— Я на своих пяти оленях теперь пойду. Родня моя, смотрите, этих новых женщин не обижайте. Этих новых женщин не трогайте, а то всех убью.
Так сказал, ушел.
Вечером приходит Манту-чизе, говорит:
— Ничего живого на земле теперь не осталось.
(Сертку: «Это он за один только день на своих оленях всю землю обошел, которую только за три года обойти можно».)
— Теперь я завтра кого-то из вас брать буду. Пускай от меня родит. Вторая пока пусть рядом в чуме живет, — говорит Манту-чизе.
Теперь все спать ложатся. Те две приезжие женщины тихонько разговаривают.
— Если ты с ним хочешь, — одна женщина говорит, — тогда оставайся. Я-то пойду куда-нибудь.
У этой женщины, которая говорит, имя Не-Яркары. У нее тоже ребенок родился. Мальчик. Кто отец его, неизвестно.
Вторая говорит:
— Я тоже пойду. Не буду я у него оставаться.
— Тогда так пойдем. У этого Манту-чизе нарта есть передняя. На этой нарте он на своих пяти оленях ездит. За этой нартой сто других нарт есть. Я эту нарту его брать буду. Ты приходи к ней, когда я его пять сильных оленей запрягу.
Теперь лахнаку из чума пошло. Смотрит, что там теперь будет.
Это Не-Яркары из чума тихонько вышла. Сама потихоньку под первую нарту Манту-чизе подлезла. Большая шкура на этой нарте привязана была. До самого снега шкура опускается. Не видно, что под нартой, на постромке, кольца, за которые пе-леев — коренных оленей припрягают, висят. Как залезла женщина под нарту, поднялась на четвереньки, нарту пошевелила, зазвенели кольца.
Сразу Манту-чизе из чума выскочил, говорит:
— Что это кольца у моей нарты звенят? Однако не видно ничего. Наверное, это собака потревожила.
В чум обратно ушел.
(Сертку: «Чего он там увидит? Шкура-то до земли спускается. Закрывает женщину».)
Опять женщина на четвереньки встала. Опять зашевелилась нарта, зазвенели кольца.
Манту-чизе опять из чума выскочил, от него на нарту смотрит:
— Собака, наверное, постромки задела, — говорит.
Тогда ветер с юга подул сильный, снег пошел.
Женщина в третий раз на четвереньки встала, нарту зашевелила. Ничего не слыхать, тихо. Никто из чума не вышел.
(Сертку: «Может быть, Манту-чизе думал, что опять собака нарту шевелит».)
Тогда, ничего не услышав, эта женщина, Не-Яркары, нарту к оленям подтащила. Как потащила она, из чума другая, Не-Харючи, вышла. Обоих ребятишек вытащила. К оленям побежала.
От нарты женщина Не-Яркары тынзян отвязала. Семьдесят пять сажен тынзян будет. Стала она в обе руки кольца тынзяна набирать. Сама вокруг смотрит. Как тынзян набрала — пять оленей этого Манту-чизе увидела. Тогда на передового свой тынзян кинула. Зазвенел тынзян кольцом, прямо на рога передового попал. Тогда к себе этого передового потянула. Все четыре пелея за передовым сами пошли. Как привязанные к нему, идут.
Этих оленей запрягла.
Теперь обе бабы на одну нарту сели, двух ребят тут же держат. Как передового пустила Не-Яркары, слышит только крик за собой:
— Эй, Не-Яркары! Не ждал я, что вы ночью уйдете. Теперь на моих пяти оленях вас не догнать никому. Уходите, потом когда-нибудь я вас найду.
Обе бабы только вперед оленей гонят. Куда идут? По небу или по земле идут? Три года уже они идут, смотрят, никого на земле нет. Даже следов никаких не находят. Уже совсем голые бабы на нарте сидят. Одежды на них нет никакой. Сгнила одежда, упала с них. Как не умирают?
Третий год идет, видят, дорога какая-то. Поло-вина-то людей на оленях шла, половина пешком шла.
Не-Яркары тогда говорит:
— Теперь нашли людей. По их следам идти будем. Может быть, они примут нас. Может быть, у них одежду найдем.
Вторая говорит:
— К ним пойдем.
По этой дороге пошли. Сколько-то шли, смотрят: люди чумы ставят. Семьсот чумов ставят. Которые на оленях первые пришли, уже костры зажгли. Едят, наверное. Которые пешком сзади были — еще только чумище готовят, где пол стелить.
В средний чум те бабы пошли. Совсем голые пришли женщины. Смотрят они, старик со старухой в том чуме сидят. Видно, небогатые они.
Старик говорит тогда:
— Кто-то к нам со входа пришел.
Его старуха говорит тогда:
— Кажется, это страдающие люди пришли.
Старик тогда:
— Кто это вас до беды довел? Это у вас болезнь была или война?
Одна женщина отвечает:
— Это не болезнь была. Просто ищем мы приюта.
— Мы огня теплого ищем, — вторая говорит тоже.
— Нашли вы огонь, — старик говорит.
Теперь им старуха одежду принесла. Теперь они слышат, идет кто-то. Двое парней здоровых, молодых заходят в чум.
Старик говорит:
— Это сыновья мои. Я старик Тасю, это Два Тасю будут.
