Selig dann mit ihr,
Здесь любовь моя,
Bleib’ ich ewig hier!
С ней останусь я!
Тем более мучительно пробуждение от сна в аду действительности. Поддельное утешение третьей и шестой строфы – цветы изморози на стекле, уход в себя с закрытыми глазами – блистательно повторяется в мажорной тональности. Как часто бывает у Шуберта и в фортепьянной и другой инструментальной музыке, и в песнях, мажор оказывается еще более душераздирающим, чем минор.
Резкая музыка второй строфы с её диссонансами и яростной выразительностью точно соответствует словам: крик петуха, карканье воронов, отмеченное словом fortissimo, а для Шуберта это наивысшая громкость. Когда та же музыка звучит в пятой строфе, поэтический рассказ движется от внешнего мира к внутреннему, от глаз к сердцу, к осознанию того, что скиталец одинок. При чтении стихотворения эпизод с пробуждением, когда проснувшийся обнаруживает, что он один, и размышляет о канувшем сне, может показаться чем-то вроде элегии, в интонациях Мюллера явно нет никакой агрессивности. А Шуберт сохраняет неистовство прежней песни, повторяются те же ноты и обозначения громкости. Шумное пробуждение, вторжение реалий внешнего мира возникают дважды, но ужас и напряженность перенесены во внутреннюю жизнь. Осознание скитальцем своего одиночества и утрата прошлого оглушают так же, как крики и вопли птиц во внешнем мире.
Последняя строфа песни – один из самых тихих моментов в цикле: скиталец закрывает глаза, лелея в сердце отголосок восторга. Слова: «Когда же вы оживете, листья на окне?» – полуслышны, едва пропеты. Голос пронзительно поднимается до фа во фразе: «Когда обниму я её?». Возобновление мотива фортепьянной партии заканчивается отчаянным, истощенным, протяжным, но и немного жёстким ля-аккордом. За счёт этого следующая песня Einsamkeit («Одиночество») кажется в начале унылой и тусклой.
Вода – и самая заурядная и самая необычная вещь на свете. Жизнь возникла в воде, как уверяют и миф, и наука. Мы не можем жить без воды, и мы на большую часть состоим из неё. На Земле вода встречается во всех агрегатных состояниях: твердом, жидком, газообразном – это лед, вода как таковая и пар. Горячая вода особенно интересна: у воды, как жидкости, высокая теплоемкость и очень высокая температура испарения, позволяющие ей играть важнейшую роль в климате планеты. Но и холодная вода не пустяк. В отличие от других веществ, при замерзании вода увеличивается в объёме, а не сжимается, становится менее, а не более плотной. Айсберги плавают. Разнообразие живописных кристаллических форм, в которых существует замерзшая вода, казалось многим доказательством присутствия божия в мире. Великий астроном XVII века Иоганн Кеплер, прославившийся открытием эллиптических орбит, по которым вращаются планеты, считал, что снежинки творит душа воды. В книге о наблюдении в микроскоп – Micrographia (1665) – первопроходец науки Роберт Хук объясняет сложные, многообразные структуры снежинок, которые он рассматривал под микроскопом, вмешательством руки божией в ход дел на земле.
Снежинки. Фотографии Уилсона Бентли, около 1902 года
В XX веке американец Уилсон Бентли в сарае на своей вермонтской ферме первым начал фотографировать снежинки и сделал за всю жизнь более 5 000 снимков. Он писал: «Благодаря микроскопу я обнаружил, что снежинки – чудо красоты, и мне подумалось, что будет жалко, если эту красоту не увидят и не оценят другие. Каждая снежинка – шедевр рисунка, и рисунка неповторимого. Она растает – и рисунок утрачен навеки. Столько красоты ушло, не оставив по себе никакого следа!» Бентли умер в 1931 году, пройдя шесть миль по метели.
Многообразное великолепие кристаллических форм воды, видное под микроскопом в каждой снежинке, доступно невооружённому глазу, когда изморозь и лед создают причудливые подражания органическим формам. Существуют морозные «цветы» всякого вида и размера. Самые безумные ботанические творения, возможно, те, что образуются из тонких слоёв льда, свешиваясь с высоких растений, и уходят в завитки, напоминающие лепестки и цветы. За полярным кругом встречаются целые луга ледяных цветов – все чаще с наступлением глобального потепления: это хрупкие кристаллы из воды, содержащей соль, которые поднимаются на 2–3 сантиметра над поверхностью свежезамерзшего льда.
