебе бога хулить и раскаиваешься ли ты в этом?
— Бывало, святой отец, по злобе, и в том раскаиваюсь. Признаюсь, чего уж скрывать!
— Случалось ли, что ты в ссоре или драке обижал человека?
— Бывало, святой отец, но не так часто, как думают.
— Хорошо-о!..
Поп прокашлялся и повысил голос. Чувствовалось, теперь он подступает к щекотливой теме.
— А не случалось ли тебе, Мойо, позариться на чужое?
— Этого не было, святой отец, не дай бог!
«Наверно, не понял вопроса», — подумал поп Стево.
— Не бывало ли, говорю, чтобы по молодости или по неразумению ты присвоил чужое?
— Нет, святой отец, бог миловал, — повторил Мойо тверже.
Поп встрепенулся. «Уж не собирается ли он отрицать то, что каждому известно, за что отсидел свое в Каподистрии!»
— Не приходилось ли тебе красть, а? Чужого ягненка или овцу, по молодости, из озорства, может, дурная компания подбила?
Мойо дрыгнул хромой ногой и затеребил пальцами завитки шерсти на одеяле. Попу показалось, что рядом с этой ногой под одеялом лежит что-то продолговатое, твердое. «Никак винтовка», — мелькнуло у него в голове. Мойо подтянулся к изголовью.
— Я понимаю, святой отец, понимаю, куда ты клонишь, но еще раз повторяю: не было… и не приведи господи! — И добавил, словно отрезал: — И не спрашивай больше об этом!
Поп скоро закончил, хмурясь, снял епитрахиль, завернул в нее крест и уложил в торбу, ропща про себя на Мойо за такую исповедь. Отказался от вина, предложенного Йокой, и ушел.
«Пес шелудивый, — думал он, возвращаясь домой, — вроде хочет исповедаться, как бы помириться с богом, преставиться чистым, да вот поди ж ты, не хочет сознаться в том, о чем всему белу свету ведомо и за что его в тюрьму сажали! Черт его разберет! Если надеется бога обмануть, то не думает же, что удастся провести нас, знающих его, как собственный карман! Кароня маледета!»[16]
Мрачный сел он ужинать. На столе дымилась миска с маленькими вареными кочанчиками капусты; поп очень любил капусту, прихваченную первым морозцем.
— Гм! Если бы ты только видела, что за номера он выделывал! — ворчал поп, рассказывая попадье о выкрутасах Мойо.
— Они такие, ты что, не знаешь их? Такие! — вторила попадья, помахивая высоко над тарелкой бутылкой с маслом, из которой оно сочилось тонкой непрерывной струйкой, подобно желтому шнурку, который сплетался в восьмерки, круги и тут же исчезал, впитываясь в капусту, сдабривая ее равномерно и обильно.
Мойо лежал один, откинувшись на высокое изголовье. На свече образовался большой столбик нагара, из-за которого огонек тянулся вверх и, превращаясь в полоску чадящего дыма, подрагивал и еле освещал комнату короткими задыхающимися всплесками. Исповедь не принесла ему успокоения. Он представлял себе все более торжественным. Необъяснимым казалось ему и поведение попа.
«Почему он был такой хмурый и придирчивый?» — гадал Мойо. Пытался припомнить, чем мог его обидеть, ворошил в памяти свои отношения с поповским домом в последнее время и не находил ничего, что могло бы объяснить недоброжелательность попа к себе. Не было у них ссор или размолвок, всегда относились друг к другу по-хорошему; если поп проходил под его оконцем, они желали друг другу доброго утра или доброго вечера, иной раз перебрасывались и словечком-другим. Мойо, правда, не посещал церковь, но поп знал, что он вообще почти не ходил, зато Йока регулярно, раз в год, после службы записывала в поминальник своего умершего ребенка (а иной раз, думается Мойо, и своего первого мужа).
Весной, когда корова у святого отца перестала давать молоко, Йока почти два месяца ежедневно носила попадье кринку молока. И вот позвал он Стево исповедаться перед смертью (в селе наверняка многие думали, что не станет он звать попа), как подобает встретил, умылся, лицо и руки полотенцем вытер, подготовился, отвечал, как полагается в таких случаях, сам сказал о возврате долгов и очищении души, признал все, что можно признать, а он так с ним обошелся… Что он ему плохого сделал? Кто-то оговорил его, не иначе.
Внизу, на первом этаже, крутилась Йока, хлопоча возле печи, вешала сковороды на крюки в стенах, выплеснула воду за порог. До Мойо доносилось лишь позвякивание посуды и шум воды; мягкие шаги Йоки в шерстяных носках с полотняными подошвами были неслышными, казалось, будто духи разгуливают по дому, переставляют посуду и льют воду.
Мойо дважды стукнул в пол палкой, стоявшей у кровати. Йока поднялась к нему.
— Ты ни в чем не попрекнула попа или попадью?
— Бог с тобой, Мойо! — перекрестилась Йока. — В чем мне их, бедняге, попрекать и с какой стати? К чему это ты?
— Ничего, ничего, это я так, думаю, может, отказала попадье, когда она что-нибудь просила взаймы?
— Нет, а там кто его знает, разве упомнишь?..
