Мои КапицыВстреча, подаренная Антарктидой
В доме на Николиной Горе
Руки экспериментатора. Дача у Москвы-реки. Петру Леонидовичу – шестьдесят. Перебираюсь в комнату Сильвии. Анна Алексеевна и разговоры у камина. Лубянка и переписка со Сталиным. Библиотека и шахматы Петра Леонидовича. В кабинете. Лодки и мебель руками академика. Друзья из деревни. Дон Кихот и аналогия с татарником
Большие, в красном пластмассовом футляре, электронные часы никак не хотели работать. Включенные в сеть, они исправно горели желтыми цифрами, но никак не желали показывать нужное время. Узловатые, старые руки взяли осторожно и уверенно пластмассовую коробку и начали быстро и нежно оглаживать ее со всех сторон. Пальцы легко останавливались на выступах и кнопочках, не сильно, без нажима надавливали или поворачивали их. Казалось, хозяин не смотрел на коробочку, а умные руки сами делали всю работу. «А теперь дайте мне отвертку», – сказал он, убедившись, что простым путем ничего не сделаешь, и начал уверенно развинчивать механизм. Было ясно, что руки привыкли к такой работе.
Я смотрел во все глаза. Ведь руки принадлежали великому экспериментатору – Петру Леонидовичу Капице. Ему шел тогда уже восемьдесят седьмой год. Дело было на его даче, совсем недалеко от Москвы.
Дача у Москвы-реки
Если проехать сорок минут на машине по Успенскому шоссе и свернуть направо у перекрестка перед самым поселком Успенское, то, миновав еще метров пятьсот, вы попадете на небольшой подъем дороги с указателем ограничения: «20». Подъем этот ведет на сравнительно узкий, высокий мост через реку, живописно сверкающую извилистой змейкой справа и слева от моста. Это Москва-река, еще узкая в верхнем ее течении. Переехав мост, вы попадаете на развилку. Прямо и направо к виднеющимся среди сосен на высоком берегу белым многоэтажным строениям идет основная дорога. Там расположен фешенебельный правительственный санаторий «Сосны». Влево ведет менее величественная, но тоже хорошая шоссейная дорога, обсаженная частоколом невысоких елочек. Еще километр с небольшим по ней – и вы подъезжаете к заросшему высокими соснами холму. Сквозь деревья справа и слева проглядывают большие, разные по архитектуре дома дачного типа. Здесь еще один знак: «Николина Гора». Почти сразу за ним дорога уходит направо и вверх, скрываясь между соснами, но вам надо не туда. Вы должны притормозить, почти остановиться и, зорко следя, не выскочит ли навстречу, вниз под гору, из-за закрытого деревьями поворота машина, пересечь разделительную полосу и въехать на обсаженную теперь уже редкими деревьями асфальтированную автомобильную, но узкую дорожку, которая идет вдоль подножья Николиной Горы.
Говорят, что этот дом был построен в начале века хозяином конезавода в Успенском, каким-то немцем. Но сразу же после постройки этот немец в одну ночь проиграл его в карты кому-то из купцов Морозовых и повесился.
Миновав низину, машина упирается в широкие зеленые двустворчатые ворота. Рядом такого же цвета калитка. Вы приехали. Теперь остается только выйти из машины, войти в калитку и открыть ворота. Ворота настежь – и вы въезжаете на широкий асфальтированный, зимой всегда очищенный от снега двор. Впереди покрытая гравием просека между сосен. Вы идете по просеке, и все шире открывается вид на двухэтажный деревянный дом с остроконечной высокой крышей и зеркальными, без переплета окнами. По три окна на первом и на втором этаже. Центральное окно смотрит прямо на вас, параллельно просеке, а два других скошены под сорок пять градусов, образуя что-то напоминающее мастерскую художника, как бы две террасы одна под другой. Справа, сквозь заросли нечастых, прямых, без сучьев, с зелеными ветками только на самом верху сосен, сверкает быстрая река, желтый огромный и пустынный пляж на той стороне, маленький обрывчик выше пляжа, а еще дальше ровный-ровный, пустынный почти до горизонта луг или поле и табун лошадей, спокойно пасущихся на лугу, играющих жеребят, бегающих друг за другом. И низкое уже, огромное, красное предзакатное солнце там, за табуном и полем и сизо-синей чертой лесов на горизонте. И тишина, и запах разогревшихся за день, еще не остывших сосен…
Петру Леонидовичу – шестьдесят
Первый раз я попал сюда в 1960 году. Петру Леонидовичу было всего шестьдесят шесть лет. Я познакомился со знаменитым академиком благодаря своей работе в Антарктиде. С его младшим сыном Андреем мы вместе зимовали в Антарктиде, где и подружились. Андрей пригласил нас с женой на свой день рождения 9 июля. Но оказалось, что это день рождения не только его, но и Петра Леонидовича. Андрей в то время жил в маленьком домике в глубине участка. И так повелось все последующие двадцать три года, что каждое 9 июля, правда, с несколькими перерывами, связанными с экспедициями, мы проводили на Николиной Горе.
