Дом Капицы в Кембридже. Конфронтация с Берией. Опальная жизнь на Николиной Горе. Хата-лаборатория. Торговля с правительством. В Институте физических проблем. Ведущие сотрудники института
Дом Капицы в Кембридже
Анна Алексеевна, я хотел спросить вас про дом, в котором вы жили в Кембридже.
– Когда мы с Петром Леонидовичем приехали в Кембридж, то сняли в центре Кембриджа двухэтажную квартирку, где жили несколько месяцев. Потом Петр Леонидович сказал, что ему это неудобно, он хочет иметь большее помещение. И мы сняли (есть такие сдвоенные дома) одну половину такого дома почти за городом. До этого Петр Леонидович был членом Тринити-колледжа и жил в самом колледже. Но когда он женился (а женатым там жить не полагалось), ему пришлось выехать оттуда. Когда мы сняли этот дом, то поставили ту обстановку, которая была у Петра Леонидовича в колледже, – его собственную мебель. Там мы жили несколько лет. Там родился Сережа, туда приезжала моя мама, приезжала Ольга Иеронимовна.
Про Сережу будет другой рассказ, а сейчас я расскажу, как через некоторое время Петр Леонидович получил известность как ученый и стал членом Королевского общества. И не иностранным, а настоящим, что вообще редчайший случай. После этого он смог взять ссуду в банке, потому что банки с удовольствием дают деньги, когда знают, что это за человек. И мы построили дом. У нас был очень симпатичный архитектор, с которым мы стали дружны. Он оказался своеобразным, интересным человеком. Он и построил нам этот дом.
– В Кембридже?
– В Кембридже, еще дальше, по дороге на Хантингтон, рядом с большой фермой, которая принадлежала университету. Там мы купили землю. Это была абсолютно своя, собственная земля, то есть мы могли с ней делать все, что угодно. И на этой земле (мы купили один кусок, потом прикупили еще немножко, чтобы сад был побольше) построили дом, где родился Андрюша.
– Сейчас Андрей живет в том доме, где родился?
– Да. Когда Петра Леонидовича оставили в Москве и стало ясно, что мы никогда там жить не будем, он спросил: «Что будем делать с домом?» Я говорю: «Что хочешь, мне он не нужен». Он сказал: «Я хочу подарить его Академии наук». Я сказала: «Очень хорошо, ради Бога, чем скорее мы отделаемся от собственности, тем лучше».
– У вас не было чувства, что вы можете вернуться? Казалось, что советская власть будет вечно?
– Да, что мы туда уже не вернемся. Нас же не выпускали. Петр Леонидович решил подарить дом Академии наук. Но оказалось, что подарить дом, который принадлежит ему, но в Англии, учреждению, находящемуся в другой стране, очень трудно. Петр Леонидович долго мучился, наконец подыскал очень хорошего поверенного, который нашел все те законы, по которым все можно осуществить. И Петр Леонидович подарил дом Академии наук. Сейчас вокруг все обстроилось. Там великолепный сад, великолепный дом. Но после того как много лет дом принадлежал Академии наук, но управлялся от Кембриджского университета Колледжем имени Черчилля, он пришел в какой-то упадок. И его ремонтировали на средства двух меценатов. Один из них – Максвелл, тот, что позже попал под суд. До своего самоубийства он успел дать грант на ремонт дома. Академия получила большие деньги, на которые этот дом ремонтировался. Сейчас он в полном порядке. Теперь только надо найти возможность, чтобы кто-то взял все это в свои руки, потому что Академия наук ныне ничего не может, у нее нет валюты, нет ничего. Значит, дом должен себя окупать. Петр Леонидович хотел, чтобы туда приезжали наши ученые. Так это и делается. Одно время там жил молодой ученый со своей семьей. Сейчас живет Андрей, потом будет жить Сергей. Потом еще кто-нибудь. Одним словом, все это надо провести через невероятные препоны английских аппаратчиков. Андрюша говорит, что аппарат, с которым ему приходится сражаться в Англии, еще хуже нашего, что это нечто совершенно чудовищное, всякие чиновничьи штучки, что он иногда пребывает в совершенном отчаянии. Теперь мы добиваемся возможности объединения усилий Кембриджского университета и Академии наук. С тем чтобы Академия наук могла посылать туда своих людей и университет тоже мог пользоваться этим домом. Петр Леонидович всегда хотел, чтобы это был Русский центр…
В этом доме мы жили до тридцать четвертого года, покамест нас здесь не оставили. Тридцать лет Петра Леонидовича никуда не выпускали и абсолютно разрушили ему всю жизнь, потому что физику необходимо общение, необходимо видеть лаборатории, посещать людей, разговаривать с ними. Он потерял все свои заграничные связи, ибо ни с кем не переписывался. Переписывалась всегда я. Он не хотел писать, и если надо было что-то писать, то писала я. Когда мы в шестьдесят каком-то году приехали в Кембридж, там никого не было, все уже ушли на пенсию, были совершенно другие физики. Имя его было известно, но товарищей не оказалось. Он потерял всякую связь с ними. Наши никогда не понимали, что для ученых такой перерыв связей – страшная вещь. Тридцать лет – крайне много. Это целая жизнь. Видите, это была совсем не такая легкая жизнь, как всегда Петру Леонидовичу говорили: «Ну, вам все можно… Это же вы». И не знали, какими трудами, какими страшными ударами получено это «все можно», как он с этой судьбой сражался, как он не поддавался ей. Так что это была не такая легкая жизнь, как кажется…
Конфронтация с Берией
А когда он с Берией поссорился… Эти слова Сталина: «Я тебе его сниму, но ты его не трогай…» Мы узнали об этом только после смерти Сталина. Мы все время жили под тем, что Берия все-таки найдет возможность как-нибудь нас уничтожить.
