Вот тебе, народ, другая музыка.
Переписка заняла немало времени: я старался, во-первых, и выверял звучание, во-вторых. Иной раз в голове звучит, а рояль говорит — не то. А иной раз и наоборот. Блютнеру я привык доверять. Меньше, чем голове, но привык. А с учетом экзаменационного синдрома (так я решил назвать случившееся, и научно, и туманно), проверка не помешает.
Не помешала. Не изменил ни одной ноты.
Теперь можно и партитуру писать. Милое дело: скрипки, тромбоны, ударные — и всё это богатство в голове.
Ольга пришла не одна. С отцом, Андреем Николаевичем.
— А у меня как раз самовар вскипел, — сказал я. — Торт, правда, вафельный, но зато шоколадный.
— Торт не убежит, — сказал Андрей Николаевич. — Ты мне вот что скажи, Миша.
И замолчал. Ждал, что начну потаённые мысли выкладывать. А я принес в гостиную самовар, тульский, электрический, затем заварочный чайник и три чашки на подносе, и уже третим заходом обещанный торт, «Классика», со скрипкой.
— Какой чай любите? — спросил я.
— А у тебя что, разные?
— Черный, зеленый, и желтый.
— Что за желтый?
Я достал пачку «Липтона» в пакетике, папеньке в пайке дали. В честь победы над Германией.
— Сказал бы я, на что он похож, твой желтый чай, да не при дочке.
Ольга же изображала переводчицу с китайского. Поскольку китайского никто из присутствующих не знал, она притворялась статуей. Согласно китайского протокола.
— Не нравится желтый, пьем грузинский, — ответил я. Заварил чайничек (без особого старания, грузинский как ни заваривай, будет одинаково).
Разрезал и торт, разложил на блюдечки. Как, интересно, полагается брать вафельный торт? Руками?
— Значит, ты решил оперу написать? — сказал первый секретарь обкома.
— Почему решил? Уже написал.
— Вот так взял — и написал?
— Это бывает. Хоккеист взял да и забил три шайбы за период. А что долго и упорно тренировался, что работала вся команда, как бы и не в счёт.
— И зачем тебе Ольга?
— Других поэтов я не знаю. Но уверен, что у Ольги получится. Зачем искать хитрости, когда всё на поверхности?
— И то, что папа у Оли может протолкнуть на сцену твою оперу, значения не имеет?
— Всегда приятно иметь «Аврору» в запасе, но главное в другом. Я считаю, что опера хороша, это первое. Я считаю, что она ко времени, в будущем году — тридцатилетие десанта на Малую Землю, это второе. Ну, и, наконец, лучше написать оперу, чем не написать, это третье.
Было и четвертое, и пятое, и шестое, но я решил остановиться.
Умному достаточно, а дураком Андрей Николаевич точно не был.
— Ладно, работайте, а я пойду телевизор смотреть, — это он, верно, шутит.
К чаю он, кстати, не прикоснулся. Может, не положено.
— Чаепитие, похоже, не состоялось. Видно, торт не той системы. К счастью, вафельные торты не портятся. Не успевают.
Моя шутка — да шутка ли? — Ольгу не развеселила.
— Ладно, давай работать. Показывай.
Она показала. Не так много, как я ждал, но и немало. Видно, старалась.
— Попробуем, попробуем.
Я подсел к «Блютнеру». Ну да, ария молодого лейтенанта. Без шипящих, открытые гласные.
Пару раз спел мысленно. Даже три раза. Ольга смотрела, не решаясь не сказать — вздохнуть. Волнение первой попытки.
Я, не став мучить дальше, сказал:
— Очень хорошо.
— Но ты же не пел!
— Пел. Но могу и повторить.
Я повторил вполголоса, камерно. Не хватает ещё наводить на девушек чары.
— Со сцены Оперного, конечно, будет лучше. Профессиональный певец, акустика, оркестр, зрители, опять же буфет…
— Ты смеешься…
— Нет, отнюдь. То, что мы сейчас делаем — творчество. А постановка оперы в театре — это производство. Будут задействованы сотни людей — солисты, хор, балетная группа, оркестранты, гардеробщики, буфетчики, рабочие сцены, просто рабочие, столяры, плотники, осветители, кочегары, художники, швейный цех, бухгалтерия и так далее и так далее. Театр — огромная фабрика.
А мы будет скромно стоять в сторонке и говорить «нет».
— Почему «нет»?
— Потому что всем захочется срезать угол, сделать попроще. Певцу — чтобы легче пелось, костюмеру — что бы в ход пошла залежалая материя, декоратору — сэкономить на всём… И да, очень может быть, что тебе начнут навязывать соавтора, какую-нибудь знаменитость, Евтушенко или Вознесенского. Говори нет. Девушек ведь учат говорить «нет», не так ли.
— Евтушенко же великий поэт!
— Не спорю. Но нюх на хорошие деньги у великих поэтов отменный. Я не имею в виду конкретно Евтушенко, но имя поэтам при столике легион. Говори нет, и всё. В самом крайнем случае, отвечай, что должна посоветоваться с папой.
— А с тобой?
— Я, как-никак, автор. И хотя у нас автором любят подрезать крылышки, тут у них не получится. Но первый секретарь обкома по сравнению с автором — Крейсер Аврора по сравнению с парусником.
— Отец вступится?