Начало каждого из этих дней рождения у нас, «молодежи», и у обитателей основного дома проходило по-разному. Петр Леонидович, Анна Алексеевна и их друзья сидели за длинными столами в столовой. Там собирались самые разные люди: академик Ландау (Петр Леонидович произносил всегда его имя как Ляндау) и Любовь Орлова со своим мужем Григорием Александровым, академики Харитон и Туполев, Ираклий Андроников, академик Семенов и экс-чемпион мира по шахматам Василий Смыслов и многие другие известные деятели науки и искусства, о которых я раньше только читал в газетах и книгах. Нам, друзьям Андрея, доставались места на террасе, и слышать, что делается в главной комнате, приходилось через открытое окно.
Тамадой на этих вечерах обычно бывал Ираклий Андроников, а в подмогу ему читал «оды» – изумительные стихотворные поэмы – племянник Петра Леонидовича – Леонид Капица. Крепких напитков практически не было, может быть, только за столом «президиума», у Петра Леонидовича и ближайших его друзей. Все остальные пили всегда сухое вино. Сервировка стола была полурусской-полуевропейской. В углу террасы, где обычно веселилась «молодежь», стояло несколько столов с большими блюдами – овощными салатами, пирожками, клубникой. Рядом высились стопки тарелок, лежала горка ножей и вилок. Каждый накладывал себе еды, брал вилку, нож, наливал в бокал вина и садился за стол, если было место, а если не было – гулял с тарелкой и бокалом где хотел. Очень поздно уезжали с широкого двора вереницы машин и автобусов, развозя гостей. А «молодежь», прихватив бутылки с вином и остатки съестного, шла на терраску дома Андрея. Гуляние там продолжалось далеко за полночь. Ведь большинство его друзей жили здесь же, на Николиной Горе, или, как мы, оставались ночевать.
Перебираюсь в комнату Сильвии
В течение долгого времени «большой дом» и его хозяева были для меня все-таки «экзотикой», интересными людьми, с которыми мы виделись, бывая в гостях у Андрея. Но постепенно стало получаться так, что мы с женой начали приезжать на обед к Анне Алексеевне или оставаться ужинать все чаще, а потом, в 1980 году, в январе, в журнале «Вокруг света» вышел мой первый очерк о работе в Антарктиде с американцами, и я получил первое письмо читателя. Точнее читательницы. Это было письмо Анны Алексеевны. Она писала о том, что очерк ей очень понравился, и просила писать дальше. Я позвонил ей, чтобы поблагодарить, и вдруг она сказала:
– Игорь, а почему бы вам не приехать поработать у нас на даче? Ведь она отапливается, все там есть, а мы с Петром Леонидовичем бываем только в пятницу, субботу и воскресенье. На первом этаже у нас есть свободная комната. Летом там живет Сильвия. Заезжайте, возьмите ключи и живите сколько хотите. У нас на даче так хорошо работается…
Я поблагодарил и подумал: а почему бы и не поработать? Я уже давно знал Сильвию. Она была старинной приятельницей Анны Алексеевны и Петра Леонидовича, и летом мы всегда встречали ее у них, я только не знал, что она и живет в их доме. Сначала я удивился: кто это? – встречая почти всегда рядом с Анной Алексеевной очень элегантную, очень стройную, хотя и не молодую женщину, всегда как-то по-заграничному, как-то очень экстравагантно, очень «по-шотландски» одетую, говорящую на ломаном русском языке и часто переходящую на английский. Оказалось, что Сильвия действительно англичанка. Еще много лет назад, в то время когда Петр Леонидович только что вернулся из Англии навсегда, он обратился к своим друзьям в этой стране с просьбой помочь ему найти какую-нибудь английскую девушку, чтобы она могла воспитывать его детей в Москве, разговаривая с ними по-английски; ребята знали язык с детства, и родители хотели сохранить его у них. Такая девушка нашлась. Молодая, самостоятельная и храбрая Сильвия из старинного ирландского рода, узнав о вакансии, решила поехать на три месяца в Россию. Здесь она очень быстро и близко сошлась с семьей Капицы. Трудовая, но веселая жизнь семьи, полная творческого вдохновения и широкого гостеприимства, понравилась ей. А может, дело было не только в этом. Один из механиков Петра Леонидовича – Вася Перевозчиков был таким красивым. И очень скоро Сильвия вышла за него замуж, родила прекрасного сына, приняла советское гражданство. Потом, в 1960 году, муж Сильвии умер, но она не захотела вернуться в Англию, навсегда оставшись одним из самых близких друзей Анны Алексеевны и Петра Леонидовича. И вот теперь Анна Алексеевна предлагает мне жить в комнате Сильвии.
