— Ладно, — сказал я ему. — Что-нибудь придумаем.
— Вот как надо, — сказал подошедший Поду. — Пускай еще гусь надевает. У меня еще один есть.
— Саво, вэсэку, — обрадовался я, — хорошо, старик. Еще носки есть, шерстяные, Гена, надень.
Геннадий оживился. Он стянул с головы малицу и залез с ногами на нарту. В малице, как в маленьком чуме, он снял этот самый кис или кису, кисец, кисет — сапог, словом, и надел два носка. Я просунул в его убежище руку и потрогал ступню: холодная, как лед. Плохо.
— Давай гусь надевай, — появился рядом Поду.
На Гене были последовательно надеты: теплое белье, тельняшка, спортивная рубаха, толстенный свитер — с палец толщиной, меховые штаны и куртка, малица и гусь. Много. Он напоминал теперь неповоротливую копну, ворох шкур. Мы усадили его на нарту и натянули ему на ноги запасную малицу.
— Давай маленько, — предложил Юси, доставая откуда-то бутылку, где плескалась водка. Вот ведь хитрец, сколько хранил, специально этого случая дожидался. Его старуха уже выкопала в снегу глубокую ямку и заложила ее тальником. Невысокий снежный валик защищал костер от ветра. Чайник был тут же поставлен.
— Давай прощаться будем, локомбой говорить.
Локомбой — непереводимое слово. У него множество оттенков. Если в ненецком обиходе не было обыкновения здороваться, то была привычка прощаться. На прощание говорили: «Локомбой», приблизительно: «На время». Можно сказать: «Дай нож локомбой» («Дай на время ножик»).
— Нет, не хочу пить, — сказал я, блюдя святое правило дороги.
— Давай, — настаивал Юси, — Гыда десять километров меньше будет. Быстро дойдешь. Маленько прощаться будем.
— Давай, — сказал Геннадий, — Может, согреемся.
Я колебался. Повременил.
— Нет.
— Ладно, — заявил легкомысленный Юси, — Там, в Гыде, пить будете. Мне больше станет.
— Нет, — подтвердил я, вспоминая святое правило длинной дороги.
У северной длинной дороги есть два великих правила. Первое — никогда не рассчитывай, что все выйдет так, как ты намечаешь. Тогда не придется разочаровываться. Разочарование ломает людей сильнее, чем что бы там ни было. Не рассчитывай все получить легко — тогда не промахнешься, не пустишься в путь с недостаточными средствами.
Второе правило — никогда не пей спиртного в дороге. Поначалу, может, и согреешься, а потом заколотит алкогольный озноб и может заколотить до смерти. Это еще русские ямщики знали. Они и сформулировали правило: «В дорогу — натрезво, с дороги — на печь». Они свое дело знали.
Поду подвел новую четверку рогатых. Мне перепрягли тоже новых.
— Тут близко, — говорил Юси, — Поду кружать не будет. Ребенок прийти может один. Нельзя кружать. Локомбой.
Поду пошел первый. Я гнал своих вслед за его нартой. Мы проехали все плато, скатились вниз и двинулись однообразной равниной, тонувшей в темноте. Я сидел и думал о поселке. О том, как мы сразу же рванем в котельную и помоемся там в душе. Потом пойдем в гости к Максимычу, поедим жареной рыбки. Потом расстелем чистые постели и уснем, первый раз за два месяца не боясь замерзнуть. Вот думать-то об этом мне не следовало. Правила дороги неумолимы, а я их беспечно нарушил. Мне еще это припомнится.
Поду гнал и гнал. Час шел за часом. Гыды не было. А до нее ведь всего меньше часа езды. Мы гнали уже часа четыре, а поселка все не было. Наконец упряжки выскочили на лед. Может быть, речка, может быть, озеро. Олени уже давно бежали по льду, а он все не кончался. По голому льду оленям бежать трудно. Ноги разъезжаются в разные стороны, мягкие ведь подушки на оленьих ногах, скользят. Поэтому каюр выбирает места, припорошенные снегом, и гонит оленей по снежному серпантину.
Мы уже часов пять кружили по льду. Поду остановил оленей.
— Где это? — спросил я его.
Он не ответил. Он лег на снег и стал смотреть по сторонам, надеясь увидеть берега. Видеть было нечего — в десятке метров почти ничего не было видно.
— Кружал, — наконец глухо отозвался Поду.
— Утра ждать будем, — решил я.
Поду промолчал.
Ветерок здесь дул еще более яростно. Не было препятствий, которые могли бы ему помешать. Геннадий ежился в своих одеждах.
— Терпи, старина, — посоветовал я, устраиваясь рядом. Сел на снег, спиной к ветру и задремал. Поду уже сидел в той же позе возле своей нарты. Сон сморил его сразу. Две ночи без ночлега давали себя знать.
Проснулись, как по команде. Я почувствовал, что руки мои онемели, зашлись от холода. Встать оказалось не так-то просто. Сначала перевалился на колени и, цепляясь за нарту, выпрямился. Косточки ныли. Минут двадцать я прыгал и шагал на месте, пока кровь не застучала в висках. Поду прыгал рядом, переступал с ноги на ногу, махал руками. Гена тоже встал и затоптался возле нарты.
— Пошли, что ли, — предложил я.
— Давай, — без энтузиазма согласился Поду. — Куда пойдем?
— Обратным следом пойдем.
— Не видать, — уныло ответил Поду.
— Давай в ту сторону, откуда пришли.
— Ладно.