— За тебя — ещё как. Ну, я так думаю. Если ты не начнёшь восхищаться — ах, Евтушенко, ах, Вознесенский!
— А что, нельзя восхищаться?
— Восхищаться можно, но подражать не стоит. И уж тем более не стоит отдавать своё. У тебя получается, и ты не простишь себе, если отдашь мечту всяким поэтам при буфете, которые сочинят что-нибудь тоскливо-протяжное «Малая Земля, Великая Земля» или вроде того.
— Не отдам.
— Тогда на сегодня всё.
— Но у меня ещё есть…
— Вижу, что есть. Но мне со словами нужно сжиться, словно они, слова, от Бога. А это так просто не делается. Ночью подумаю, утром попробую, вечером покажу. А ты не расслабляйся, пиши.
Мы всё-таки распробовали тортик, а потом я проводил Ольгу.
— Чего провожать? Тут минуту идти!
— Мало ли. Слышала, что на Тихом Озере случилось?
— Побольше твоего слышала. Сосновке дополнительные наряды милиции выделены, теперь это самое безопасное место в области.
— Тем лучше. Могу я пройтись с девушкой по самому безопасному месту? Пятьдесят четыре шага в одну сторону?
— Ты считал?
— На глазок. А сейчас и проверю.
И я проверил. И так восемь дней. Не простое это дело — оперы сочинять. Не мало пролилось пота, случались и слёзы.
И всё-таки мы это сделали.
Глава 4АВТОНОМНОЕ ПЛАВАНИЕ
— Ключа нет на прежнем месте, ты, Миша, его не брал? — спросил папенька.
— От сейфа или от гаража? От гаража — на крючке за входной дверью. Я его туда приспособил, удобнее.
— От сейфа, конечно.
— От сейфа я перепрятал. Так, на всякий случай. Дедушка прежде посоветовал — всё поменять.
— И где же он теперь, ключ от сейфа?
— Сейчас дам, — я открыл дедушкин — теперь мой — этюдник и из отделения с перемазанными тряпочками (верно, после чистки кистей) достал ключ от домашнего сейфа, большой и солидный.
Папенька ключ не взял.
— Открой, пожалуйста, сейф, я хотел бы кое-что посмотреть, — сказал он.
— Легко.
Сейф стоял в кабинете, в хитром книжном шкафу. Книжные полки проворачивались, открывая капитальную стену, в которую был вмонтирован солидный немецкий несгораемый шкаф, в просторечии сейф.
Замок и в самом деле открылся легко: дедушка смазывал его лучшим машинным маслом: капнуть одну каплю, и довольно. Два раза в год, восьмого марта и первого сентября. Теперь это моя забота.
В сейфе лежали две кожаные, но потертые папки, с дедушкиными и бабушкиными документами, ещё шесть папок договоров на важные заказы (договоры на заказы попроще занимали явную полку книжного шкафа), ящичек с дедушкиными и бабушкиными наградами, коробочка с прадедушкиными карманными золотыми часами «Мозер» на золотой же цепочке. Ещё старая, восемнадцатого века, библия.
В отдельной, уже предназначенной мне папке, новенькой, пахнущей кожей, сберегательные книжки и три конверта с наличностью. В первом, красном конверте — на содержание дома и «ЗИМа», во втором, обычном почтовом, что по девять копеек пара, на жизнь до дня рождения, и в третьем, приятного сиреневого цвета — «на „студенческую экипировку“», — так было выведено дедушкой на конверте.
Но всё это папеньку не интересовало.
— А где…
— Где украшения?
— Ну… Да, наши семейные.
— В укромном месте. Дедушка сказал, что глупо держать их в сейфе, который опытному медвежатнику — как баночка монпасье гимназистке. Лакомство. А зачем тебе украшения?
— Да знаешь, свадебные подарки принято дарить молодой жене…
— Ага, ага. Я тоже так подумал, открыл ящичек, хотел маменьке к новой свадьбе подарок сделать. А в ящике письмо дедушки, в котором он говорит, что, захоти он что-нибудь маменьке подарить, он и подарил бы. А раз нет, то, значит, и не нужно.
— Тут он, пожалуй, прав…
— Но то же самое он написал и о тебе. Мол, если он оставил наследство мне, а не тебе, на то есть причины.
— Значит, если я буду умирать с голода, то…
— Нет, папенька, не передергивай. Вон, видишь деньги? Бери, сколько надо, если умираешь с голоду.
— Но…
— Если тебе будет легче, скажу, что дедушка взял с меня слово до тридцати лет к ним вообще не прикасаться. К украшениям. Только в случае войны.
— Войны?
— Ну да. Мировой или гражданской.
— Дедушка был старенький, и немножко чудил. Какая война, тем более гражданская?
— Тем лучше. Украшения не молоко, не прокиснут. Но я приготовил свой подарок. Тебе и твоей новой жене. И маменьке тож.
— Да? — папенька словно лимон жевал. — Кантату сочинил?
— Оперу.
— Эк тебя разобрало, — совсем разочарованно сказал папенька. — Поди, месяц трудился?
— Почти, — согласился я. — Маменьке понравилось.
— Ты и маменьке послал уже?
— Ну да.
— И что говорит мама?
— Что театр будет ставить.
— Какой?
— Большой, естественно.
— Это она так решила?
— Она. И тётя Галя.
— Вот как? Галина Леонидовна?
— Галина Леонидовна.
— Она и в операх разбирается?