Когда я взял отпуск и переехал на дачу, первые дни я не мог работать, а просто наслаждался, впитывал в одиночестве в себя все, что было в этом удивительном месте. Я ходил по комнатам, рассматривал детали их убранства, листал и начинал читать с середины книги, опять ходил, думал среди тишины, гулял не спеша по пустынным, но расчищенным дорожкам большого участка.
Если гость приходил к обеду – Анна Алексеевна приглашала к столу. «Я всегда могу накормить всех», – с гордостью говорила она… Анна Алексеевна сидела у противоположной узкой, торцевой стороны стола, ближайшей к двери в холл. Оттуда ей было удобнее, если надо, ходить, никого не беспокоя, на кухню. Но обычно все у нее было под рукой: тарелки, ложки-вилки, кастрюли и сковорода с горячими блюдами на деревянных подставках на столе и передвижном столике на колесиках по левую ее руку. Она зорко следила за тем, чтобы никто не был обделен, и подкладывала, когда надо, добавки или меняла блюда, которые передавались сидящими за столом от одного к другому. Гостя Петр Леонидович обычно сажал рядом с собой с правой стороны, давал ему время немножко подкрепиться и освоиться, а потом задавал свой первый вопрос: «Ну, что нового?» Вопрос был очень общо поставлен, наверное, с умыслом, чтобы каждый мог рассказать что-то интересное или из общих новостей, или из своих рабочих дел, или вообще поделиться мыслями. И Петр Леонидович всегда слушал ответ-рассказ, не перебивая, внимательно. И еще один вопрос часто задавался гостю: «А какой хороший анекдот вы последнее время слышали?» Хозяин стола любил слушать анекдоты, сам их знал много и с удовольствием рассказывал.
Анна Алексеевна и разговоры у камина
Почти обязательным участником обедов была старинная приятельница Анны Алексеевны и Петра Леонидовича – Людмила Ильинична Толстая, вдова писателя Алексея Толстого. Ее дача располагалась в пяти минутах ходьбы от дачи Капицы, и она частенько засиживалась здесь допоздна.
В столовой во время завтрака, обеда и ужина Анна Алексеевна всегда сидела у стола ближе всех к выходу. Справа и слева от нее, в стороне от трех окон, комната имеет как бы «карманы», раздается в ширину. С одной стороны – справа и чуть сзади – камин из белого кирпича, украшенный несколькими изразцами. Рядом белая стена дымохода, расписанная большими яркими диковинными цветами и птицами. Красное, зеленое и золотое на белом фоне, только цвета уже не приглушенные, а яркие. Против камина – большое широкое и высокое мягкое кресло, обитое коричнево-красным толстым материалом, рядом столик с журналами и книгами, настольная лампа. Это кресло хозяина дома.
Но, конечно, картина была бы не полной, если не сказать о собаках. Всегда по вечерам у ног Петра Леонидовича лежал серый дворовый пес, который днем сидел на цепи в будке, – Полкан.
Это был очень старый, хоть и крепкий пес. Чрезвычайно добрый к людям, он не терпел ничего живого в округе, что было бы сравнимо с ним по силе или слабее его. Поэтому днем, когда поблизости гуляли со своими собаками хозяева других дач, Полкан сидел на цепи у своей конуры. Но к вечеру мы спускали Полкана с цепи, и он пулей радостно убегал куда-то и лишь через полчаса-час возвращался, просился домой, чтобы блаженно полежать на полу у огня.
Отдых у камина и разговоры начинались обычно с шести-семи и иногда были очень серьезны.
– Петр Леонидович, если у вас есть настроение, расскажите о времени вашего возвращения из Англии, – попросил я однажды.
И Петр Леонидович принялся вспоминать:
– Дело было в тридцать четвертом году, я приехал в СССР, и через некоторое время мне просто сказали, чтобы я сдал свой международный паспорт и получил обычный, гражданский. «Как же я его сдам, я же приехал из Англии на машине и собираюсь туда обратно?» – «Обратно вам лучше не ехать, – сказали мне. – Вы очень нужны сейчас здесь, в стране». – «Но у меня в Англии дети!» – «За детьми поедет ваша жена. Она тоже умеет управлять машиной».
– До Англии я добиралась на пароходе, – вмешивается в разговор Анна Алексеевна. – В Лондоне, когда я была уже одна, случилась неприятность. Машина заглохла в самом центре движения, даже полиция не смогла ее завести. Правда, через некоторое время она таки завелась.
– Да, так вот, Игорь, – продолжал Петр Леонидович, глядя в потухший камин. – Встречать жену и детей я поехал на границу сам, но чтобы со мной ничего не случилось, ко мне приставили человека. Его звали Леопольд Ольберт. Его назначили моим заместителем. Перед этим он тоже был заместителем у Вавилова в Оптическом институте. Только через некоторое время мне удалось-таки от него отделаться… Однако после смерти Берии, когда перетрясали органы, он, по-видимому, остался без работы и просился ко мне в институт, но я его не взял, и он очень обиделся. Аня, расскажи, как ты его обезоружила, – внезапно оживляется Петр Леонидович.