Олени бежали резво. Их гнал голод: ночь-то не кормились на льду. А лед все не кончался. День опять катился в ночь, а просвета не виделось. Мне подумалось, что мы выскочили в залив и колесим по нему без толку.
— Э-э! — внезапно крикнул Поду и показал рукой вперед.
В снежном мареве показалась темная полоска. Тальник. Берег.
Олени сразу стали грести снег, приникая мордами к земле. Они все время уходили вперед. Приходилось все время подтаскивать нарты, чтобы ослабить постромки: пусть подкормятся звери. Отпускать их нельзя. Разбредутся, а у нас сил не хватит их переловить. Тынзян умеет кидать один Поду. Я ему слабый помощник.
— Как делать будем? — спросил хмуро Поду.
Я догадывался, чего ему хотелось. Он боялся опять кружить в темноте. Надо было ждать утра. Ждать света.
— Ночевать будем, — сказал я.
— Ладно, — В голосе Поду прозвучало удовлетворение.
— Потерпи, Гена, — попросил я Емельяныча.
— Чего уж, — отозвался он.
Опять ночь, и опять ожидание утра, которое, казалось, никогда не наступит.
Утро все-таки оказалось мудренее вечера. Забрезжил свет, и проступили невысокие берега Гыданской губы. Теперь действительно сбиться было невозможно. Ехать берегом — упрешься в Гыду.
Олени бежали хорошо. Отдохнули, подкормились. Поду уже что-то пел на своей нарте. Даже Емельяныч вертел головой в капюшоне, веселее посматривал по сторонам.
Поселок увидели издалека. Слезли с нарт на краю, около первых домов. Пошли, шатаясь, как пьяные, ведя оленей за вожжи.
— Ну, почему же это? — недоумевал Геннадий Емельянович, — Почему здесь все время блуждают? Я ведь столько читал о том, что тундровики — прирожденные лоцманы.
— Не все, Гена. Действительно, тундровые охотники ориентируются в большинстве случаев безукоризненно. Но ведь это охотники. Это нганасаны, энцы, юкагиры, чукчи, эскимосы. Им приходится много путешествовать по новым местам. Охотникам не приходится задерживаться всю жизнь на одном и том же пятачке. Им все время надо искать и искать новые земли. А оленеводы-пастухи? Они действительно много передвигаются. Но где? Они ходят по одним и тем же маршрутам с небольшими отклонениями от вытравленных пастбищ. Так ходили их отцы, так ходили деды. Свои-то угодья они знают великолепно, а все земли рядом — нет. Им раньше и нельзя было соваться со своими оленями на чужие пастбища. Они и не совались и не давали другим соваться на свои. Мы-то с тобой были у пастухов…
6
Локомбой.
Работяга АН-2 зудит мотором над Гыданом. В самолете груз — оленьи туши. Везут их на буровые. Из пассажиров мы с Геннадием Емельяновичем и ненец Коля Няч, только что отслуживший в армии действительную службу.
— Чего из дома-то уехал? — спрашивает Геннадий Емельянович.
— Хочу в нефтегазразведке поработать.
— А какая у тебя специальность?
— Дизелист. Работу себе всегда найду.
— Где учился?
— Еще в Салехарде.
— А чего в тундре не остался?
— Там без меня пастухов и рыбаков хватает. Потом я же не ухожу отсюда. Теперь отряд здесь, на нашем полуострове, будет работать. Я же весной сюда приду уже с буровыми… Здесь же все равно будут газ и нефть добывать… По всем геологическим прогнозам, нефть и газ у нас есть. Вот и буду через некоторое время работать в родной Гыде…
— Ваших ребят сейчас много работает в газовой промышленности?
— Да нет. Пока мало. Так, старики разные постоянно работают с геологами. Даже такая должность есть — проводник. Они с партиями всю нашу землю исколесили. Теперь наша очередь.
Это так. Промышленное будущее Гыды начнется со дня на день. В наши дни темпы освоения Севера таковы, что оглянуться не успеешь, а полуостров уже выдает свои богатства миру. На моих глазах, например, мало кому известный районный поселок Тазовский, центр района, которому принадлежит Гыда, стал городом, столицей тазовских газовщиков. Кто десять лет назад слыхал об Уренгое, который совсем рядом? А сейчас мало кто не знает об этом крупнейшем месторождении. Так здесь повсеместно. Здешняя земля — богатая земля. Так что Николай рассудил правильно.
Я листаю пачку сочинений о будущем Гыды, которые мне подарили в школе. Вот сочинение Иры Яр из четвертого «б» «Будущее моего поселка».
«Родина начинается с родного моего поселка. Когда я думаю о Родине, то думаю о поселке. Я думаю, что моя Гыда скоро станет городом. В месте нашего клуба будет построен большой танцевальный зал. Я думаю, через несколько лет школа будет еще больше, и интернат. Я этого очень хочу. Я хочу, чтобы рабочие построили купательный бассейн. Я хочу, чтобы Гыда была большим городом. Хочу, чтобы здесь были парки и все ребята ходили в купательный бассейн. Чтобы наши все ребята учились плавать. Хочу, чтобы перед школой посадили березы, клены и елки. Пусть будет каток для ребят, с крышей. А для маленьких ребят будет закрытый сад и яблони, груши и малина. Лена будет учительницей, а Римма будет артисткой. Все ребята хотят стать космонавтами. Я хочу, чтобы наш поселок был самым красивым в мире. Мы все хотим, чтобы-Гыда была красивая и Чтобы к нам приезжали самолеты прямо из Москвы и Ленинграда. Другие ребята хотят стать инженерами и работать газовщиками или геологами. Пускай все дома в Гыде будут каменные».