Старший парень тогда говорит:
— Кажется, к нам жены пришли!
Тогда младший говорит:
— Что ты говоришь? Как ты сейчас шутить можешь? Это же страдающие женщины!
Замолчал старший Тасю-брат.
Есть сели они. Когда поели, то стал им Тасю рассказывать:
— На войну мы идем. Впереди три богатых человека идут с оленями. Хотим их догнать, у них оленей отнять. Их-то убьем, наверное.
Спать легли. Утром встали, старший Тасю на улицу пошел, кричит:
— Чумы собирайте, каслать будем. Дорога впереди еще длинная.
Сразу семьсот чумов сломали, оленей собрали каких-то.
Два Тасю не на оленях. Они на лыжах впереди идут. Однако старший Тасю лыжи снял. Видят пришедшие женщины, он опять оленей Манту-чизе поймал. Только передового за рога поймал тынзяном, за ним четыре пелея пошли. Он их тогда к своей нарте привязывает. Тогда к нему младший его брат подошел, говорит:
— Что ты за человек? Зачем пострадавших людей все время обидеть хочешь? Почему у них последних пять оленей отбираешь?
Тогда молча отвязал оленей старший Тасю, подошедшей женщине Не-Яркары отдал.
Взяла их Не-Яркары, к той нарте Манту-чизе привязала.
Два Тасю-брата на лыжах вперед побежали.
Тогда на нарту села Не-Харючи, детей держит. Дернула теперь передового оленя вожжу Не-Яркары. Рванулась упряжка, сразу обоих Тасю-братьев обогнала. Только слышат бабы сзади голос Тасю-старшего:
— Эй, брат! Видишь, какие твои слова неправильные были? Видишь, эти женщины едут на известных по всей земле пяти оленях Манту-чизе. Мы на них воевать бы стали. На них мы бы любого врага победили. Тебя я послушал — теперь мы себе мучение найдем.
Теперь сколько-то опять едут эти женщины, видят: впереди чумы стоят. Всего тридцать чумов. Они к среднему чуму на оленях подошли. Как подошли, то из чума две совсем молодые девки вышли. Может, четырнадцать лет каждой девке будет. Они тогда обоих ребят на руки взяли у этих женщин. За ними из чума молодой парень вышел, говорит:
— Гости, в чум к нам идите.
Сам побежал, на бегу тынзян схватил, оленя одного поймал, сразу его задушил, быстро его разделал. Сам бегом, только они полог двери приподняли — уже им теплую кровь в желудке оленьем несет.
С ним вместе войдя, говорит:
— Пусть гости наши теплой оленьей крови попьют, отдыхать лягут. Это пострадавшие люди, их жалеть надо, чтобы им хорошо было.
Теперь лахнаку на три года вперед ушло. Смотрит: эти женщины, Не-Яркары и Не-Харючи, у людей Нохо живут. Они у младшего Нохо в чуме хорошо живут.
Как-то говорит Не-Яркары:
— У меня слово одно есть.
Старший Нохо говорит:
— Говори, какое слово.
— Сказать вам хочу, что к вам люди с войной идут. В этом году должны к вам прийти, вас убить…
Старик прервал речь и тяжело вздохнул. Сертку спросил его что-то.
— Устал? — догадался я.
— Устал, — подтвердил старик, — Завтра кончать будем.
Он повозился, и скоро с его места донеслось тихое посапывание.
— Завтра докончим, — сказал Сертку.
— Ладно, — согласился я, убирая дневник.
2
Утро здесь начинается прежде всего с длинной и весьма ответственной процедуры обувания.
Обувь состоит из чижей — меховых чулок и кисов — верхних меховых сапог. На ночь чижи вытаскивают из кисов и вывешивают сушиться. Каждое утро хозяйка внимательно осматривает обувь. За ночь шкура на меховых чулках твердеет, съеживается. Ее надо размять. Необходимо все разорвавшиеся швы восстановить. Потом в кисы кладется сухая травка. Эту травку запасают осенью. Запасают ее много. Ее нужно часто менять. Тонкая соломка — прекрасный теплоизолятор. Теперь чижи напяливаются на колотушку для выбивания снега, и на них натягиваются кисы.
Вообще-то при своей тяжкой работе мужики все же выгородили себе право по утрам сибаритствовать. Чум за ночь намерзается. Попробуйте-ка вылезти из-под теплых постельных шкур на морозец. Очень неприятная это вещь. И вставать по утрам первой стало незыблемым правом женщины. Правом, от которого мужчины отказались в незапамятные времена. Женщины, согласно традиции, встают первыми, растапливают печь и готовят своим суженым обувь. Когда обувь приготовлена, встать можно совершенно спокойно: в чуме тепло и чайник брызжет на печь.
После обувания наступает час утреннего чая. Подвигаются низенькие столики, и все чинно рассаживаются вокруг них.
Геннадий рассматривает сервировку. К чаю хозяйка подала печенье, сахар и сливочное масло. Поставлено объемистое блюдо: вниз положено печенье, на него высыпан сахар, а сверху «наколупано» масло. Оно именно наломано кусочками, которые очень долго остаются твердыми: масло все время стоит на морозе. Его берут кусочками и пьют с ними вприкуску. Откусишь кусоч