За день до возвращения в Лондон Робин села в автобус и поехала на пустоши. Прошлой ночью она плохо спала и не в силах была и дня оставаться в городе. Воздух в пустошах был холодным и пах торфом и вереском; ветер наконец утих. По бледно-голубому небу плыли белые перистые облака, вершины холмов золотило солнце. Это напомнило ей молчаливые просторы ее родного края, хотя ландшафт здесь был совсем другой. Пройдя пешком несколько миль, она почувствовала себя более свободной, менее придавленной к земле. Во второй половине дня Робин спустилась с холмов, села в автобус и остановилась в каком-то городке на берегу реки, чтобы выпить чаю и съесть пирожное. Городок назывался Хоуксден, его главной частью был завод. В небо взмывала огромная круглая труба, а громадный фасад кирпичного здания, на котором крупными квадратными буквами было написано «Завод Эллиота», занимал целую улицу. Вокруг него теснились ряды типовых каменных домиков. Когда свисток возвестил об окончании смены, улицы заполнились работницами. Женщины постарше носили на головах платки, а девушки — дешевые, но симпатичные шляпки. Стук их деревянных подошв эхом отдавался от мостовой.
Робин съела кусок йоркширской ватрушки, затем снова посмотрела на кирпичную стену и вдруг заморгала. «Завод Эллиота». Фрэнсис говорил, что отец Джо владеет заводом в Йоркшире. Тут до Робин дошло, что тот, кто владеет заводом, владеет и всем городком. Она подумала о Джо — смуглом, молчаливом, похожем на пугало, постоянно голодном, в пиджаке с продранными локтями, — и почувствовала смущение, смешанное с любопытством.
Когда она оплачивала счет, оказалось, что удовлетворить ее любопытство проще простого. Официантка, отсчитавшая Робин сдачу, сказала, что Эллиоты построили этот завод пятьдесят лет назад и владеют им до сих пор. Хозяина зовут Джон Эллиот. Да, у него было два сына. Но бедняге не повезло, потому что старшего сына убили на мировой войне, а с младшим он поссорился. Кроме того, он пережил двух жен — одну дурнушку из Бакстона, которая умерла, когда рожала Джонни, и одну красавицу француженку.
Наступили сумерки. Робин вышла из кафе и пошла по Хоуксдену. Начался дождь; в мокрых мостовых отражался желтый свет газовых фонарей. Найти дом Джона Эллиота — дом, в котором, скорее всего, вырос Джо, — оказалось нетрудно, просто в Хоуксдене не было другого дома такого же размера. Дом был огромным, уродливым, трехэтажным; к одной стене лепилась восьмиугольная башня, украшенная каменными гирляндами и завитушками. Это говорило Робин о богатстве и власти, которая всегда идет под руку с богатством. Здание, расположенное немного в стороне от деревни, было окружено высоким забором и полоской потемневшей травы, претендовавшей на звание газона. У парадной двери стоял автомобиль, но свет горел всего в двух-трех окнах. Робин остановилась у ворот, заглянула в них, попыталась представить себе маленького Джо, играющего в мячик или гуляющего с матерью-француженкой среди клумб, но не смогла этого сделать.
В октябре Джо шел мимо Трафальгарской площади и стал свидетелем первого митинга фашистов. Ряды чернорубашечников, горячечный, гипнотический голос их вождя сэра Освальда Мосли, сдерживавшие толпу полицейские — все выводило его из себя, вызывало желание остаться и устроить скандал. Но Эллиот сопротивлялся искушению: испытательный срок в шесть месяцев пока не кончился, и он не мог позволить себе еще раз ввязаться в драку. Кроме того, он мог опоздать на работу; тогда владелец «Штурмана» оштрафовал бы его. Он почти вернул Фрэнсису двадцать фунтов, которые тот дал ему взаймы, чтобы заплатить штраф. В последние месяцы Джо жил только на хлебе, маргарине и пинте пива, украдкой выпитой в «Штурмане», но долг выплачивал исправно. Нельзя сказать, что Фрэнсис заставлял его это делать: нет, беспечно щедрый Фрэнсис забывал о деньгах сразу же, как только давал взаймы. Но Джо не хотел быть у кого-то в долгу — а особенно у Фрэнсиса. В последнее время Фрэнсис все больше злил его. Пьеса была снята с репертуара на две недели раньше официального срока (что Джо мог предсказать заранее), и по этому поводу в квартире день и ночь толклись друзья Гиффорда. Джо, работавший сверхурочно, валился с ног от усталости. Два дня назад он в три часа ночи схватил за шкирку какого-то особенно шумного и надоедливого джазового пианиста и вышвырнул на улицу вместе со всем его барахлом.
Вернувшись в Лондон, Робин начала искать Фрэнсиса и обнаружила его в баре Фицроя вместе с дюжиной друзей.
— Потом пойдем ко мне, — прошептала Селена Робин, когда та села на место. — Мы с Фрэнсисом проводим спиритический сеанс.
Сеанс был устроен на славу: свечи мигали, духи вещали замогильными голосами. Робин, равнодушная к спиритизму, следила за Фрэнсисом. Гиффорд стоял отдельно от остальных и управлял всем. Он не проникся ни страхом, ни иронией; для него все удовольствие заключалось в режиссуре. Его глаза напоминали куски светлой гальки, отшлифованной морем; когда Фрэнсис следил за Селеной, увешанной бусами, обмотанной шарфами и склонившейся над блюдечком, у него приподнимались уголки рта. Когда один из мужчин, напуганный голосом, который доносился словно из-под земли, опрокинул на себя стакан с виски, Робин увидела, что Фрэнсис еле заметно улыбнулся. А когда Чарис Форчун стало плохо, именно Робин отвела ее на кухню, заставила пригнуть голову к коленям и дала воды; Фрэнсис продолжал сидеть на подоконнике и наблюдать за всеми. Робин подошла к нему и прошептала:
— Фрэнсис, ты же знаешь, что у Чарис слабое сердце.