– А как возникла эта конфронтация?
– Петр Леонидович не мог работать с таким человеком, как Берия. Он написал письмо Сталину о поведении Берии, говорил, что тот совершенно недопустимо относится к ученым, и сделал последнюю приписку: «Это не донос, это полезная критика, и прошу показать это Берии».
Вы представляете, в какое состояние пришел Берия…
– Это было в сорок шестом году?
– Да, это было в сорок шестом году. Тогда последовал разгром Главкислорода и всего на свете; Петра Леонидовича сняли со всего, что только можно было.
– Собственно говоря, почему?
– Началось это потому, что он входил в Атомный центр, которым руководили Берия и Курчатов.
Петр Леонидович всегда считал, что Курчатов совершенно изумительный человек. Он умел разговаривать с нашим правительством. Он умел не только разговаривать, но умел себя поставить с ними. Но он и умер очень рано. Он понимал все, что делается. У него были великолепные ученые – такие, как Харитон, Зельдович, вся эта компания атомщиков совершенно великолепная. Но самое главное, что Курчатов умел и дипломатически, и тактически, и всячески разговаривать с нашими «старшими товарищами», как их называл Петр Леонидович, не раздражая их.
– Собственно говоря, Петр Леонидович тоже был мастером…
– Но он не мог пойти на некоторые компромиссы со своей совестью. Начисто не мог.
– Анна Алексеевна, я всегда хотел спросить: это произошло потому, что Петр Леонидович пересилил себя, или он был настолько широк по восприятию, что даже в каждом злодее находил что-то человеческое?
– Нет, в злодеях он не находил ничего. В Берии он ничего не находил.
– Берия – абсолютный злодей?
– И Сталин тоже. Петр Леонидович был очень мудрый человек. Он всегда хотел, чтобы наши «старшие товарищи» что-то знали, что-то понимали, вот почему у него такая громадная переписка со Сталиным – пятьдесят писем, очень вежливые, очень тактичные, даже льстивые. Потому что по-другому он не мог заставить такого человека читать эти письма. Он должен был заставить его не только получать их, но читать. И оказалось, что Сталин читал не только все письма, которые он получал. Однажды Маленков сказал Петру Леонидовичу: «Пишите Сталину, он читает все письма, которые вы ему пишете, и все письма, которые вы пишете мне». Поэтому, как я говорила, Петру Леонидовичу приходилось гладить его всегда по шерстке. Когда вы имеете дело с тигром, диким зверем, то надо гладить его по шерстке. И он его гладил по шерстке, он ему льстил, и совершенно правильно, потому что Петр Леонидович хотел, чтобы тот прочел, и тот читал его письма – вот что самое удивительное. Принесло ли это пользу кому-нибудь, я не знаю. Во всяком случае, Петр Леонидович считал своим долгом довести до сознания наших «старших товарищей» то, что хотел: положение дел в нашей науке, положение наших ученых…
– Петр Леонидович хлопнул дверью, чтобы вообще не участвовать в создании атомной бомбы?
– Нет-нет. Он хлопнул дверью, потому что не мог работать с Берией… Он не мог работать под стражей, это для него было исключено. Одна из первых вещей, которые он потребовал, – чтобы все арестованные физики были возвращены. Но оказалось, что их не так уж много. Очень многие погибли. К сожалению, нет этого письма, это только с моих слов. Может быть, он даже не писал его, а только говорил Берии насчет этого. Он так хотел работать. А когда бедный Арцимович рассказывал, в каком положении они иногда были, когда работали, – страшно подумать! Недаром все они, кроме Харитона, так рано умерли.
– Предпочитали молчать не только из-за подписки, подчас даже было неудобно говорить о том, что они видели?
– Это просто тяжело. Это страшный груз, который лежит на человеке. Это очень тяжело. Очень. И то, что Харитон наконец смог что-то выговорить, – это большое счастье. Харитон очень хороший человек. Но он вполне предан своей идее – Арзамасу-16. Когда я увидела Харитона вместе с нашим патриархом, мне стало страшно весело. Он же принимал его, когда тот приехал в Саровский монастырь – Арзамас-16. Патриарх и Харитон!