Йока спустилась вниз расстроенная.
«А может, я в чем ошибся на исповеди?» — задался вдруг вопросом Мойо. Внезапно сомнение зародилось у него в голове: может, он сказал что-то неподходящее, сам того не ведая, произнес слово, нарушающее таинство обряда. Откуда ему знать, что и как нужно? Точно он каждое воскресенье исповедуется! Теперь ему вдруг показалось, что следовало попросить у попа прощения, просто так, из приличия, может, когда-нибудь ненароком обидел его.
Со двора, устланного плитами, послышались медленные, нерешительные шаги, словно ноги не принадлежали тем, кого сюда привели. Два мужских голоса мимоходом поприветствовали Йоку, потом те же ноги начали тяжко, неотвратимо подниматься по деревянным ступеням. В дверь Мойо заглянули, не показываясь целиком, две головы: старик Лакан с умильными водянистыми глазами и седыми бакенбардами, которые он начал отпускать еще в армии, почти полвека назад, и тощий гундосый Шпиро, долговязый, с длинными руками и полусонными, чуть раскосыми глазами под тяжелыми, низко нависающими веками. Они небрежно, по-свойски, перебросили через плечо снятые пальто, как бы подчеркивая свою соседскую близость (живут-то рядом, можно сказать, в двух шагах от его порога). Призвав бога в помощь Мойо, они вошли в комнату осторожно, мягко ступая, и остановились напротив кровати, тиская на животе руки.
— Ну что, приготовился, Мойо? — спросил Лакан.
— Приготовился, — ответил Мойо сдержанно и кратко.
— Так и надо! — подхватил Лакан.
— Так, а как же иначе? — подтвердил Шпиро.
Оглянулись, поискали взглядами табуретки и без приглашения сели. Какое-то время молча смотрели на Мойо, и это молчание тяготило его, даже злило, он чувствовал себя под их взглядами как барсук, обложенный на поляне.
— Так-так, — повторил Лакан, усаживаясь поудобнее на табурете. И вновь повисло молчание.
Мойо поднял на них глаза. Понимал: нужно что-то сказать, развеять какие-то их невысказанные сомнения. Это придало ему, обессилевшему, немного бодрости.
— Вот, собрался. Как говорится, от бога ничего не утаишь. Бесполезно, не помогут никакие уловки, он все знает и видит, его не обманешь, так-то, брат!
— Да уж конечно, как его обманешь, хвала ему и слава! — подтвердил опять Шпиро. Весь день сегодня он расчищал свой луг, вырубал кустарник, носил камни, а это тяжелая работа даже для человека помоложе, поэтому у него ломило поясницу, он устал, смыкались и без того опущенные веки, и фантазия напрочь отказывалась ему служить.
Мойо смотрел на них, полузакрыв глаза; казалось, он замечал светившееся в их взглядах любопытство. Наверняка пришли что-нибудь выведать, оттого и уставились на него, сидят, гадают. Это побудило его продолжить:
— Когда приходит смертный час, деваться некуда, тут все узнается и открывается, сразу видны и правда, и вранье, а тем более пакости и наговоры.
Разговор утомил его, он откинулся на спину. Шпиро зевнул:
— Это так, видит бог, все как на ладони!
Лакан тем временем начал с другой стороны:
— К тому же и поп у нас хороший.
Это вновь задело Мойо.
— Ты гляди! Чем он хорош, коли не в силах помочь? Одно слово — поп, ни дать ни взять.
Йока внесла кружку вина, подала Лакану. Он было приподнял ее, повернувшись к Мойо, словно желая выпить за его здоровье, но сообразил, что не к месту, и только сказал:
— Ладно, Мойо, помогай нам бог!
Приложился к кружке, отер усы ладонью, передал вино Шпиро. И тот, уже молча, поднял кружку, потом выпил.
Когда Йока проводила их и шаги утихли за воротами, Мойо показалось, что они пошли вниз, в село, судача, а может, и злословя. Подумалось, наверняка встретили попа, возвращавшегося от него, и тот, раздосадованный, что-то процедил сквозь зубы или отмахнулся так красноречиво, что они поняли: поп недоволен его исповедью. Затем Мойо представил себе, как поп в ближайший престольный праздник будет обходить дома, в каждом выпьет по стопке, а под вечер, уже подустав, навеселе, когда за столами с обильными угощениями будут рассказывать разные забавные истории, поп расстегнет на рясе две-три верхние пуговицы, лицо у него залоснится от свинины, жары и вина, сам собой развяжется язык, и он расскажет об «исповеди» Мойо.
Между тем поп поужинал, сел на треногий табурет у очага, прислонил голову к дверному косяку и задремал в ожидании, когда попадья сварит ему липовый чай. За окном разыгралась непогода. Под ее напором калитка в саду хлопала с неравными промежутками. «Нужно бы сходить закрыть, — подумал поп в полусне, — иначе всю ночь будет стучать». Но опять пересилила лень и то особое ощущение приятной тяжести в ногах, которое появлялось по вечерам. Он уже ложился в постель, когда сквозь шум ветра ему показалось, что кто-то зовет его с улицы. Прислушался, в самом деле окликают и стучат в ворота. Он приоткрыл окно.