Он повернулся к розовой то ли с мороза, то ли от смущения женщине средних лет. Теперь она согрелась чаем и расстегнула свой пуховик, под которым виднелось цветастое платье делового стиля.
– Это Светлана Леонидовна Дергачева, – представил незнакомку Рюхин. – Работает у Животовых. Верно я говорю?
– Верно, – кивнула Светлана Леонидовна. – У Животовых. Тех самых, из фирмы «Сурикат».
Стас оживился:
– Помню, помню такую фирму! Дело о просроченной семге. Так вы домработница?
Светлана Леонидовна почему-то обиделась.
– Раньше моя должность называлась экономка, – сухо пояснила она. – Теперь говорят просто – помощница. Но я не домработница! Пол я не мою и обед не варю.
Следователь ее перебил:
– Животовы на три дня улетели на Бали, а Светлана Леонидовна смотрит за домом. Вон он, этот дом! Видите три окошка круглых?
Рюхин ткнул пальцем в окно, за занавеску. Дом Животовых с высокими скандинавскими крышами стоял не рядом с еськовским, а чуть выше по горе. В нем действительно светились три круглых глуповатых окошка. Кажется, архитектор срисовал проект из книжки про Незнайку на Луне. Поскольку никаких деревьев вокруг суржевских вилл не росло, этот странный дом был виден как на ладони. Значит, и замок Еськовых из окон Животовых тоже отлично просматривался.
– Вы что-то заметили, когда смотрели в окно, верно? – спросил майор экономку своим неотразимым жестяным голосом.
Та застенчиво улыбнулась:
– Да ничего я не заметила… Я была все время в столовой, а там окна выходят совсем на другую сторону.
– Гм…
Железный Стас повернулся к следователю, который пил чай, сверкал глазами и до сих пор был румян, как томат.
– Я ничего не заметила, – повторила экономка, – зато все видел Виталик.
Стас заинтересовался:
– А Виталик – это кто?
– Это наш охранник. Вот он-то все и видел, потому что брился у того самого окошка, что выходит на Еськовых. Как побрился, ко мне зашел: «Говорил я вам, Светлана Леонидовна, докувыркается наш сосед Еськов? Говорил? Вы не верили, а он взял и докувыркался!»
– Что значит «докувыркался»?
Экономка пожала плечами:
– Откуда я знаю? Виталик юноша грубоватый, невоспитанный – он же спортсмен. Не всегда и поймешь, что он хочет сказать. Я допытываться не стала: мне как раз дочь позвонила из города. У Настеньки, внучки моей, кашель, и дочь хотела…
– Где теперь этот Виталик? – перебил ее Самоваров.
– Понятия не имею. Его смена кончилась, и пришел Матвей Николаевич. Этот вообще-то у Веберов служит, но там у него сегодня выходной, а в выходные он у нас подхалтуривает, сторожит. Виталик явится только завтра к вечеру.
– Это не годится, – хмыкнул Стас. – Есть у вас телефон его, домашний адрес?
– Есть, конечно. Только сегодня он не домой пошел, – сказала Светлана Леонидовна и загадочно улыбнулась.
– А куда он отправился?
– Где-то тут, в Суржеве, у него есть девушка. Зовут ее, кажется, Татьяной. Я, собственно, никогда ее не видела – сплетен я не собираю. Мне это неинтересно! Она работает няней где-то там, на горе…
И экономка кивнула в сторону окна, за которым чернели безбрежные потемки.
– Завтра мы обязательно разыщем этого охранника, Виталия Рыбченко, – пообещал Рюхин. – С утра обойдем особняки на горе, на улице Просторной. Там всего-то – я уже посчитал – двадцать четыре усадьбы. Никуда Татьяна от нас не денется! А может, к тому времени и сам Рыбченко явится домой либо к Животовым.
– Ладно, – согласился Железный Стас. – Даму надо проводить домой, а мы поедем спать. Делать тут пока больше нечего. Хорошо, что хоть какая-то зацепка появилась!
Рюхин был полон энтузиазма:
– Я уверен, охранник Рыбченко что-то углядел. Это значит, появился первый настоящий свидетель!
– Не сглазь! А Колян Самоваров прав оказался – дворцы здешние построены слишком близко друг к дружке. Соседей видно как на ладони! Если только шторы не были задернуты…
– В спальне Еськовых на окнах только тюль, – напомнил следователь. – А сами портьеры тяжеленные, завязаны пудовыми кистями – их, кажется, никогда и не трогают.
– Хорошо, если так. Завтра все узнаем! И экспертизы некоторые к обеду будут готовы, так что дело сдвинется. А пока по коням!
Самоваров вышел проводить майора. Ночь сияла звездами, снег жестко скрипел под ногами, обещая стужу.
– Может, я тебя домой подброшу? – спросил Стас.
Он надвинул на лоб свою не по сезону легкую кепочку. Ему вечно было жарко, и перчаток он не носил никогда.
Самоваров отказался ехать:
– Я утром вернусь, как обещал, – пусть Настя поспит спокойно. Если я вдруг среди ночи нагряну, она еще подумает, что-то случилось.
– А разве не случилось?
– Ничего такого, чтобы она проснулась.
Стас хмыкнул. Он не верил в женщин, в любовь, в семейное счастье, даже когда видел это счастье собственными глазами. А вот несчастью верил – это была его работа. Самоваровского семейного лада и особенно Насти он суеверно побаивался.