Опальная жизнь на Николиной Горе
Прошло еще несколько дней, и снова, уже в конце декабря 1992 года, мы встретились с Анной Алексеевной у нее дома.
– Анна Алексеевна, – попросил я, – может быть, вы коснетесь того периода жизни на Николиной Горе, когда Петр Леонидович и вы фактически были в большой опале. Как это получилось? Это произошло внезапно?
– О да! Это случилось внезапно. У нас были какие-то гости; я не помню, что было, но у нас собрался народ. Пришла Ольга Алексеевна Стецкая – помощница Петра Леонидовича, большой наш друг, и сказала со страшным волнением: «Петр Леонидович, вы отстранены от директорства институтом».
До этого Петр Леонидович уже был отстранен от всего остального, а тут еще вдобавок его отстранили даже от директорства своим институтом. То есть все, где он работал, что он создал, – все рухнуло. Он, конечно, был потрясен. После этого он несколько месяцев неважно себя чувствовал.
– А вы были на даче?
– Да, на даче. Тогда мы решили, что это происки определенного лица, а именно – Берии. А Берия был очень опасный человек, так что нам надо было постараться как-то защититься от него, то есть поменьше выезжать, поменьше появляться в Москве. Тогда мы и решили, что будем жить на даче.
– После того как вы узнали, что он отстранен, вы еще ездили в институт?
– После этого он никогда туда не ездил, до самого конца. Больше он в институте не был. Я как-то поехала в институт, когда назначили нового директора – Александрова, потому что часть личных бумаг Петра Леонидовича осталась в служебном сейфе.
Мы остались на нашей даче. Она была казенной, но принадлежала нам, потому что, когда было сталинское постановление о том, что все академики получают в личную собственность дачи в Абрамцеве, в Мозжинке и в Луцино, Петр Леонидович сказал, что ему в Абрамцеве дача не нужна – у него уже есть дача на Николиной Горе и он хочет, чтобы Академия наук обменяла ее (то есть дача на Николиной Горе будет его собственная, а абрамцевскую он сдаст). И Академия отдала эту дачу Обреимовым, нашим большим друзьям. Дача была наша, но ремонт после войны, когда Петр Леонидович был в Главкислороде, выполнялся хозяйственным управлением Совета министров. Обстановка на даче тоже принадлежала им. Она была такая, какую вы всегда видите во всех официальных местах. Нам такая обстановка была абсолютна чужда. Но мы жили благополучно, и нас обслуживали, пока еще продолжали обслуживать. Очень милая Варвара Степановна, с которой мы прекрасно ладили. Она со своим сыном жила у нас, но оплачивалась Советом министров, и еще Клавочка, которая приходила и топила печки. У нас было что-то около десяти печей, которые требовалось топить. Так мы и жили. Потом хозяйственное управление Совета министров решило: довольно, нечего больше обслуживать Капицу.
Как-то раз хозяйственники заявили нам: мы убираем все. Мы ответили: пожалуйста, убирайте! Они убрали этих дам – Варвару Степановну с ее сыном и Клаву. После этого они сказали: вся мебель, которая у вас стоит, принадлежит нам, мы ее всю забираем. В один прекрасный день приехало несколько машин с рабочими, они явились на дачу и вынесли абсолютно все. Я пришла переговорить с рабочими. Говорю: «В кабинете Петра Леонидовича полки сделаны из наших досок, может быть, вы оставите их?» Они ответили: «Нам сказали: увезти в с е. В с е, в с е!»
Мы отнеслись к этому совершенно спокойно. Мы в то время переехали в сторожку, где сейчас лаборатория. Там были две комнаты, кухня…
– В какое время это произошло?
– Это было зимой сорок шестого – сорок седьмого года. У нас тогда был Джек – большая немецкая овчарка, очень симпатичная собака. И мы жили в этой сторожке очень хорошо.
– А где же были Андрей и Сергей?
– Андрей и Сергей жили с Натальей Константиновной и Леней в городе. Андрей кончал школу. Они жили здесь только летом. Нам дали две квартиры в Москве, которые они и занимали. Мы там переночевали, по-моему, раза два, а потом никогда больше не приезжали. А они жили там. Наталья Константиновна была хозяйкой.
– Квартиры дали потому, что вам пришлось выехать из того особняка?
– Да.
– Вот как. Я думал, что это был ваш особняк.
– Нет-нет. Туда въехал Александров.
Так вот, мы переехали в свою сторожку, там были две комнаты, кухня; была такая печка, а от печки – маленькая плита. В этой сторожке одно время жил наш старый сторож.