– Да, я его обезоружила, – вспыхнув, как девушка, радостно сообщает Анна Алексеевна, вытирая стол после ужина. – Мы уже подъезжали к Москве, после того как Петя встретил меня в Негорелом. Мы с Петей сидели в одном купе с Ольбертом. «Да, Анна Алексеевна, – говорил он, – я поехал с Петром Леонидовичем, чтобы не дать злоумышленникам увезти его за границу, если бы они захотели это сделать». – «А как бы вы смогли их задержать?» – «Очень просто, с помощью оружия», – ответил Ольберт улыбаясь. – «Значит, у вас есть оружие?» – «Конечно», – ответил Ольберт. «И сейчас есть?» – «И сейчас…» – «Не может быть, покажите». Ольберт достал револьвер. – «Так он же не заряжен, дайте-ка я посмотрю. Так люблю оружие. – Револьвер оказался в моих руках. – Ну а теперь не шевелитесь, я вас арестовываю».
Вы бы видели его лицо, Игорь, когда я сказала, что мне надоело держать его под арестом и сейчас я просто выброшу револьвер в окно. Как он умолял меня, став вдруг другим человеком… Это Петя его пожалел, сказал: «Отдай ему «игрушку»…
Лубянка и переписка со Сталиным
– А вы знаете, Игорь, что в тридцать седьмом – тридцать восьмом годах в моем институте был арестован только один человек, – вдруг начал вспоминать Петр Леонидович. – И это был Ландау. В тот же день я написал письмо Сталину, где просил его дать указание куда надо, чтобы к делу Ландау отнеслись «повнимательнее». Писал о том, что утрата Ландау – большая потеря для науки и что мне трудно поверить в нечестность Ландау. На письмо ответа не было. Прошел почти год, я в это время открыл явление сверхтекучести и решил, что есть хороший повод вновь попытаться освободить Ландау. Я написал письмо Молотову, где сообщил, что открыл новое важное физическое явление, но что единственным человеком, который сможет его по-настоящему теоретически объяснить, является Ландау»…
Через несколько дней Капицу вызвали на Лубянку.
– Вызвали меня к часу ночи, – рассказывал Петр Леонидович. – Провели в большой кабинет, где сидели два человека. Оказалось, что это заместители Берии – Кобулов и Меркулов. Оба потом были расстреляны. «Вы понимаете, – говорят, – за кого вы просите? Это же опасный человек, шпион, который во всем сознался. Вот почитайте…» – и пододвигают мне огромный том. Но я читать его не стал. «Могу, – спрашиваю, – задать вам только один вопрос?» – «Пожалуйста», – говорят и смеются. «Скажите, какая ему, Ландау, корысть, каков мотив тех преступлений, которые, вы считаете, он совершил?» Мне отвечают, что мотивы никого не интересуют. Я опять за свое, привожу примеры из литературы…
Проговорили до четырех утра. Особенно с Меркуловым, который оказался очень начитанным… Жаль, оба эти человека обладали, по-видимому, большими организаторскими талантами, но были совершенно беспринципны. Перед концом нашей беседы один из них говорит: «Хорошо, Капица, если вы согласны поручиться за Ландау, пишите письменное поручительство, в случае чего будете отвечать». Я написал, и через два дня в институте появился Ландау. Я так и не сказал ему, что за него поручился. Только через много лет это все стало ему известно…
На меня было два покушения. Одно сразу после того, как меня не выпустили. В меня кто-то стрелял, когда я гулял на островах в Ленинграде. Второе – когда я уже жил на даче, в опальные годы. По-видимому, по поручению Берии. Мне сказали, что Берия уговаривал Сталина посадить меня, но Сталин сказал: «Убрать его с поста директора можно, но дальше ты его не трожь…»
Кстати, самому Сталину я написал около пятидесяти писем. Сохранились их копии, черновики. И почти на каждое я получил ответ. Мне обычно звонил Маленков и сообщал содержание ответа. Письменный ответ я получил лишь однажды.
Как-то, когда я жил зимой на даче и был не у дел, ко мне приехал человек, которого я когда-то видел в Высшей партшколе, и вручил мне папку перепечатанного на машинке текста статьи по экономическим проблемам. Человек сказал, что сейчас эта статья ходит в высоких кругах, но текст ее очень секретен, однако этот человек на свой страх и риск переписал ее, так как знал мой интерес к проблемам экономики. Я сразу понял, кто это писал, отложил все дела и через неделю на семнадцати страницах написал замечания по работе и отослал их Сталину. Еще через месяц статья Сталина была опубликована в газете «Правда». Там уже были учтены и некоторые мои замечания в точности в тех же словах, как они написаны в моей записке.
Мой собеседник надолго замолчал.
