— Они читали мои стихи? — видно было, что Ольга теперь рада по-настоящему.
— Ну, а как же. Они даже обзор твоего творчества представляют. Кратенький, не диссертация, но всё ж.
— Откуда они взяли мои стихи?
— Во-первых, опера. Во-вторых, есть такая библиотека, Ленинская. А в-третьих, но самое главное, стихи хорошие, отчего ж и не прочитать?
— Хорошие?
— Я это тебе ещё когда сказал. А сейчас и поэты-лауреаты подтверждают. Так что не сомневайся. Хорошие.
О том, что есть и в-четвертых, что поэтов попросила дать рекомендацию Галина Леонидовна, я умолчал. Галине Леонидовне (и в этот раз она тоже просила называть её просто Галей, все мы братья и сестры в искусстве) опера и в самом деле понравилась, и не только потому, что в Политруке она видела отца, а просто — музыка хорошая, и слова тоже. Это она сказала — «музыка хорошая, и слова тоже».
Ольга вдруг нахмурилась:
— Опять будут говорить — папина дочка.
— Кто будет?
— Да все.
— Ну и что? Папина, да. А ты хочешь — ни в мать, ни в отца, а в заезжего молодца?
— Ты не понимаешь!
— Ага, конечно. Сами мы не местные… В общем, плюнь и разотри. Стихи ты сочинила? Ты. Так что это папенька твой может гордиться, что у него дочка — поэт. И ещё — я о земном. Машину купишь, не как дочка, а как член Союза Писателей, у них своя очередь. Коротенькая. И не на папины деньги, а на свои, заработанные. Не нравится «Волга» — возьмешь «Жигули», они и в управлении легче, и хлопот с ними, считай, никаких.
— Вам, мальчикам, лишь бы автомобильчики, — перебила меня Ольга, — а я вот посмотрю, как ты станешь на занятия на «ЗИМе» ездить.
— По правилам дорожного движения.
— И тебе не будет неловко? Все на трамвае, а ты…
— Не будет.
— Посмотрим. Ладно, а ты сам вступил в Союз Писателей?
— Зачем мне, я не писатель.
— Ну, композиторов.
— Я уже три года в Союзе Композиторов.
— Правда? С пятнадцати лет, получается, ты композитор?
— Ну да. Я в пионерах кантаты писал, оратории, даже симфонию накатал. Думаешь, я оперу с коленки сочинил? У меня, брат Ольга, опыт.
Так и было. Сочинял. А потом как отрезало. И только сейчас ожило. Даже не знаю, почему. Говорить об этом я не стал, мои тараканы — это мои тараканы.
Тут пришла постовая сестра:
— Ольга Ивановна, сейчас профессорский обход.
Я и откланялся.
С таксистом я расстался у железнодорожного вокзала. Хватит, накатался. Буду как все. Электричкой, трамваем, ножками.
По дороге со станции меня остановил милиционер. Незнакомый. Не сказать, что я вообще близко знаком с милиционерами Сосновки, отнюдь нет, но в лицо-то знаю. И они меня. А этого не знал.
— Сержант Павлов, — представился он. — Ваши документы.
Обыкновенно я хожу безо всяких документов. Но как раз сейчас они были с собой — я ж из Москвы вернулся.
Сержант внимательно пролистал паспорт.
— Живёте…
— Солнечная, тридцать один, — сказал я.
Он сверился со страничкой прописки.
— Уезжали?
— Да, неделю был в Москве.
— Это хорошо, — он козырнул, возвращая паспорт.
Однако.
По пути я зашел в магазинчик. Хлеба купить. Нужно бы и всякого другого, но руки заняты: портфель, чемодан. Хлеб, половинку круглого, я положил в авоську, буду нести вместе с портфелем. Можно было бы и в портфель, но хлеб духовитый, горячий. Что пропахнет портфель, не страшно, а вот измажет — нехорошо. Дедушка не любил неопрятности, и эта нелюбовь отчасти передалась мне.
На выходе из магазина встретился почтальон.
— Вам письмо заказное, — сказал он. — Вас не было, я его в ящик бросил, вместе с прессой.
— Ладно.
— Видели уже, сколько милиции в Сосновке? — спросил он по праву почтальона. Почтальон, он если не всеобщий любимец, то всеобщий знакомец.
— Видел одного милиционера, — ответил я.
— Их много. Из Черноземска.
— Что-то случилось? — задал я ожидаемый вопрос.
— Так ведь пока вас не было, в Щукино ещё двое пропали. Дети, восьми лет.
Щукино — посёлок в шести километрах по железной дороге.
— Вот Андрей Николаевич — по праву почтальона он звал первого секретаря обкома запросто, по-родственному, — и распорядился. Кровь из носу, а отыскать мразь, и быстро.
Я не ответил. Что отвечать-то?
— Они и стараются, милиция. Под каждый камушек заглядывают, подворные обходы каждый день, проверяют, нет ли нарушений паспортного режима, и вообще. Спрашивают, не видел ли кто чего, — почтальон с надеждой посмотрел на меня.
— Я в Москве был, — разобнадёжил его я.
— Ну да, конечно. Если вдруг увидите подозрительное… или узнаете… или просто подумаете…
— Тут же позвоню в милицию, — закончил я.
— Именно, именно, — обрадовался почтальон, и мы расстались.
Дома я поставил на огонь кастрюлю, сегодня будет «суп перловый с мясом», из пакетика. Нужно будет кулинарную книгу купить, что ли. Здесь, в Сосновке, столовых нет, а в город не наездишься. Правда, занятия начнутся скоро, тогда и буду обедать в городских столовых.
