— А как тебе «Москва»? Мы в магазинах «Москву» видели.
— Если печатать мало, то можно и «Москву». Но в ней клавиши потуже. Пальцы быстрее устают. Мужская машинка.
— Ты быстро печатаешь. Долго учился?
— Не очень.
— А вот за сколько ты можешь напечатать, скажем, двадцать страниц?
— Ни за сколько. Этим занимаются в машбюро. Двадцать страниц — это рублей пять или около того. За срочность надбавка. Можно просто договориться с машинисткой.
— Нет, я по времени.
— Часа два, два с половиной, если текст плотный. Только у меня таких текстов нет. И вряд ли будут. Откуда? Ты что, Ольга, роман затеяла писать? Тогда только «Эрику» покупай. А я тебе учебник по машинописи дам. Нормальный учебник, сам по нему научился.
— Учебник — это хорошо… — но энтузиазма я не услышал.
Чай был выпит, пирожные, домашние «картошки», съедены.
— У нас к тебе дело, Чижик. Мы тебе хотим кое-что почитать дать. Особенное.
— «Пикник на обочине»?
— Нет, «Пикника» у нас нет. У нас есть…
— Погодите, девочки, погодите. Сеанс логической магии с последующим… — Я встал из-за стола. Подошёл сначала к Наде, одна ближе. Обнюхал волосы. Шампунь «С хной». Точно так же подошел к Ольге. Шампунь «Московский».
Вернулся, сел, состроил печальное лицо.
— Так и знал.
— Что ты такое знал, Чижик!
— То самое. Знаете, чем от вас пахнет?
— Ничем таким от нас не пахнет, — сказала Надя.
— Шампунем, — сказала Ольга.
— От вас пахнет тайной, — сказал я.
— Ну, может быть. Немножечко.
— Не очень хорошей тайной. Не буду тянуть, скажу прямо, — и я сделал паузу.
— Ну, Чижик. Сейчас мы тебе наваляем.
— Ладно, не буду мучить. Логика подсказывает, что пахнет от вас Солженицыным.
Если бы я вдруг достал из шляпы кролика, они удивились бы меньше. Хотя у меня и шляпы никакой нет. Завести, что ли?
— Но как?
— Но как ты узнал, Чижик? — вторила Ольга.
— Логика. Логика и наблюдательность. Вам, а скорее, только Ольге, дали «на почитать» что-нибудь солженицынское, я прав?
— Ну, прав, но как…
— Причем попросили размножить и передать дальше. Чтобы народ читал и проникался. Я опять прав?
— А, поняла, это ты по нашим вопросам о машинке догадался! Но почему Солженицын?
— И по машинке тоже, — не стал спорить я. — Поскольку купить, это одно, а научиться печатать — немножко другое, я понял, что время поджимает. В простых случаях можно просто отдать текст в машбюро или машинистке. Если это не делают, значит, дело тайное. Итак, мы имеем как бы тайный текст, это первое, текст с заявкой на высокую художественную ценность — это второе…
— Почему «с заявкой высокую художественную ценность»? — перебила Ольга.
— Потому что обратились к тебе. За порнушку ты бы не ухватилась. Вряд ли.
— Спасибо и на этом.
— Продолжу. Поскольку на дворе тысяча девятьсот семьдесят третий год, логично предположить, что речь о Солженицыне. Девять против одного. Нобелевский лауреат, чьё творчество скрывают от народа — к вам обратились с примерно такими словами.
— И не примерно, а с точно такими, — призналась Надя.
— И вы решили подставить под это бревно свои девичьи плечи.
— Почему бревно? — обиделась Ольга.
— Хорошо, не бревно. Впряглись в бурлацкую бечеву — годится? Тянуть корабль Солженицына по матушке по Волге. Так ли, иначе, понесли правду в народ. Обыкновенное дело. Всем почему-то кажется, что народ дурак, но стоит только ему разъяснить, дать почитать брошюрку или романище, и тут же… ладно, не об этом речь.
— Но Солженицын…
— Просто к сведению: в начале шестидесятых рассказы Солженицына публиковали в «Новом Мире». В пяти номерах, что ли. Сама понимаешь, Оля, это много для начинающего автора.
Надя посмотрела на Ольгу — в писательских вопросах Ольга авторитет.
— Более, чем много, — нехотя подтвердила Ольга.
— Но как-то позабылись рассказы. И быстро позабылись. «Ивана Денисовича» разве что помнят, и то из-за сюжета, зэк в советском лагере — это необычно. А что, как, почему — забывается сразу. Ну, я не об этом. На вкус и цвет товарищей нет. И то, что ему за эти рассказы «Нобелевскую» сразу дали, будем считать, не при чем. Буржуйская премия, кому хотят, тому дают. Наше дело сторона. Тут другое нехорошо.
И я замолчал. Пауза не актерская. Естественная пауза. Я думал, думал, мысли сыпались невесть откуда, но ведь сходилось! Всё сходилось!
— И что же нехорошо?
— Есть у Солженицына роман. Говорят, неплохой роман. Называется «В круге первом». О шарашках. Там ученые изобретают всякие потребные отечеству штуки. А название — потому что в аду, в круге первом по Данте, помещены языческие мудрецы. Их там держат почти в санаторных условиях — мудрецы же. Но не выпускают, чтобы язычество не разносили.
— Откуда ты знаешь? Читал?
— По радио слышал, — я показал на «Фестиваль». — И, говорят, его, роман этот, издали таки у нас спецтиражом, ты у отца спроси, он должен знать. Но первый круг ладно. А помнишь, кого Данте поместил в круг последний?