Мы тут жили великолепно. Но очень уединенно. У нас не было воды, мы ходили на речку, сделали прорубь, так чтобы удобно было брать оттуда воду. Потом нам надо было топить печки дровами. Дрова у нас были. Дрова нам все-таки оставили. Единственное, что оставили.
– То есть вы жили, абсолютно не выезжая в Москву?
– Старались не выезжать. Если у Петра Леонидовича в это время еще были какие-то лекции, он ездил на лекции. Во всяком случае, очень быстро Петр Леонидович начал думать о том, что все-таки можно заняться какой-то физикой. Первое время он очень много занимался математикой, потому что математика была у него в руках, но он не очень тверд был в некоторых ее частях… его интересовало что-то, так что он все время чем-то занимался. Но мы очень осторожно жили в том отношении, что когда ходили гулять, то всегда вдвоем. Он никогда не уходил один.
– Анна Алексеевна, вы жили тогда фактически только на академическую зарплату?..
– Мы еще продали машину. А потом, в конце года, мы вдруг поняли, что нам незачем все время жить в сторожке, если Петр Леонидович хочет заниматься наукой. И решили переехать в большой дом, а сторожку сделать лабораторией. Тогда мы обратились ко всем друзьям, заняли абсолютно у всех, кто только мог дать нам, деньги. Я недавно нашла список, кто что нам дал, и там написано: «Все отдано…»
Взяв в долг деньги, мы обставили дачу. Обставили очень просто: столы, стулья, какие-то топчаны. Петр Леонидович в это время тоже занимался в свой отдых тем, что сделал стол и две скамейки. Так что у нас всего было достаточно.
Когда мы там жили, Наталья Константиновна нас снабжала. Она приезжала и привозила нам все продукты.
– Просто на поезде?
– Нет, она ездила на машине. У нас, кроме «бьюика», который мы продали, была вторая машина. Я не помню, как она называлась. Этакая старая развалюха, которая оказалась еще вполне подходящей. И Наталья Константиновна приезжала на ней. Но иногда к нам нельзя было проехать, потому что дороги у нас не было, была только тропа, все заметало снегом. И Наталья Константиновна шла от нашего маленького перекрестка, где дорога поднимается к Николиной Горе, по тропинке. Раз я ее встречала – у нас был какой-то праздник, она шла с тортом и в конце концов провалилась в сугроб. Вдруг я вижу: Наташа ползет на животе, а торт толкает перед собой.
Когда Хрулев узнал о том, как мы живем, он сделал нам дорогу. Генерал Хрулев, начальник тыла нашей армии, который очень хорошо относился к Петру Леонидовичу. Он был у Сталина, когда туда пришел Берия и заявил Сталину, что хочет арестовать Капицу. А Сталин ему сказал (Хрулев передал нам эти слова уже гораздо позднее): «Ты его не трогай». Но мы-то об этом не знали.
И – я уж не помню, в какой год, через год, два или, может быть, через три – Хрулев, узнав о том, как мы живем, проложил это маленькое шоссе к нам на дачу.
Хата-лаборатория
– Анна Алексеевна, а как же вам лабораторию на даче построили? Там же, вероятно, пришлось вести большое строительство?
– Это произошло уже гораздо позднее – в пятьдесят втором году, вот так. Тогда Петр Леонидович написал Маленкову или Сталину (я не помню кому, это надо уточнить), что у него есть соображения о том, над чем он сейчас работает, и что это может помочь, – нечто наподобие того, что американцы делают сейчас для защиты от атомных бомб. У Петра Леонидовича подобная идея возникла уже в то время. И тогда Академии наук было сказано, что Капице надо помочь, и нам построили маленькую лабораторию во флигеле нашей сторожки, где у Петра Леонидовича было все – и высокое напряжение, и все на свете. И там он мог работать без помех.
– Но юридически он все равно не принадлежал к Институту физических проблем? И как бы нигде не работал?
– Не работал. Одно время он был лектором в университете. Но с ним, как всегда, произошел интересный казус. Был день рождения Сталина – ему, кажется, семьдесят лет исполнилось. Был страшный бум, все поздравляли, проходили необыкновенные собрания. А Петр Леонидович просто не явился на собрание в честь Сталина. Тогда Христианович написал ему письмо, что человек, который так поступает, не может воспитывать молодежь и они отказываются от его лекций. И Петр Леонидович остался безо всего. Он написал Сталину, что, мол, из-за вашего дня рождения вот что получилось. Тогда Академия наук нашла благородный институт, который согласился взять Петра Леонидовича в сотрудники. Это были кристаллографы. Петр Леонидович был очень благодарен, что Институт кристаллографии взял его своим сотрудником. А когда мы жили еще в сторожке, то директор Института математики Иван Матвеевич Виноградов, человек в высшей степени своеобразный, которого мы очень хорошо знали, разрешил своему заместителю по хозяйственной части помогать Петру Леонидовичу в разных практических вопросах: если надо, электричество провести или еще что-то.
