Чуден Днепр при ясной погоде, а мы втроем втройне чудней.
Назад ехали молча. Лучше-то не получится. Вряд ли. Высадили Надежду, её уже ждал брат у подъезда.
Поехали домой, в Сосновку.
— Я думала, ты соловьем разливаться станешь, — сказала Ольга.
— С чего бы?
— Неужели не хочется произвести внимание на девушек?
— Положим, хочется. Но перепевать песни из кинофильмов по заявкам радиослушателей — не моё. Уж если петь, так то, что на душу ляжет.
— Хорошо. Тогда представь, что ты разведчик на задании. И должен произвести впечатление.
— На задании я, во-первых, должен довести тебя домой в цельности и сохранности. Во-вторых, петь за рулем удобно только в кино, а мне позицию Лапозо подавай. И в третьих, дома ждет прекрасно настроенный «Блютнер», можем хоть до утра песни распевать, если твои не против.
— Позиция Лапозо — это то, что я думаю?
— Позиция Лапозо — певческая. Вариант высокой. Чтобы всё в человеке было прекрасно: и диафрагма, и связки, и резонаторы, и остальное. Тогда голос звучит вольно, как днесь над морем.
— И много таких позиций?
— Достаточно, чтобы найти по себе.
— А за рулём петь, значит, никак?
— За рулём поют в кино. С переозвучкой в студии.
На счастье, мы приехали. Ольга поблагодарила, и пошла к себе, напоследок подарив загадочный взор: мол, прозевал я свое счастье.
Счастье, может, и прозевал, но зато нашел у порога в ящике две телеграммы. Одна от папеньки: «Поздравь! Владлен, Анна Соколовы-Бельские». Вторая от маменьки «Поздравь! Мария Соколова-Бельская, Леонид Марцинкевич».
Ага. Понятно. Артистические свадьбы. Прямо на гастролях. В один день, ну, совершенно случайно совпало. Вот так я обрёл и мачеху, и отчима. Или не обрёл? Усыновление дееспособного совершеннолетнего без желания последнего не практикуется. А желания нет. Не Дантес, чай. Да и баронов поблизости не наблюдается. Нет, я ещё не совершеннолетний, но почти. И одного опекуна, папеньки, вполне достаточно. А если что — маменька подключит подругу Галю. Будет интересно. Дедушка предупреждал и дал кое-какие инструкции. Ну, мне до совершеннолетия всего ничего. Наступит осень золотая, и младость детская уйдет.
В голове — почти забытый гул. Заварил и выпил травяного чаю, по бабушкиному рецепту, постоял десять минут под холодным душем.
Потом открыл окно и стал слушать тишину. Давненько так хорошо её не слышал. Листы летели со стола на пол, хорошо, нумерованные. К восходу Луны — а взошла она ближе к утру, — дело было сделано. Я собрал листы, аккуратно сложил по номерам и лёг, наконец, спать.
Усталый, но довольный.
Спал, впрочем, вполглаза, и, едва стало прилично, включил радио и под воскресную передачу «С добрым утром» проделал комплекс упражнений сразу за три дня. Надо бы заняться физкультурой, что ли. А то певческое брюшко отращу не ко времени.
Подошел к «Блютнеру» и начал играть. Утром слышно иначе чем ночью, тем более, в голове, но в целом вышло даже лучше, чем представлял. Румынская тема веселенькая такая. Тема Ветцеля — инопланетная. И, конечно, главная тема — величие, торжественность, несокрушимость.
Не буду я ничего править. Хронометраж — полтора часа. То, что сегодня и нужно.
Теперь что?
Теперь нужно искать поэта.
А чего искать-то? Ольга и будет поэтом. Она уже в «Подъёме» публиковалась, и в сборнике «Молодые поэты Черноземья». Дело за простым — уговорить Андрея Николаевича, первого секретаря нашего обкома, члена ЦК КПСС и прочая и прочая и прочая.
