И я два часа тренировался в игре на гитаре. Мелкая моторика, она хирургу нужна почти так же, как знание истории партии. Только её, моторику, в институте не ставят, а историю партии мы учим с превеликой тщательностью. Слушаем лекции, потеем на семинарах, конспектируем брошюрки. А потом будет истмат, диамат, политэкономия, научный коммунизм, научный атеизм — и откуда я только знаю названия всех этих мудреных наук?
Отогнав досужие мысли, я сосредоточился на инструменте. Гитара — это не только два-три аккорда, гитара это — о-го-го! Только нужно работать.
Потом включил радио. Большой приёмник, «Фестиваль». Телевизор дедушка не держал, говорил, у радио картинка лучше. И цветная, и объёмная, и полный круговой обзор: налево, направо, назад, вверх, вниз. Стоит лишь разбудить воображение. Любил радиоспектакли, театр у микрофона. И в футбол с радиокомментаторами наши играют куда лучше, чем по телевизору. «Синие так подавали мяч, что полосатых буквально не было видно». Жаль, по позднему времени сейчас ни постановок, ни футбола. Зато репортаж с Красной Площади, парад и демонстрация.
Ближе к полуночи я ушел из гостиной в спальню, лёг в кровать — со дня восемнадцатилетия я сплю в дедушкиной спальне. Потому что хозяин, да. Кровать — девятнадцатый век, дуб. Широкая, прочная и удобная. Матрас, коечно, новый, на заказ. Заказывал дедушка, а получать его довелось уже мне.
«Спидола» по-прежнему со мной. Сначала послушал «VOA» для практики в американском английском. У них президентские выборы. Я болею за МакГоверна, но победит, боюсь, Никсон. Ладно. Перенастроился на любимую «ту оу эйт», свел звук к минимуму. И заснул.
Проснулся в три с минутами. Без крика, но почти. Опять меня ели крысы.
Интересно, долго я это выдержу?
Прошел на кухню, взял стакан воды, ложку земляничного варенья. Лесная земляника, дикая. От кошмаров не помогает, но вкусно.
Сел в кресло у окна гостиной, приоткрыл форточку и настроился слушать дождь.
В форточку влетела бабочка. Большая, с комсомольский билет, и цвета такого же. Летом они здесь встречаются, но в ноябре? Или на чердаке очнулась? Я позавчера запустил АГВ, стало тепло, а тепло, как известно, идет вверх, на чердак. Вот бабочки и думают — лето вернулось.
Бабочка уселась на штору, глазищами сразу во все стороны смотрит. Хорошо, хоть не ворон залетел. И что мне с этой бабочкой делать?
Кто-то шуршит под окном. Тихонько бьется в стекло. Ещё одна бабочка?
Я выглянул.
Васин. Николай Васин, погибший два с лишним месяца назад у деревни Кротовые Дворики. В битве за картошку.
— Пусти… Пусти…
Вид у Васина был не очень. Нет, ни гниющей плоти, ни трупных червей, напротив — одет в костюм из тех, что сельским десятиклассникам покупают на выпускной вечер, лицо нарумянено, а шов по черепу почти и не виден. Но я-то знал…
— Явился, значит, — сказал я в форточку. Было страшно, я дрожал. От Васина веяло могильным холодом. Но вид я держал бодрый. Нельзя им показывать, что боишься.
— Как видишь. Пусти в дом, а?
— Не всему виденному стоит верить. В зеркале, поди, не отражаешься?
— Пусти, узнаешь.
— К Шифферсу тоже приходил?
— Он что, нажаловался?
— Не то, чтобы жаловался. Поделился. Подготовил. Предупредил. Ладно, и как там, на той стороне?
— Не знаю, меня на ту сторону пока не перевели. Не всех, понимаешь, переводят. Тебя вот тоже… Пусти…
— Меня? Я что, умер?
— Уже забыл? Это бывает. Чего хорошего — помнить смерть? Ничего хорошего. Пусти, а? Мне нужно сказать тебе… срочно сказать… очень важное.
— Говори так¸ мне слышно.
— Это нужно сказать лицо в лицо, глаза в глаза. Пусти…
Я посмотрел в глаза Васина. Мутные, белесые. Глаза мертвеца.
— Не пущу!
— Ну, да не к спеху. У нас вся смерть впереди. Бывай. Увидимся.
И Васин начал исчезать. Постепенно. Сначала исчезла одежда, потом кожа, обнажив мышцы и внутренности, потом остался лишь скелет, а потом истаял и он.
И сразу в глазах потемнело, и очнулся я уже в кресле. Шея затекла, и холод из форточки.
Ну да, сон. Продолжение кошмара. Что же ещё, если не сон?
На столе стакан с водой и вазочка земляничного варенья.
С таким вареньем никакой ром не нужен.
Глава 9ПОВСЕДНЕВНОСТЬ
— Все взяли лист бумаги. Обыкновенный тетрадный лист.
— Двойной? — спросил Самойлов.
— Хватит и одинарного. Взяли? Пишем: я, фамилия, имя, отчество, такого-то года рождения, прошу принять меня в профсоюзную организацию медработников Черноземского государственного института имени Николая Ниловича Бурденко. С уставом профсоюзной организации ознакомлен и согласен полностью. Дата — первого сентября тысяча девятьсот семьдесят второго года. Фамилия разборчиво, затем подпись.