– Вы, конечно, записываете все это, диктуете воспоминания Анне Алексеевне? – спросил я робко.
– Нет, Игорь, это все слишком тяжело, – сказал Петр Леонидович, и груз его лет стал вдруг на минуту явственно виден.
– Можно, я запишу сейчас все, что вы рассказали, и буду продолжать делать это и дальше?
– Да, Игорь, конечно…
И я, сославшись на что-то, поспешил в свою комнату.
Ровно в девять вечера – а часто и раньше – гасился камин и все шли в третью комнату первого этажа, рядом с большой летней террасой. Но, в отличие от террасы, это была зимняя, теплая комната, два окна которой смотрят вдоль склона на реку. Стандартной мебели тут имелось мало: старый, обитый зеленым материалом диван с высокой спинкой размещался у внутренней стены, три кресла и кресло-качалка стояли как бы в беспорядке посреди комнаты, а в углу, напротив входа, – большой цветной телевизор. (Программу «Время» здесь, на даче, Петр Леонидович не пропускал никогда). Вся остальная обстановка состояла из самодельных некрашеных книжных стеллажей до самого потолка.
Библиотека и шахматы Петра Леонидовича
Сначала мне даже казалось, что книг здесь немного и они случайные. Но потом, по тому, как трудно было отойти от этих полок, чтобы работать самому, я понял, что здесь все книги – читаемые и редкие. Вот «Моя жизнь» Ганди – я раньше никогда его не читал и не смог оторваться. А рядом – Джавахарлал Неру, «Открытие Индии». Чуть в стороне, в скромной бумажной обложке – Лев Николаевич Толстой: «Дневник», изданный в 1906 году. И опять почти целая ночь без сна. И тут же книга А. Тонди «Иезуиты». А чуть выше большие зеленые тома: «Газета А. И. Герцена и Н. П. Огарева» – «Колокол», академическое издание 1979 года. И опять тянешься за ручкой, чтобы сделать выписки. А вот странный большой и очень толстый том, обложка которого – обычная бумага, только чуть толще остальных страниц. Это научная монография, отчет будущего академика и знаменитого собирателя генетического фонда полезных растений СССР Николая Вавилова о его работе в Афганистане. Издана в Ленинграде в 1929 году тиражом 2100 экземпляров. Удивительная научная монография, которую можно читать как захватывающий дневник путешествия. И вывод для себя: вот как научиться бы писать научные книги о своих странствиях… Но библиотека в «телевизорной» – это только часть книг на даче Капицы, часть, собранная под наблюдением Анны Алексеевны, хоть каждая десятая на этих полках подарена авторами Петру Леонидовичу…
Книги Петра Леонидовича помещались в холле и кабинете на втором этаже. Когда хозяин находился в Москве, кабинет был закрыт. Ключ, правда, висел чуть в стороне на гвоздике, рядом с надписью, говорящей о том, что каждый, кто заходит в комнату, должен написать на этой бумаге свое имя и дату посещения. Вся стена холла, примыкающая к кабинету, и большая часть площади холла второго этажа были заняты полками и корзинами с журналами и книгами научного и политического содержания, научно-технической справочной литературой на разных языках. Вот толстые дорогие кожаные корешки девятого и десятого издания Британской энциклопедии и рядом красный ряд Большой Советской. В стороне очень толстые серые, знаменитые среди старых инженеров тома немецкого справочника «Hüette». И здесь же яркие суперобложки отчетов ЮНЕСКО, Стокгольмского международного института исследования проблем мира, американской группы по изучению политики в области ядерной энергии, других учреждений. На английском и французском языках мелькают рядами книги по экологии человека, об атомной войне и возможностях мира, об энергетическом кризисе и его преодолении, о путях и альтернативах сохранения среды, об организации науки в различных странах. Конечно, все эти журналы, особенно иностранные, были мне знакомы – чуть ли не каждый мой приезд сюда начинался с просмотра их. А теперь я начал осматривать верхнюю полку, на которую раньше не заглядывал. И тут же споткнулся: Михаил Ботвинник, «К достижению цели». И на первой странице: «Дорогому Петру Леонидовичу Капице самые добрые пожелания от бывшего шахматиста. Ботвинник», рядом его же «О решении неточных переборных задач». И тоже с подписью. И тут же Василий Смыслов, «В поисках гармонии», Анатолий Карпов – «Девятая вертикаль» и «Избранные партии 1969–1977 гг.». И опять на титульном листе каждой книги – от руки: «Петру Леонидовичу от…» Но если бы здесь были только дареные книжки! Нет, вот рядом старинная «Morphy’s Games of Chess» с биографией великого шахматиста, вышедшая в 1919 году, рядом Bobby Fischer, «My 60 Memorial Games», купленная в 1978 году. И тут же Richard Rety, «Modern Ideas in Chess», выпущенная в 1923 году, и на ее полях рукой Петра Леонидовича записаны карандашом какие-то партии.