На это Ольга есть.
Я ей и позвонил.
— Ты никуда не уехала?
— В половину десятого?
— Тогда заходи поскорее, дело есть.
— Ну какое такое дело?
— Поэтическое, приходи.
И повесил трубку.
Клюнет.
И в самом деле клюнула.
Сразу, не сразу, но через полчаса пришла.
— Ну, Чижик, песенку сочинил?
— Угадала. Только не просто песенку, а целую оперу.
— И теперь тебе нужны слова.
— Не слова, поэзия.
— А сам что не сочинишь?
— Не умею. А ты умеешь.
— Думаешь?
— Знаю. В общем, так: опера о десанте Великой Отечественной. На Малую Землю. Война, кровь, любовь. Молодой лейтенант, юная медсестра, друзья, враги, бури, ураганы, и храбрый полковник-политрук, как гарант наших побед.
Вот одна из тем: — и я сыграл рэгтайм.
— Это что, политрук? Брежнев?
— Это тема союзников. Из-за океана советы дают, как воевать.
А вот гитлеровцы — и я выдал внеземной ужас. — А это румыны, вначале бодренькие, а под конец разбитые, улепетывающие — проиграл сырбу.
— А гитлеровцы природные, немцы которые — не разбитые?
— Природные гитлеровцы — это вселенское зло. Его можно придавить, но порох следует держать сухим.
Так, потихоньку, я и показал оперу первому зрителю. Пел ля-ля-ля, играл в меру способностей, не на «Блютнере», а лицом, артистически, но более всего рассказывал историю первой любви музыкальными средствами. Не свою, ни боже ж мой, кому моя интересна. Просто — история первой любви.
Ольга молчала минут пять. Или шесть.
— И я должна написать…
— Не должна, а напишешь. Сроку неделя.
— Неделя… Но я не смогу.
— Ещё как сможешь. Неделю я с запасом назвал, с учетом непредвиденных помех. А напишешь быстрее. Просто бери карандаш в руки и пиши, что услышишь.
— Что услышу?
— Ну да. С поэтами так и бывает. Вот тебе ноты, это специально твои, смотри, слушай и пиши.
— А я это… С нотами не дружна, — пожалуй, впервые я видел Ольгу растерянной.
— Ничего. Магнитофон дома есть? Конечно, есть. Какой?
— Катушечный, «Акай». И кассетный, «Панасоник».
— Панасоника у меня нет, сойдемся на «Воронеже». Звук будет тот ещё, у меня ж не студия, но мелодию услышишь — и я сыграл восемь основных тем. Проверил запись. Сносно. — Вот. Работай.
— А…
— Мы пишем оперу. Практически, написали. Музыка хорошая, стихи волшебные. В будущем году — тридцатилетие десанта на Малую землю. Некоторые уже мастерятся, но у нас выйдет лучше. Собственно, уже вышло. Нашу оперу непременно поставят, театру такие нужны. Государственную премию, может, и не получим, хотя неплохо бы, а Ленинского комсомола — осилим. Ну, а дальше, если повезёт — а я думаю, повезёт, — оперу поставят во всех театрах страны. Оно и слава, и большие деньги заработаем.
— Деньги?
— А как же! Музыкальное — моё, поэтическое — твоё. Мерседес купишь, а сочтут нескромным — Волгу в импортном исполнении. Заработала же. Это ладно, насчет договора и денег с отцом посоветуйся, у него юристы. Я ведь не денег одних ради писал.
— А ради чего?
Тут замолчал я.
— Не знаю, — признался через минуту. — Накопилось, и вот — я показал на стопку нотной бумаги.
— Но вдруг у меня не получится…
— Уж поверь — получится. Ты, главное, не старайся писать гениально, пиши, как на душу ляжет. Если что — поправить всегда сможешь. И прости за совет: побольше рифм с открытой гласной, а шипящих хоть бы и вовсе не было, оперные певцы этого не любят.