Профсоюзный полувожак, студент шестого курса, оглядел нас, студентов-первокурсников. Дело было между парами, когда история партии уже кончилась, а неорганическая химия еще не началась. Нас задержали в кабинете истории, мол, будет важное сообщение. Этим сообщением и был профсоюзный полувожак. Вожака полного посылать к первокурсником посчитали излишним.
— Погодите, я должен прояснить детали, — не унимался Самойлов. Был он парнем серьезным и въедливым, несмотря на несколько комичный вид: худой, высокий, говорил дискантом и одевался проще простого.
— Какие еще детали?
— Я, да и все мы — не медработники. Медработниками мы станем, только начав работать. По окончании медицинского института и получения диплома. Некоторые, впрочем, могут и раньше, если пришли в институт после медучилища. Но в нашей группе таких нет.
— И что? — спросил полувожак.
— Возникает вопрос — а зачем нам вступать в профсоюз?
— Для стажа, например.
— Какого стажа? Трудовой стаж исчисляется с начала трудовой деятельности. Учеба в мединституте трудовой деятельностью по закону не считается и в стаж не входит.
— Профсоюзного стажа.
— В чем выражаются преференции профсоюзного стажа? Я не знаю.
— Так узнай сначала.
— Именно это я и собираюсь сделать.
— Профсоюзы оказывают материальную помощь студентам. Дают льготные и бесплатные путевки, талоны на диетическое питание и многое другое. А, главное, профсоюзы составляют и подают списки на стипендию, — победоносно сказал полувожак. — Это, думаю, стоит сорока копеек ваших взносов.
— Я все-таки проконсультируюсь с мамой, — сказал Самойлов.
— Проконсультируйся, проконсультируйся, — уже снисходительно сказал полувожак. — А кто у нас мама?
— Кто у вас — не знаю, а моя мама — прокурор центрального района нашего города, — невозмутимо ответил Самойлов. — Кстати, а как вас зовут? Фамилия, имя, отчество?
— Зачем это вам? — снисходительность исчезла, словно и не было.
— Может понадобиться.
— Хохряков я. Вадим Хохряков, — буркнул полувожак, поняв, что не скажет сам — скажут в профкоме.
— Благодарю, — сказал Самойлов.
Ай да Суслик, ай да прокурорский сын! Суслик — это прозвище Самойлова. Он, кстати, в колхоз вовсе не ездил, и — ничего.
— Так, остальные, надеюсь, написали? Сдавайте заявления.
Все подходили, клали заявления на стол.
— А вы? — Хохряков смотрел на меня. — Вам тоже нужно у мамы про-кон-суль-ти-ро-вать-ся?
— Нет, не нужно. Просто я уже.
— Уже что?
— Я уже член Союза Композиторов. А это и кузница, и житница, и здравница.
— А, вы Чижик, да. Ну, это другое дело. Если в Союзе Композиторов, тогда конечно, — он собрал заявления. — Да, к понедельнику проведите профсоюзное собрание и выберите профгруппорга.
Он ушел, унеся с собой половину сорокапятиминутного перерыва. Сейчас подобные перерывы между парами — излишество. Вот на старших курсах, когда занятия будут проходить в клиниках, еще и не успеешь добраться от одной больницы до другой, за сорок пять минут-то. Человеку с автомобилем проще, конечно.
Следующая пара — биология. В учебной комнате народ обступил Стельбову. Поглядеть на её джинсы.
Брюки в мединституте у девушек категорически не приветствуются. Не соответствуют высокому облику советского студента. Вернее, студентки. Но у Стельбовой есть уважительная причина — помимо того, что она Стельбова. Нога после перелома быстро отекает, синеет, да и шрамы есть украшение мужчины, но не женщины. Она носит компрессионный чулок, но и брюки лишними не будут. А тут не брюки, а джинсы. Новенькие, впервые надёванные, пахнут коттоном. Девушки обсуждают фасон и покрой, щупали ткань. Парни тоже не прочь бы пощупать, но не решаются.
— Что за фирма? Фирма какая? — спрашивал Юрьев, знаток и модник. — А, Врангель!
— Ранглер, балда. Америка! — поправляла его Зайцева, тоже знаток.
Да, джинсы — это предмет во всех смыслах. Вещь в себе, объект дискуссий, споров, статей и поклонения. Кажется, что надел джинсы — и ты уже совсем другой человек. Смелый, решительный, удачливый. Да не всякому дано. У спекулянтов джинсы стоят двести, а то и двести пятьдесят, и не факт, что это фирма, а не одесский Samostrock. «Комсомолка» подбадривает, что вот-вот, максимум через пару-тройку лет, начнут выпускать советские джинсы, ничуть не хуже ни прочностью, ни видом, нежели пресловутые «Lee» и «Wrangler». Я «Комсомолку» читаю с пятого класса, с тех пор и пишут про «вот-вот».
Я тоже шибко хотел джинсы, когда учился в школе, а сейчас как-то охладел. Или просто забыл. Деньги-то у меня есть, деньги не вопрос, но вот когда принаряжали меня маменька и Галя, я даже не подумал о джинсах. Хожу в костюмах. Их у меня аж четыре: школьный, но приличный, школьный, купленный на выпускной, и два, приобретенных недавно в Москве. Хожу в школьных, они очень даже ничего для повседневности. Темно-синие, почти черные, выпускной так вообще классическая тройка. Ну, и галстук, разумеется. И чистые туфли. Как им не быть чистым, туфлям-то, особенно если еду на «ЗИМе»? Да и город наш хоть и называется Черноземском, но чистый. И Сосновка чистая.