Анна Алексеевна Капица (вдова академика П. Л. Капицы) и Игорь Зотиков на даче в «Хате-лаборатории» Капицы, примерно 1994
А между тем вокруг нашей дачи почему-то все возрастало число военных. Они жили кругом нас: рядом с нашей лабораторией, нашим гаражом, за нашим забором. Петр Леонидович сказал мне однажды: «Знаешь, они делают подкоп». Но это нас как-то не очень волновало, мы решили: пускай делают подкоп. Конечно, мы всегда знали, что нас всюду прослушивают, что всюду стоят «жучки». Настолько привыкли к этому, настолько это было нормально, что уже совершенно не обращали на это внимания.
Наш Сережа как-то был на Кавказе, на озере Рица, а там находилась сталинская дача. Это произошло сразу после смерти Сталина. Когда Сережа там остановился, то в каком-то разговоре зашла речь о том, что на той стороне озера – дача Сталина. Сережа поинтересовался, можно ли туда поехать. Ему сказали: конечно, она пустая. Сережа взял какую-то лодку и отправился на ту сторону озера. Пришел туда, увидел, что дача пуста, там только какая-то женщина, которая сторожит ее. Он спросил: «Скажите, пожалуйста, можно мне войти в дом, посмотреть?» Она ответила: «Конечно». Сережа отворил дверь и вошел в сталинскую дачу. Она была абсолютна пуста, только на какой-то стене висел фотографический портрет молодого Сталина. Больше там ничего не было. Сережа ходил по всем комнатам. Там было очень красиво; все отделано великолепным деревом, самым разнообразным, и очень хорошо выполнено. И тут он своим глазом физика начал смотреть и нашел все подслушивающие штучки, всюду, вплоть до ванной комнаты. Даже у Сталина! Сережа этим страшно заинтересовался, все осмотрел, потом поблагодарил старушку и уехал обратно. Так что подслушивающие аппараты всегда были, и это никого особенно не волновало. В один прекрасный день я говорю: «Петя, что это у нас опять роют в парке?» Он говорит: «А это прокладывают новый кабель. Мне сказали: мы должны проложить вам новый кабель. Я все понял. Им больше ничего не надо было мне говорить». Действительно, все было ясно. Но было опасно, был страх. Был страх, что если вы начнете слишком громко разговаривать, то очень быстро отправитесь так далеко, что вас уже не будет слышно. Этот страх всех держал. И сейчас, когда люди говорят: ах, при Сталине был порядок… Известно, был порядок. Конечно! Потому что было очень страшно.
– Институт физических проблем фактически был создан тогда, когда Петра Леонидовича не пустили обратно?
– Когда Петр Леонидович был оставлен здесь в тридцать четвертом году, осенью, он жил сначала в Ленинграде, с мамой, Натальей Константиновной и братом Леонидом. Вся семья. А я уехала обратно в Кембридж, потому что там оставались дети и моя престарелая мать. Мне следовало там все устроить. И мы с Петром Леонидовичем, как настоящие заговорщики, решили, что хоть часть семьи надо оставить за границей. Ведь Петр Леонидович не знал, что с ним будет. Никто никогда не знал, посадят вас или не посадят.
– Уже в то время?..
– Это был тридцать четвертый год. Петр Леонидович находился в Ленинграде, когда убили Кирова. Что тут началось!..
Когда Петр Леонидович там жил, в подъезде всегда стояли двое. Куда бы он ни шел, они шли за ним. И муж никогда не знал: охрана это, или слежка, или ему показывают, что хотят знать, с кем он встречается, и т. д. Доходило даже до того, что когда Петр Леонидович делал вид, что их не замечает, они дергали его за пальто, чтобы он знал: они тут. Это было такое давление: имей в виду – ты все время в наших руках, никаких штук!
Несмотря на это, Петр Леонидович со своим братом Леонидом иногда шутили. Леонид надевал пальто Петра Леонидовича (они были очень похожи) и выходил. И те следовали за ним. Так они развлекались. Фантастично… – убийство Кирова. Бог знает что делается, а эти двое просто играют со смертью…
Торговля с правительством
Петр Леонидович все время торговался с правительством. От него требовали тогда, чтобы он немедленно начал работать здесь. А он пишет (он не говорил с ними, только переписывался), что не может начать работать без своей лаборатории, что, только если его лаборатория в Кембридже будет передана сюда, он сможет работать; что он никогда не отказывался работать в Союзе; что он всегда, когда приезжал, был консультантом: он много сделал, всегда принимал всех физиков, всех, которые приезжали, всем помогал за границей. Он никогда не отказывался от своей страны и думал, что в конце концов переедет сюда, но не таким путем, когда человека хватают и все прерывают. У него же там были подготовлены очень интересные опыты, за которые через сорок лет он получил Нобелевскую премию. Там все было налажено, все сделано, он должен был вернуться из отпуска и заниматься этими гелиевыми вопросами. Это произошло на самом верхнем уровне его карьеры, когда все это было прервано и уничтожено.