— Чего помнить, я Данте не читала, — ответила Ольга.
— Предателей он туда поместил. Предателей, провокаторов, доносчиков и прочую сволочь.
— К чему ты это, Чижик?
— Я не буду спрашивать, кто вам дал и сам текст, и предложил его размножить и нести в массы. Я просто назову имя. Если не угадаю, простите меня и считайте параноиком. Если угадаю, продолжим разговор.
— Говори, не тяни.
— Юшаков. Гена Юшаков.
Помолчали минуту. Помолчали другую. Я включил самовар на разогрев. Мощность самовара — шестьсот ватт. Вроде бы и много, но нагревается до кипения минут за пятнадцать, если полный. Сейчас-то ополовинен, и ещё теплый.
Девушки продолжали молчать. Я не торопил. Момент истины может тянутся часами.
Самовар засвистел.
— Чай будем?
Девушки отказались. Девушки думали.
Я налил себе кипяток, добавил ложечку земляничного варенья. Поздно уже, от крепкого чая не уснешь, а слабый чай я не люблю. Пусть будет просто вода с вареньем.
— Хорошо, это Юшаков, — сказала Оля.
— И он специально предупреждал, чтобы никому о нём не говорить. Никому, а особенно мне. Я прав?
— Прав, прав. Ты. Чижик, так часто бываешь прав, что даже страшно становится. Может, ты душу черту продал?
— Как знать. Может, и продал, — сказал я. — Но только свою, а не вашу, так что вам страшиться нечего. Вернусь к нашему Гене.
— Ну, предупреждал нас Гена не трепаться, что с того? Он о нас думал.
— Кабы он думал о вас, то никогда бы в это дело не втянул. Нет, читать Солженицына можно. А незаконное тиражирование — это уже другое. И если вдруг его творения признают антисоветскими — а к этому, похоже, идёт, — то и совсем третье. Но опять я о Солженицыне, а что мне Солженицын? Я о Гене Юшакове.
В девятом классе он написал заявление в КГБ. Так, мол, и так, хочу приносить пользу Родине.
— Откуда ты знаешь?
— Он сам об этом сказал. Какой-то фильм посмотрел, «Щит и Меч», что ли, ну, и написал от высоких чувств прошение. А нам рассказал — мне, Самойлову, Куркову. Похвастать, что ли, хотел, вот какой он решительный и смелый. А потом, месяц спустя, ему пришел ответ: посоветовали хорошо учиться. На том всё и кончилось. С его слов.
— Ну, видишь, кончилось и кончилось. Я сама в космонавтки просилась, — сказала Бочарова. — В третьем классе.
— В космонавтки простительно, в третьем-то классе. Ещё и полетишь, врачом, если очень постараешься. Но вот скажи, какую пользу девятиклассник может приносить КГБ, учась в школе? Кроме стука, думаю, никакую. И это бы ничего, стукачи в любом коллективе есть. Сигнализируют, всё ли благополучно, не затаилась ли где измена. Но Гене этого было мало. Он хотел измену вскрывать, а если её, измены, нет, то подтолкнуть к ней. Создать дело самому.
«Наш дорогой Леонид Ильич», думаешь, он случайно спел? Я тоже так решил, мол, по дури. Хотя он вовсе не дурак. А теперь думаю иначе. Ему нужно было привлечь внимание. К нам, к школе, к себе. Вот и спел.
— Но его же первого исключили?
— Пострадал, как же без этого. Исключили. А потом включили. И он поступает на филфак университета. С репутацией вольнодумца. И начинает искать сердитых молодых людей. Давать им поручения — вот как вам…
— Нам он никаких поручений не давал…
— Размножить Солженицына просил? Просил. Это и есть поручение. Ну, а когда шумиха против Солженицына наберет силу, Гену вызовут Куда Надо, он там во всём признается, и сдаст вас. Будут сроки, нет, не знаю, но вот то, что хорошего ничего не будет — факт. Там нити и в Одессу потянутся, и в Москву, Евтушенко вспомнят, такую кашу заварят…
— Но у Ольги…
— У Ольги отец — первый секретарь? В этом и суть. Там ведь не тишь да благодать, там, — я показал на потолок — борьба. И локтями, и рогами, и копытами. Андрей Николаевич уже в ЦеКа, следующая ступень — кандидат в члены политбюро ЦеКа, а это совсем другой коленкор. Вот и подрезают крылышки-то. Собирают компромат. Другие претенденты. Ну, и, думаю, Гена нам просто завидует, не без того. Сильно завидует. И всегда завидовал. Наде — что учится лучше него, что в комсомоле успехи, мне — что пою лучше него, Ольге — что пишет стихи лучше него. Он ведь писал в школе стихи?
— Писал. И продолжает писать.
— Ну вот. Потому сейчас и подавно завидует. А от зависти и присочинит, того, что нет, придумает. Что не он нас, а мы его втянули. Что ты, Оля, на занятиях литобъединения затираешь истинных патриотов России, ветеранов труда, а выпячиваешь сомнительных евтушенок. И тому подобное.
До девушек стало доходить.
— И что теперь нам делать?
— Нам — ничего. Нет, можно, конечно, Гене навалять, но слабо — без толку, а сильно — это уголовка.
— Так и оставить?
— Против КГБ мы — что цыплята супротив лисы. Не наша весовая категория. Тут волк требуется. Или медведь. Фигура, в общем. Нужно просто рассказать Андрею Николаевичу. А он выберет и стратегию, и тактику.