Настроение, с утра бодрое, испортилось. Живёт же всякая мразь на свете, да не просто на свете, а где-то рядом. Где-то совсем рядом. Даже «заказное письмо», запрос Новосибирского Оперного театра на постановку, настроение не улучшил. Нет, постановка — это здорово, но вот что с чудовищами делать?
Ночью мне снился странный сон. Мне вообще последнее время снятся странные сны, но в них я обыкновенно горю. Буквально. В огне. И да, больно. Не очень, всё же сон, а не явь, но во сне — больно. А просыпаюсь, и не больно.
Но сегодня во сне я просто ехал в трамвае и читал газету. Небольшую, вроде «Недели», но называлась «Абсолютно секретно». Знаю, что таких газет не бывает, но сон же.
И в газете была статья милицейского генерала о Черноземном Маньяке, который убивал детей. Насиловал и убивал. Вышли на него случайно, по анонимному звонку. Кто-то позвонил и сказал, что убийца — капитан милиции Шевалицник. Сергей Шевалицник. И доказательства — фотографии детей, спрятаны в кладовке, в коричневом чемоданчике. Тогда многие звонили, называли убийцу. Иногда того, кто казался подозрительным, иногда хотели кому-то насолить, или просто по глупости. Сигналы проверяли, конечно. Любую ниточку проверяли. Вот и эту решили проверить. Хотя считали — пустой номер, Шевалицник был на хорошем счету, женат, двое детей. В ГАИ служил. Звонящий ещё предупреждал, что Шевлицник очень опасен, будет стрелять.
Мы подошли серьёзно, дождались, когда он останется в доме один. Только позвонили в дверь, а он открыл огонь. Двоих наших ранил, а потом застрелился. И да, в чемодане были фотографии жертв. Дело это замяли, нельзя было компрометировать органы. Просто сообщи-ли, что преступник убит при задержании. Кто позвонил? Не знаем. Думали, кто-то из окружения Шевалицника, но не нашли.
Вот такой сон. Когда я проснулся, то первым делом записал — капитан Сергей Шевалицник, ГАИ, чемодан в кладовке, стреляет. Потом выпил стакан воды и опять уснул.
Утром долго смотрел на запись, вспоминая. Вспомнил. Глупый сон. Пойти в милицию и рассказать? Бред. Наплевать и забыть.
На станции, ожидая электричку, прочитал листовку. Призывали сообщать о своих подозрениях по 02 или городскому номеру. Ну, какие подозрения? Я знать не знаю никакого капитана Сергея Шевалицника, никогда и не слышал о таком. Может, его и вовсе не существует?
Если не существует, то и вреда от звонка никакого. А если существует, то либо найдут доказательства, и тогда я всё правильно сделаю, либо нет, тогда извините за беспокойство, я сошёл с ума.
Но электричку я пропустил. Дождался, пока она отправится в Чернозёмск, и перешел на новую сторону Сосновки. Железная дорога рассекает её, Сосновку, надвое: Большую Сосновку и новую Сосновку. Новая стала застраиваться недавно, лет десять назад. Собственно, одна только улица, Новая. Это её название — «Новая». Две дюжины домов, небольших, одноэтажных. И вот в таком одноэтажном домике за номером восемь, и жил капитан Шевалицник. Откуда я знал? Ничего я не знал. Просто втемяшилось в голову, и только. Хотя… Хотя над воротами, на табличке с номером дома, была выведена фамилия — Шевалицник. В новой Сосновке я бываю редко, но все же бываю, особенно зимой: за ней начинается поле, по которому зимой прокладывают лыжню и катаются до посинения. В смысле от холода. Видно, я краем глаза когда-то прочитал фамилию, а теперь она и всплыла. Отсроченное воспоминание. С психами это бывает.
Я опять пересек пути и вернулся на станцию. Электрички ходят часто, ждать долго не пришлось.
Но мимо вокзальных таксофонов прошёл, звонить не стал. Сомнения одолевали меня, сомнения и нерешительность.
Зашел в институт, в деканат. После трагедии в Кротовых двориках все остались на картошке. Все, кроме меня и Ольги. Ну, с Ольгой понятно, перелом есть перелом, а я был готов плюнуть на институт. Армией меня пугать не нужно. Послужу. Скорее всего, в музвзводе. А хоть где.
То ли видя моё настроение, то ли из других соображений — как же, написал оперу о Леониде Ильиче, которую собираются ставить на сцене, такого запросто не отчислишь, — меня оставили «при деканате», и без звука отпустили в Москву, в Большой.
Вот, вернулся и доложился.
— Что собираетесь делать дальше? — спросил замдекана.
— Работать над постановкой, — сказал я.
— Ну, счастливо, — и меня отпустили до начала занятий.
Мог бы и вовсе в колхоз не ездить. Так нет же, чужого мнения испугался. Все едут, а я что? Даже Ольга, дочка Первого Секретаря едет, а я в кусты? Битва за урожай не терпит дезертиров..
С кем битва, почему битва? Кто враг?
Некомсомольские это мысли.
Я шёл по улице к «Блинам» — популярной кафешке. По утреннему времени она была полупустой, и я без задержки наелся отличных блинов. Со сметаной.
Стало немного лучше. Совсем немного.
Ну и что дальше?
Зашел в телефонную будку — их стояло четыре рядком.
Снял трубку. Набрал ноль два.