Он начал тогда говорить нашему правительству, что, если они не согласятся приобрести его лабораторию, он переходит в физиологию, к Ивану Петровичу Павлову, который готов был его взять и сказал ему: «Вы можете, Петр Леонидович, начинать хоть завтра, меня интересуют ваши вопросы – это мускульное действие. Я очень рад. Пожалуйста, приходите ко мне работать».
Петр Леонидович начал мне писать: пришли такие-то книги по физиологии, поговори с Хиллом, поговори с этим… И уже начал заниматься физиологией.
Тогда у них, очевидно, просветлело в голове, и они подумали: а он и в самом деле перейдет, и тогда зачем он нужен? Они полагали, что он нужен им как военный эксперт, потому что наши «старшие товарищи» всегда считали, что каждый физик – это потенциальная военная возможность; что бы физики ни делали, все это можно приложить, и что они ценны именно с этой стороны. Но Петр Леонидович никогда никакими военными делами не занимался. Это было абсолютно вне его сферы. Совершенно! И «старшие товарищи» решили: «Хорошо. Но как это сделать?» Он сказал: «Я могу написать Резерфорду письмо». Тогда Молотов через Межлаука сказал ему: «Хорошо, напишите». Петр Леонидович написал письмо. Молотов сказал: «Нет, такое письмо мы вам разрешить не можем. Вы сообщаете, что оставлены здесь против вашей воли. Нет-нет… Напишите по-другому». Петр Леонидович немножко смягчил. А я уже была там, и Резерфорд все знал.
– Вас пустили?
– Меня пустили спокойно, вместе с машиной.
– Вы приехали на «бьюике», наверное?
– Нет, у меня был «воксхол» – такая очень симпатичная машинка. И я, погрузив машину и себя на пароход, отправилась в Англию. Я была там. Он был здесь. Мы переписывались приблизительно раза два в неделю. Тогда письма шли примерно неделю. И ни одно письмо не пропало. Мы понимали, что наши письма читали не только мы, читали их и другие. Но, как хорошие заговорщики, мы все-таки имели какой-то шифр. У нас был свой шифр, правда, совершенно прозрачный.
В то время, в тридцать пятом – тридцать шестом годах, многие наши друзья ездили в Москву, и каждый раз я давала им посылки; они везли Петру Леонидовичу какие-нибудь вещи, которые он носил. Он очень любил специальные рубашки. Я ему заказывала и посылала рубашки и еще что-то. Если я посылала их по почте, то с него брали такую необыкновенную пошлину, что он не мог их выкупить.
– А Межлаук был…
– Межлаук был ни больше ни меньше как заместителем председателя Совнаркома. Он, так сказать, курировал Петра Леонидовича. И Валерия Ивановича Петр Леонидович очень хорошо знал. Но иногда он Межлаука отчаянно шокировал. Ведь Петр Леонидович был страшный озорник. Когда строилась лаборатория, когда решился вопрос, что они покупают лабораторию, – Резерфорд согласен, университет согласен, Royal Society согласно, наше правительство согласно, все согласились, и Петр Леонидович уже был директором предстоящего института, который сейчас же начали строить (планы он посмотрел, чтобы все было так, как надо), – во время строительства Петр Леонидович как-то пишет Межлауку письмо: что это такое? Перечисляет, что он сделал, что строится, и потом пишет: «Какое же вы правительство, если не можете заставить ваших людей построить небольшой, совсем крошечный домик? Вы же не правительство, вы просто мямли».
Боже, как обиделся Межлаук. Никогда ничего подобного он не слышал: вдруг их, правительство, называют мямлями. Вы представляете – большевиков называют мямлями… Он потребовал к себе Ольгу Алексеевну (заместителя Петра Леонидовича) и сказал: «Ольга Алексеевна, что это такое, как Петр Леонидович может так…»
– Когда началось строительство?
– Я приехала к мужу в тридцать пятом году, когда лаборатория уже была на полном ходу. Тогда еще Ольги Алексеевны не было, а был Леопольд Ольберт, которого приставили к Петру Леонидовичу. Этот Леопольд Аркадьевич действовал Петру Леонидовичу на нервы: ему не нравились все его замашки, он бывал груб с Петром Леонидовичем. Но он боялся меня как огня. Я уже рассказывала вам, как его обезоружила.
– А какого типа человек был этот Ольберт?
– Он был очень умелый человек в области строительства. Перед этим Ольберт что-то строил Вавилову, и Сергей Иванович Вавилов со своим обходительным характером с ним очень хорошо ладил. Поэтому, когда его назначили к Петру Леонидовичу, тот сразу его взял, ибо Вавилов сказал, что с ним можно работать. А Петр Леонидович совершенно не мог с Ольбертом работать. В конце концов он нашел Ольгу Алексеевну, которая заменила Ольберта. Ольга Алексеевна была абсолютно честным человеком, на нее он мог положиться. Она была женой Стецкого, которого в это время уже расстреляли. Но она не переменила фамилию, как была Стецкая, будучи за ним замужем, так и осталась.