– Нехорошо, что видимся редко, – сказал Самоваров. – Хоть в музей ко мне заезжай, как раньше. Ты ведь любил у меня в мастерской на диване раскинуться!
– Да, диванчик что надо, сейчас таких не делают. Кто бы мог подумать, что ты его с помойки приволок! Ладно, зайду как-нибудь, особенно если из вашего музея что-нибудь сопрут.
– Ну вот, еще накаркаешь! Лучше просто так заходи.
Машина Стаса, гудя, скрылась в потемках, и такая густая сомкнулась за ней тишина, какая бывает только зимой за городом. Летом жизнь всегда производит множество шумов. Шумы эти явные, всем внятные, вроде собачьего лая, комариных длинных писков или шороха листьев. А есть еще звуки тишайшие, тайные, необъяснимые. Непонятно даже, где они живут – то ли в траве, то ли в земле, то ли сами по себе вольно носятся в пространстве. А вот зимой, после снегопада особенно, воздух пуст и спокоен. Кажется, в такой тишине само время может остановиться.
24 декабря. 02.58. Поселок Суржево. Дом Еськовых.
Самоваров долго стоял во дворе один, задрав голову. Он пытался сложить из звезд, беспорядочно набросанных в черноте, какое-нибудь знакомое созвездие. Ничего у него не вышло, кроме примитивного ковша Медведицы. Он понял, что замерзает, и вернулся в дом. Там тоже было тихо. Только была это другая тишина, не та, что во дворе: потрескиванья и шорохи, которые пугали Зину, и внятный ход швейцарских часов давали понять, что мельница времени все-таки мелет. Ничто не останавливается насовсем!
«Все спят. Даже вдова Еськова лампу погасила, – отметил про себя Самоваров. – И всем, наверное, снятся сны, в которых нет сегодняшнего кошмара. К нему еще привыкнуть надо!»
Он стал спускаться из холла в бильярдную. Крутая лестница освещалась единственной лампочкой – скудной, энергосберегающей. В подвале из каморки Сереги тоже тянулась яркая желтая полоса. Галина Павловна не раз бранила охранника за пустой расход электричества, но тот отговаривался, что заснуть в потемках не может. И потом, вдруг случится что-то чрезвычайное? Как мгновенно реагировать без всякого освещения?
Добравшись до бильярдной, Самоваров сел на диван. Над головой у него простирался Тошиков шатер. В темноте шатер казался огромным, как грозовая туча. Спать не хотелось. События и картинки прошедшего вечера перетасовывались в памяти, но порядка и смысла в них не было. Кажется, иногда что-то все-таки брезжило, но стоило сосредоточиться на этом уголке путаной мешанины, как свет тут же гас, тень догадки ускользала, и снова все становилось пестро и неясно. Вот так всегда!
«Завтра, все завтра. Завтра и свидетель Рыбченко объявится, и экспертизы подоспеют, хотя на них надежды мало. А теперь делать нечего! Спи скорей, – сам себе посоветовал Самоваров. – Дело, поди, уже к утру идет».
Насчет утра Самоваров поторопился. Через несколько минут в холле ожили шкафоподобные швейцарские часы. Они трижды прогудели знакомым тяжелым боем, после чего тишина еще долго отдавала металлом.
Только три часа! Ночь и тьма владеют миром! А ночь в Суржеве сегодня что ни на есть глухая: вокруг дома, обитатели которых сбежали в тропики, и совершенно пустые улицы, а дальше, как в страшной сказке, стоит черный лес. Тишина там, наверное, полная, доисторическая, от которой можно оглохнуть.
Самоваров поежился. Скоро еще одна душа не выдержала заполуночного покоя: где-то недалеко вздохнул нелегал Мамай. Пробуждение в душной прачечной показалось ему настолько тоскливым и неуместным, что он встал, потряс тяжелой шерстью и завыл. Зачем? Наверное, луна, что клонилась к закату, и непонятная беда в доме вдохновили его.
Мамай выл протяжно, мощно, во всю глотку. Его вой из подвала вознесся к небесам, проницая кирпичные стены и добротные перекрытия. Пустые комнаты и громадные итальянские шкафы приняли этот вой в свои объятия и придали ему вселенскую звучность.
На всех этажах зашевелились. Кто-то где-то вскрикнул. Из недалекой от источника воя каморки высунулась голова Арика, дико всклокоченная. С высот парадного этажа раздался гневный голос Галины Павловны.
Однако первым на запретные звуки, как и положено, среагировал Серега. Не зря же он был всегда начеку и, засыпая, не тушил свет! В два прыжка Серега оказался в прачечной и выволок оттуда нарушителя тишины.
Мамай смолк, но уходить прочь не желал. Некоторое время Самоваров любовался картиной единоборства мускулистого, почти обнаженного, лишь в трусах и тапочках, человека и могучего животного. Было в этом что-то античное. Правда, красоту сцены портили ненормативные выкрики Сереги, который не только объяснял Мамаю, кто он такой есть, но и клялся впредь не жалеть негодяя и держать на морозе даже в самые стылые дни.
Когда Мамай был изгнан, в доме снова стало тихо. Однако проснувшиеся еще какое-то время приходили в себя и ворочались в кроватях. Арик от волнения, как всегда, захотел есть. Он отправился на кухню, где долго хлопал дверцей холодильника и шуршал какими-то пакетами. Проснулся и Тошик, который спал до этого сном младенца.