Гиффорд медленно повернулся и посмотрел на нее. Нет, он был вовсе не так пьян, однако глаза у него были стеклянные.
— Но это же все чушь, верно? — сказал он. А потом шепнул: — С меня хватит. Сваливаем.
Они прошли полторы мили, отделявшие дом Селены от полуподвала. Робин надеялась рассказать о своей работе и посещении Хоуксдена, но Фрэнсис быстро шел по тротуару, держа ее под руку. Шум проезжавших мимо машин и ветер окончательно отбили у нее желание говорить.
Добравшись до дома, они сняли с себя мокрую одежду, и Робин залезла в кровать. Прежде чем прикоснуться к ней, Фрэнсис спросил:
— Робин, ты ведь завтра свободна?
Лицо Фрэнсиса находилось в тени, она не видела его выражения.
— Да. А что?
— То, что завтра нам предстоит поездка в Лонг-Ферри. Вивьен выходит замуж.
Он стоял обнаженный рядом с керосиновой лампой. Теперь Робин видела его лишенный выражения, пустой, отсутствующий взгляд. Его изящное мускулистое тело тренированного спортсмена казалось высеченным из камня.
— За кого? — прошептала она, заранее зная ответ.
— За Дензила Фарра, — сказал Фрэнсис, потушил свет и поцеловал ее.
Никогда еще он не любил ее так жадно. Фрэнсис изучал каждый уголок ее тела и вынуждал испытывать чувства, которых Робин раньше не ощущала. Его губы оставляли синяки, зубы впивались в грудь. В темноте она не могла отличить тело Фрэнсиса от своего. Казалось, их кожа срослась: они стали единой плотью. Он овладевал ею, словно демон: высасывал досуха, сжигал душу, пока они не перестали быть мужчиной и женщиной и не слились в экстазе.
Но когда на следующий день они отправились в Суффолк, радость Робин быстро сменилась чем-то похожим на страх. Они проспали, и Робин пришлось зайти к себе, чтобы переодеться. В результате они опоздали на поезд, а в следующий набилось столько народу, что нельзя было сесть вместе. В Ипсвиче Фрэнсис посмотрел на часы:
— На венчание мы уже опоздали. Успеем только к банкету.
Поезд тащился по боковой ветке; когда они добрались до конечной станции, автобус уже ушел. Последние две мили до Лонг-Ферри пришлось пройти пешком. Небо было свинцовым, со стороны моря несло серые тучи. Лицо Фрэнсиса было бледным; казалось, ветер стремился помешать ему, заставить повернуть обратно. Они почти не разговаривали. В конце концов Робин не выдержала, встала перед ним, схватила за руки и остановила.
— Мы дальше не пойдем! — Ветер относил ее слова в сторону.
Фрэнсис холодно посмотрел на нее:
— Конечно, пойдем. Это свадьба моей матери. Люди могут подумать…
— Раньше тебя никогда не волновало, что подумают люди. Фрэнсис, давай вернемся домой.
— Домой? — Какое-то мгновение светло-серые глаза смотрели на нее в упор. — Робин, мой дом — это Лонг-Ферри.
Он снова зашагал вперед. Они шли по тропинке вдоль моря, его тусклая поверхность бугрилась волнами. Наконец вдали показались изящные контуры Лонг-Ферри.
— Не понимаю, почему ты так переживаешь, — вдруг сказал Фрэнсис. — В конце концов, это всего лишь свадьба.
У нее щипало глаза. Робин думала, что в этом виноваты соленый воздух и ветер. Последние полмили они шли по солончаку молча. Девушка издалека увидела ряды машин, стоявших во дворе и на подъездной аллее. Музыка неслась из окон со средниками и просачивалась сквозь старый камень. Когда они вошли в дом, Фрэнсис закурил сигарету. Робин послышалось, что кто-то окликнул ее, но стоило ей обернуться, как этот кто-то исчез в толпе.
Раньше она не чувствовала себя в Лонг-Ферри чужой. Но сегодня… Здесь не было ни Джо, ни Селены, ни Гая, даже Ангуса. Мебель расставили по-другому, старые комнаты убрали и натерли полы. Когда Робин села за стол, то оказалась между двумя незнакомцами, каждый из которых был поглощен беседой с другой соседкой. Еду — изысканные французские блюда — подавали официанты в форменной одежде. Разговоры велись об охоте, стрельбе по тарелочкам, недвижимости и проблемах со слугами. «Я словно очутилась в волшебной сказке, — думала Робин. — Кажется, тебя не было всего несколько месяцев, но когда вернулся, все изменилось до неузнаваемости».
Когда в конце обеда подали острую закуску, у Робин разболелась голова и девушка оставила всякие попытки принять участие в беседе. Она молча прослушала речи; шафер оказался мямлей, зато Дензил Фарр говорил гладко и был уверен в себе. Фрэнсис, сидевший на дальнем конце стола, во время речи Дензила Фарра шептался со своей соседкой. Хихиканье девушки то и дело прерывало монолог жениха, а тост Фарра за здоровье невесты оказался скомканным из-за непростительного бормотания и сдавленного хохота. Робин заметила, что Фрэнсис не сказал Вивьен ни слова. Перед ним стояла бутылка шампанского, и он то и дело наполнял свой бокал.