Удивительно! Я даже не подозревал, что шахматы играли такую роль в жизни Петра Леонидовича. Хотя как не знал? В последние зимы его жизни к нему на дачу не раз приезжал его друг, академик и директор Института проблем механики АН СССР Александр Юльевич Ишлинский. Жил он где-то недалеко, поэтому приезжал часа на полтора-два просто повидаться. Приезжал с женой, высокий, худой, энергичный, стремительный, одетый скорее для приема, чем для дачи, привозил с собой бутылочку какого-нибудь редкого вина. Минут сорок – час все сидели за столом, разговаривали. Александр Юльевич всегда очень хорошо отвечал на первый обычный вопрос Петра Леонидовича и всегда рассказывал какой-нибудь элегантный анекдот. А потом они шли в кабинет играть в шахматы, а я шел гнать свою работу…
Но вернемся к полке, которая меня удивила. Рядом с шахматными книгами на ней стояло еще четыре одинаковых книжки в сине-зеленых переплетах, на торцах их ничего не было написано. Это были четыре тома выпусков «Motor Boat Handbook», то есть инструкции по эксплуатации и строительству моторных лодок и катеров. Они вышли в свет в Нью-Йорке еще перед Первой мировой войной, но дух морской романтики был запечатлен в них так современно, скорее, оказался таким нестареющим, что я, забыв все, сел на ступеньки лестницы и листал книжки, наслаждаясь картинками и надписями к ним. А в приложении к книгам имелись еще и чертежи катеров, которые можно было построить. Значит, и Петр Леонидович тоже мечтал о море и яхтах, якорях и парусах? Ведь следующие две книжки (он привез их с собой из Англии), которые стояли здесь же на полке для книг и которыми часто пользовался хозяин, назывались «Материалы и методы строительства малых судов» и «Упрощенное строительство малых судов». Счел же Петр Леонидович желательным и нужным захватить их с собой, а потом поставить на эту полку!
К сожалению, осмотр книг я начал слишком поздно. Хозяин их – Петр Леонидович – уже месяц тому назад ушел из жизни и не мог ответить на мои вопросы.
В кабинете
Телефонный звонок прервал мои размышления. Это была Анна Алексеевна. Она сказала, что забыла запереть дверь в кабинет Петра Леонидовича, может быть, даже забыла погасить там свет. Просила проверить. «Ключ в замке. Закройте кабинет и по-прежнему оставьте его в замке», – сказала она и повесила трубку. Я дернул дверь, она действительно оказалась незапертой. И вдруг понял, что обязан зайти сейчас сюда, хоть и не договорился об этом с Анной Алексеевной. Зайти, пока объят еще духом этого человека, и попробовать описать что можно, не трогая ничего.
Кабинет Петра Леонидовича был в точности такой же комнатой, как и «столовая» с «фонарем» из трех зеркальных окон на первом этаже. Те же золотисто-коричневые деревянные панели образовывали стены и потолок. Тот же, что и на первом этаже, белый, покрытый такими же, как внизу, диковинными яркими цветами и птицами дымоход камина справа у стены, отделяющей кабинет от холла. Такое же большое зеркальное окно, смотрящее на реку. У этого окна тоже светлый чертежный стол с наклонной доской. Прямо впереди, напротив двери, большая, залитая светом часть комнаты как бы напоминает аквариум.
И среди этих светлых тонов, где-то очень близко от центрального, самого далекого от входа окна, – большое сочное черное пятно – кожаное мягкое, свободно вращающееся на блестящей подставке кресло.
Конечно, я много раз бывал в этом кабинете и раньше. Но раньше это черное пятно так не выделялось. В нем всегда сидел человек, хозяин. А сейчас комната была пуста. И я понял: для того чтобы описать это главное место, где работал Петр Леонидович, необходимо осторожно, не сдвинув ничего в комнате, сесть в него.
Кресло оказалось удобным, мягким и довольно низким. Откинулся назад – и кресло пошло назад, как кресло-качалка. Все правильно, Петр Леонидович любил кресла-качалки. Одно такое стоит в «телевизорной», второе – на летней террасе. Осваиваюсь дальше. Нет, это не кресло, чтобы сидеть за письменным столом. Оно от него слишком далеко и слишком низко, а то, что оно смотрит на письменный стол, – это потому, что так удобнее в него садиться. А чтобы сидеть за письменным столом, есть другое, легкое, широкое, разлапистое, но удобное кресло, которое сейчас в стороне.
Слева от места, где я сижу, небольшой столик с инкрустацией в виде шахматной доски. Тоже светлый, в тон комнаты. Небольшое усилие, и черное кресло повернулось к этому столику.