– Анна Алексеевна, а как этот домик построили?
– Тот домик, в котором сейчас мемориальный музей, построили для Алиханьяна, когда Петр Леонидович жил на даче. Алиханьян – брат Алиханова. Тот, который работал в России, был Алиханов, а тот, что работал в Ереване, был Алиханьян. Артюша Алиханьян одно время тоже работал в Москве. Когда Александров был директором, он в нашем парке и построил Артюше отдельную лабораторию. Но к тому времени, когда Петр Леонидович вернулся директором к себе в институт, Артюша уехал в Ереван, и дом пустовал.
Я сказала: «Тот дом, в котором мы жили раньше… ни под каким видом я там жить не буду».
– В каком же доме вы жили раньше? Разве не в этом?
– Был построен специально для нас большой дом, сейчас превращенный в лабораторию. Когда вы едете к нам, направо стоит большой дом с колоннами, с видом на Москву.
В Институте физических проблем
Так вот когда Петр Леонидович стал снова директором, мы с ним решили, что больше жить на прежнем месте не будем, что там неудобно и пусть там разместят лабораторию, а мы поселимся в доме, освободившемся после Артюши Алиханьяна. Нам его немножко переделали, взяли часть панелей, которые были сняты оттуда. Наталья Константиновна сделала нам лестницу, перепланировала, а потолок остался Артюшин; как мы говорили: синее небо Армении. Чудесное было место, прямо в парке. И мы там прекрасно жили почти тридцать лет. Дольше, чем где бы то ни было.
– Анна Алексеевна, до того, как мы заговорили об этом домике, вы начали рассказывать, как Петр Леонидович жил с семьей в Ленинграде. А дальше?
– Я в это время была в Англии, занималась там детьми, объясняла Резерфорду, что произошло и что Петр Леонидович считает нужным делать. Он все письма адресовал мне, а я часть писем переводила, чтобы Резерфорд видел, что это такое. В конце концов ситуация разрешилась. Резерфорд сумел убедить и Королевское общество, и университет, чтобы все оборудование они передали Петру Леонидовичу.
– Продали или передали?
– Продали. За тридцать тысяч. Тогда это были большие деньги. Когда Резерфорд предложил Петру Леонидовичу устроить свою лабораторию в Кавендишской лаборатории, тот написал ему большое письмо, изложив свои соображения по этому поводу. В письме Петр Леонидович указывал, что если когда-нибудь захочет переехать в другую страну, ему помогут с перевозкой всего оборудования. Так что уже тогда он предполагал такую возможность, и этот пункт был записан, а Резерфорд на этом пункте сыграл. Петр Леонидович всегда говорил: «Вот видите, такой пункт был, и значит, я не хотел на всю жизнь оставаться в Кембридже». Он всегда думал, что в конце концов переедет в Советский Союз. Но переедет, построив сначала лабораторию, а не наоборот.
Институт начал строиться в тридцать пятом, а в тридцать седьмом году уже были опубликованы работы, сделанные в этом институте. Вы представляете, с какой скоростью построили институт, несмотря на то что Петр Леонидович называл наше правительство «мямлями».
– А с набором специалистов трудности были?
– Существовала договоренность с правительством и с Резерфордом, что приедут его личный ассистент и главный механик.
У Петра Леонидовича были два человека, которые работали с ним уже тринадцать лет, и он хотел, чтобы они приехали сюда и наладили всю работу. Один – эстонец, Эмиль Янович Лаурман, с которым Петр Леонидович работал, еще будучи практикантом на заводе Сименса в Петербурге, когда он был студентом Политехнического института, и познакомился с Лаурманом, очень опытным практиком. Во время революции он переехал к себе в Эстонию. Когда Петру Леонидовичу уже в Кавендишской лаборатории понадобился ассистент, он попросил Резерфорда разрешить Лаурману приехать к нему. Лаурман приехал, в конце концов к нему перебралась вся его семья, он перешел в английское подданство и остался там навсегда. Это были большие наши друзья, вся семья. Когда Петра Леонидовича оставили здесь, он попросил Резерфорда прислать Лаурмана на несколько месяцев – с тем, что он обеспечит тому содержание, жалованье и все, – дабы Лаурман наладил работу. Лаурман – это было очень важно – говорил по-русски. Но у него был один дефект: он был глуховат. Но ничего, наши быстро привыкли и хорошо с ним объяснялись. Другой – молодой англичанин Пирсон (это уже кембриджский человек) был главным механиком. Он тоже приехал в Москву, но оставался немножко меньше Лаурмана. Лаурман налаживал электрохозяйство, Пирсон – мастерские, объясняя мастерам, что к чему. Эти двое, ближайшие сотрудники Петра Леонидовича, первые несколько месяцев оставались с ним и очень ему помогли. Очень!