— Но…
— Всё, иди, стихи наружу рвутся. Вечером возвращайся, попоём, чайку попьём — я дал Ольге кассету, чистый блокнот и автоматический карандаш.
Она шла по двору, сначала в раздумье, а потом — как спортсменка в прыжковом секторе, примериваясь к планке.
А я сел на велосипед и поехал на Дальнее Озеро. Солнечной энергией питаться.
Вышло, правда, не очень. Озеро было на месте, солнце тоже, а вот народу немного. То есть почти совсем никого. Трое мужиков неспешно устанавливали доску «Купаться строго воспрещено». Я спросил у того, кто помоложе, в чём причина. Причина в том, ответил мужик, что в озере нашли двух пацанов. Не из городских, не дачники, и не местные тож. Лет семи. Вот народ и сторонится.
— Когда нашли-то?
— Вчера вечером. Ты-то сам дачник, что ли?
— Дачник, — согласился я. — Ну, почти. В Сосновке живу. В институте учусь. Буду, то есть.
— То-то морда знакомая. Ты это, осторожно. Народ подозрительный. Прилететь может.
— Спасибо, учту. А милиция что?
— А что милиция? — мужичок посмотрел на озеро. Следов милиции на воде не было. — Вот запрещение велели повесить. Чтобы, значит, прочитали и не тонули. Да только ведь панцанов потом притопили, а сначала… — он сплюнул, и стал прибивать ненужный гвоздь, видом показывая, что и без меня ему тошно.
Ну, я понятливый.
Поехал назад.
Вот, значит, как.
И вспомнилось, что не так давно мне на этом озере было неблагостно. Предчувствие? Послечувствие? Просто смятенная душа всяко лыко в строку ставит?
В общем, загорал я на даче. В тени. Перемежая лежание на боках легкими упражнениями на развитие мышц. В специально огороженном месте. Что я, совсем того — показывать немощные упражнения всем желающим? Нет, я не то, чтобы совсем глиста, но мускулатурой не потрясаю. А хочется потрясти? Нашёл маленькие, килограммовые гантельки. Начинать следует с доступного. А книгу упражнений Мюллера помнил наизусть. Вообще наизусть я помнил изрядно. Даже «Евгения Онегина». Одно слово — ботан. Хотя… Хотя как раз «ботан», похоже, не то слово. Не ко двору. Зубрила, пожалуй, будет ближе. И, как высшая стадия — зубрила-очкарик. Но я точно не очкарик. А насчет зубрилы жизнь покажет. Ничего плохого тратить время на учение не вижу. Сотни часов за «Блютнером», сотни часов семейных уроков пения, композиции, драматургии даже — разве плохо?
Сотни часов прокачки опорно-двигательной системы? Начну с получаса в день. Общефизической подготовки. А там видно будет. Учеба, да ещё в медицинском, говорят, требует двадцать пять часов в сутки. Пугают. Смотрел я на студентов. А более на студенток. Разные. Совсем уж изможденных не видел. А остальное решается вкусной и здоровой пищей. Хотя, конечно, если денег мало или вовсе нет… Ведь поступают же дети колхозников, и ещё какие дети! Встречал в Артеке. Картошку чистить не умеют, а туда же — мы, дети колхозников, право имеем!
Картошку я чистить не стал, а привёл в порядок написанное ночью. И переписал в особую нотную тетрадь, подаренную мне маменькой на пятнадцатилетие. Всякая маменька, верно, думает, что сын у неё Моцарт, Пушкин и Шишкин в одном лице. И да, в шестом классе я написал симфонию «Третья космическая». Третья — это не счет симфониям|, это скорость. Написал, а потом полгода работал над оркестровкой. Учил меня этому Симон Фляк, мамин тайный вздыхатель. Но в дело симфония не пошла — слишком уж новаторская, народ ещё не готов к такой музыке.