Да, чтобы делать заметки, вообще писать, – письменный стол не нужен. Высота столика и расстояние от него до кресла очень удобны для писания. Простой торшер с абажуром на длинной ножке стоит рядом. Нажатие кнопки на полу. Зажигается свет. Осматриваюсь дальше. Если продолжать поворачиваться на кресле, удаляясь от центрального окна, то перед вами оказывается еще один, маленький, легкий, детский столик на трех золотистых деревянных ножках. Легкий зыбкий двухэтажный столик этот, по-видимому, тоже выполняет важную функцию. На нем, очень удобно расположенные, лежат большие книги: «Новый Вебстеровский словарь», такого же типа французский словарь «Ларусс», выпущенный в Оксфорде русско-английский словарь, а этажом ниже – уже очень потертая громада «Советского энциклопедического словаря».
Снова поворот кресла направо, по часовой стрелке, и вы упираетесь в подоконник следующего окна. На подоконнике лежат небольшие томики. Осторожно беру их один за другим. На самом верху – маленький, размером с карманную записную книжку, только много толще, старинный томик в золотистом затертом переплете, французская книжка – «История Жиль Блаза», 1783. А под антикварным фолиантом с золотым обрезом – синие когда-то, толстенные тома Пушкина из академического десятитомного издания 1949 года. Том шестой. Проза. Романы и повести. Том девятый. История Петра. Заметки о Камчатке. Том седьмой. Критика и публицистика. Том четвертый. Поэмы и сказки. А рядом на подоконнике еще две светло-коричневые книги (опять этот доминирующий цвет!). «Хитроумный идальго Дон Кихот Ламанческий», издательство «Правда», написано на них. Петр Леонидович Капица и Дон Кихот? Старинный французский роман? И Пушкин. А может, это не его книги? Ведь Петр Леонидович умер, и хоть Анна Алексеевна и решила сохранить здесь, в кабинете, все, как было, но, возможно, в этом кресле теперь сидит уже она и книги эти ее? Мое «исследование» зашло в тупик.
Лодки и мебель руками академика
Наступила очередная суббота, и Анна Алексеевна, Андрей, Женя, его жена, и я сидели за обедом в столовой. Анна Алексеевна спросила, как продвигается моя работа, и я прочитал им кусочек о том, как я «споткнулся» на полках перед кабинетом, а потом как решился зайти в кабинет, как сел в кресло и что там передумал.
– О! Игорь, разве ты не видел у нас две лодки, одна маленькая, а вторая большая, моторка? – спросил Андрей. – Эти лодки сделал от начала до конца Петр Леонидович. По чертежам, которые нарисовал сам на основе одной из этих книг.
Я не видел моторной лодки, она, кажется, хранилась в гараже, но «тузик» видел не раз: настоящая маленькая морская шлюпочка, красивая, крепкая. Чувствовалось, что на ней можно плыть куда угодно, а не только по Москве-реке. Но тогда я не удивился этой лодке: мало ли какие диковинки может себе купить знаменитый Капица. Но тут вступила в разговор Анна Алексеевна:
– Игорь, а разве вы не знаете, что вся мебель на большой террасе – обеденный стол, скамья – сделаны им? И то разлапистое, но удобное прочное кресло в кабинете – тоже.
– Правда, многие самодельные вещи, главное полки, сделал не он, – вмешался Андрей. – У отца не хватило времени, поэтому ему помогали многие из его местных друзей, особенно один плотник, хоть и жил он в деревне Аксиньино, а это не очень близко.
Друзья из деревни
У Петра Леонидовича было много друзей из жителей окружающих деревень. Но особенная близость в течение многих лет у него была с двумя. Одного звали Иван Алексеевич Терехов. Он жил недалеко, в местечке под названием Выселки, и был по профессии портным. Петр Леонидович очень любил его работу, и все костюмы его шились всегда одним человеком – Тереховым. Но главная его страсть была – природа, наблюдение за жизнью диких животных и птиц в округе, охота. Весной, когда Москва-река разливалась – а разливалась она до строительства плотин сильно, – мост через реку сносило, да и понижение дороги, сто метров от основного холма до холма, где находилась дача, заливалось водой.
Дом оказывался на острове. В это время Терехов всегда был на реке в лодке. Подрабатывал перевозом. По реке в эту пору плыло много добра: бревна, доски, старые лодки, снесенное с лугов сено. С багром и лодкой Терехов не давал добру уплыть далеко. Конечно, в это время и Андрей со своей лодкой тоже был на реке. И однажды упустил лодку, но бросился в одежде в ледяную воду, догнал ее… Терехов взял дрожащего мальчика к себе в дом, раздел, положил в постель, пока сушил одежду, напоил горячим чаем с малиной. Вот через этот случай и познакомились друг с другом Петр Леонидович и Иван Алексеевич, почти одногодки…
– А парикмахер! – вдруг вспоминает жена Андрея. – Анна Алексеевна, расскажите о парикмахере!