– Сильвия тогда же приехала?
– Я написала моим большим друзьям, что мы просим прислать на три летних месяца какую-нибудь молоденькую англичанку, чтобы мальчишки не забыли английский. Приехала Сильвия, которой у нас так понравилось, что она осталась не на три месяца, а гораздо дольше. Осталась здесь на всю жизнь. И стала гораздо более советской, чем многие советские. Ей в нашей стране все нравится.
– До сих пор?
– До сих пор. Она ездила в Англию уже несколько раз, делала операцию, связанную с заболеванием ног, теперь ноги у нее в полном порядке, она ходит как мы с вами. Никаких болей, ничего. Каждый раз она говорит: «Там я очень скоро понимаю, что мне пора возвращаться домой, там все-таки не то. Там очень удобно, там прекрасно, там мои друзья, мои родственники, они очень хорошо ко мне относятся, но их способ жизни…» Скажем, Сильвия живет у своей племянницы, там двое детей, она покупает бананы. Племянница спрашивает: «Зачем ты купила бананы?» – «Угостить детей». – «Я им даю по одному банану, и этого им совершенно достаточно». Сильвия говорит: «Этого я в Англии перенести не могу. Или когда они долго-долго размазывают масло по своему кусочку хлеба, – это тоже невыносимо!»
– Почему?
– Потому что она – широкая русская натура. Там люди живут экономно, и эта экономия не в натуре Сильвии. Поэтому, хотя ее и раздражают наш беспорядок, наша грязь, все-таки это ей ближе, чем европейский образ жизни. Сильвия удивительный человек в этом отношении.
Так мы и жили. Но, конечно, нас опасались: это были тридцать седьмой – тридцать восьмой годы, когда шли эти страшные процессы, когда никто не знал, арестуют его или вышлют… Многих кругом арестовывали. Это было очень страшно. Живя в Англии, мы гораздо больше знали о наших беспорядках, чем люди знали здесь. Мы знали о лагерях, о том, как шло раскулачивание, – ведь там об этом много писали.
– А как у Петра Леонидовича выкристаллизовалась основная тема работы?
– Она была та же, что и в Англии. Там он занимался большими магнитными полями, но понемножку это отставил и больше занялся гелием. Жидким гелием, сжижением гелия, работой с гелием. Его знаменитые работы по гелию были сделаны здесь. А Ландау разработал для них теорию. Поэтому он первый получил Нобелевскую премию, а Петр Леонидович гораздо позднее.
Ведущие сотрудники института
– А как Ландау пришел в институт?
– Просто Петр Леонидович предложил Ландау переехать из Харькова в Москву, к нему в институт. Он, очевидно, договорился с харьковчанами, чтобы те отпустили Ландау, и тот с удовольствием переехал в Москву. У Ландау был очень тяжелый характер, тяжелый в том отношении, что он тоже был ужасающий озорник и в разговорах не стеснялся. Петр Леонидович очень ценил Ландау как ученого, снисходительно относясь к его выходкам, поэтому у них никогда не было ни одного недоразумения. Никогда! Это совершенно поразительно. Ландау очень уважал Петра Леонидовича за многое и никогда не позволял себе с ним никаких выходок, какие позволял в отношении других.
– А какие ведущие сотрудники еще появились?
– Первым был Шальников, очень талантливый физик, который перешел от Семенова. Семенов очень помог: из Ленинграда он отпустил своего механика Минакова Николая Николаевича, который сделался нашим главным механиком. Вокруг него Петр Леонидович собрал блестящую плеяду механиков, но Николай Николаевич был их главой. Потом Семенов отпустил одного из самых лучших своих стеклодувов; это была целая семья, и Александр Васильевич Петушков являлся одним из знаменитейших стеклодувов. Он был очень нужен Петру Леонидовичу, и Николай Николаевич Семенов его отпустил. Шальникова он тоже рекомендовал и отпустил сюда. И все они переехали жить из Ленинграда в Москву. В тех квартирах, что были построены у нас, – на фасаде института имелся целый небольшой комплекс двухэтажных квартир, – всех приехавших расселили там вместе с семьями. Там жили Пешков, Ландау, Стрелков – все наши главные сотрудники. Там жили Николай Николаевич Минаков и Петушков.
– Николай Николаевич Минаков – механик, он работал руками или?..
– В институте механик должен работать и руками и головой; он должен сам придумать, как лучше сделать то, что получает как чертеж или даже как мысль сотрудника. Петр Леонидович выбирал своих механиков каждого отдельно. У него ведь не было кадровика. Кадровик занимался только тем, что все записывал, а каждый человек, даже младшие сотрудники и механики, все проходили через руки Петра Леонидовича.