– Да, Игорь, и еще один был старый многолетний друг у Петра Леонидовича. Он жил в селе Успенское, там за рекой. Был местным парикмахером. В течение многих лет Петр Леонидович стригся только у него. Раз в месяц, не реже, это было как ритуал. Стрижка затягивалась надолго. Понятно, почему после этого все удивлялись, откуда Петр Леонидович так всегда хорошо знает, как идут дела на конезаводе в Успенском и какие в этот год лошади особенно хороши, как прошел очередной их аукцион и как вообще дела.
– Какие только люди не жили, не приходили к нам! Много лет постоянной гостьей у нас была тетя Дарья. Крестьянка из довольно далекой от нас деревни. Сначала это были деловые визиты. Она приносила нам сметану, творог. Удивительно она их умела делать. А потом у нее очень тяжело заболел сын. Думали, что умрет. Но Петр Леонидович забрал его в Москву, поднял всех лучших своих знакомых врачей, положил его в хорошую клинику, и тот выздоровел. С тех пор тетя Дарья считала нас родными. А потом в нашем доме много лет жила монашка Катя. Помогала по хозяйству, все удивлялась: «Ведь вот неверующие, а хорошие люди».
Дон Кихот и аналогия с татарником
Отвечая на мой вопрос о книгах, увиденных в кабинете, Анна Алексеевна рассказала:
– Все эти книжки положил там и читал сам Петр Леонидович. Спасибо, Игорь, что вы зашли в кабинет и увидели все это. «Жиль Блаза» он, возможно, читал просто так, для отдыха, Пушкина – свериться мыслью о чем-нибудь. Зато «Дон Кихот» была его настольная и любимая книга. Ведь он считал, что его жизнь очень похожа на жизнь этого героя, он много лет собирал изображения Дон Кихота. Эта коллекция хранится у него в лаборатории… – Анна Алексеевна улыбнулась, чуть грустно. – А вы знаете, Петр Леонидович особенно любил одну из повестей Льва Николаевича Толстого, а несколько строчек на первых страницах ее, считал, могли бы быть эпиграфом к его жизни. Это первые страницы «Хаджи-Мурата».
– Неужели фразы о татарнике? – решился спросить я.
– Да, Игорь, – последовал ответ. – И поэтому у Петра Леонидовича в кабинете нашего московского дома висит картина художника Козлова, на которой изображен куст татарника. Это одна из любимых картин Петра Леонидовича.
Все замолчали…
После этого разговора, когда все встали из-за стола, я пошел в «телевизорную», нашел там «Хаджи-Мурата». И вот что там было написано: «Куст татарника состоял из трех отростков. Один был оторван, и, как отрубленная рука, торчал остаток ветки. На двух других было на каждом по цветку. Цветки эти были когда-то красные, теперь же были черные. Один стебель был сломан, и половина его, с грязным цветком на конце, висела книзу, другой, хотя и вымазанный черноземной грязью, все еще торчал кверху. Видно было, что весь кустик был переехан колесом и уже после поднялся и потому стоял боком, но все-таки стоял. Точно вырвали у него кусок тела, вывернули внутренности, оторвали руку, выкололи глаз. Но он все стоит и не сдается человеку, уничтожившему всех его братий кругом.
«Экая энергия! – подумал я. – Все победил человек, миллионы трав уничтожил, а этот все не сдается».
После чая Анна Алексеевна попросила меня снова сходить в кабинет, посмотреть внимательнее полки с научной литературой… Вот родные мне книги по теплотехнике, теплопередаче, гидродинамике. А вот тут, наверное, будут автографы – Ландау и Лившиц, Ишлинский… Так и есть. Но как-то не хотелось смотреть эти полки. Здесь была наука Капицы, о которой уже так много сказано.
Взгляд упал в сторону. Вот в углу еще один большой стол без тумбочек. На нем тиски, маленький, «часовой», токарный станок, электрический точильный круг, еще какие-то инструменты типа бормашин часовых мастеров, подставки, ощетинившиеся вставленными в них сверлами разных размеров, на стене дрели, мотки проволоки и опять самые разные, уже ждущие ремонта настенные часы.
На полочке над камином несколько разной величины крокодилов. Ведь крокодил – старинный, времен лаборатории Резерфорда, своеобразный символ для Капицы. А вот и портрет Резерфорда, другие портреты, карандашные рисунки. Кустодиева нельзя ни с кем спутать. Взгляд опять скользнул. Знакомая ярко-белая стена дымохода рядом с камином. Как деталь орнамента в верхней части этой белой стены на тонкой зеленой ветке сидела смело нарисованная большая птица с ярко-желтой грудью, покрытой зелеными пятнышками. Красный, с коричневыми полосами-перьями хвост ее был похож на хвост жар-птицы. А крылья, полурасправленные, как у ангелов, художник нарисовал черным. Но белый фон побелки проглядывал через нечастые штрихи, которыми были нарисованы перья, и крылья казались серыми. А выше, над желтой грудью и шеей, большой огненно-красный шар запрокинутой вверх головы и длинный, поднятый вверх, широко раскрытый клюв…