В литературе самой большой известностью пользуются морозные узоры, покрывающие стекла зимой, когда воздух снаружи очень холоден, а внутри – довольно влажен. В романе Шарлотты Бронте много снега, мороза и льда. «Я горячая, – говорит Джейн Эйр Рочестеру, – а огонь растапливает лёд». До этого в книге рассказывается, как Джейн, еще маленькой, «стала дышать на морозные цветы, которыми было разукрашено окно, и, очистив таким образом маленькое местечко, заглянула в окованный суровым морозом сад, где все казалось недвижным и мертвым»[21]. В окно, когда ей «удалось расчистить достаточно широкий кружок среди затянувшей стекло серебристо-белой листвы», она следит за прибытием своего будущего ужасного врага, учителя Брокльхерста, человека с ледяным сердцем.
Ледяные узоры на стекле
Немало ледяных цветов, Eisblumen, появляется в книгах и стихах столь разных авторов, как Людвиг Тик, Томас Манн, Роберт Вальзер и Райнер Мария Рильке. В «Докторе Фаустусе» Манна антигерой – композитор Адриан Леверкюн – увлечен этими странными образованиями, его очаровывают их двусмысленность, то, что они находятся на грани живого и мертвого, они – минералогическая имитация живой жизни.
Завороженность имеет философские корни, это часть естественной теологии, которая внушила Хуку и Кеплеру интерес к снежинкам и продолжила свое существование в XVIII и даже XIX веках. В 1732 году сатирик Христиан Людвиг Лисков, высмеивая предрассудки хорошо образованного любекского теолога и натуралиста Генриха Якоба Зиверса, ректора школы «Катаринеум», куда потом ходил Томас Манн, опубликовал памфлет в духе Свифта «Vitrea fracta, или письма сэра Роберта Клифтона просвещенному самоеду касательно странных и наводящих на размышления фигур, которые были начертаны на замерзшем окне 13 января 1732 года». Vitrea fracta, на латыни «битое стекло», – сленговое обозначение мусора. Обрушивая сатиру на сведенборговский мистицизм и тогдашнюю условную метафизику, Иммануил Кант в «Грезах духовидца» (1766) тоже отсылал читателя к былым умствованиям о морозных узорах на зимнем стекле и высмеивал удивительную игру воображения, которую демонстрировали коллекционеры диковинок, когда, к примеру, в пятнах мрамора различали Святую Троицу, или видели в сталактитах монахов, купель и церковный орган, или, как в шутку Лисков, обнаруживали в узорах изморози число Зверя и тройной венец. Всего этого не видит, разумеется, никто, кроме «духовидца», в чьей голове заранее присутствует то, что он находит в природном явлении.
Одна из самых интересных дискуссий о значении и метафизическом смысле ледяных цветов имела место между Гете и его близким другом, поэтом и переводчиком Карлом Людвигом фон Кнебелем. В 1788 году Гете путешествовал по Италии, наслаждаясь тёплым климатом «края лимонных рощ в цвету» (das Land wo die Citronen blühn), как он назвал её в одной из песен Миньоны в романе воспитания «Годы учения Вильгельма Мейстера». Кнебель в письме к нему шутливо напомнил, что если юг прельщает чарами, то и холодный север имеет свои преимущества. На оконном стекле, к примеру, он может увидеть цветы (Eisblumen), которые могут сравниться с настоящими растениями, с листьями, ветвями, лозами винограда и даже розами. Он восхваляет их красоту, посылая другу зарисовки изморози, показывающие восхитительное изящество ее растительных форм.
Но был период, когда заботы о литературной славе значили для Гете куда меньше борьбы за признание как серьёзного учёного: ему приходилось много публиковать по вопросам так называемой «натурфилософии» – о геологии и минералогии, о морфологии растений и древних, первоначальных растениях, Urpflanze, даже выступить против Ньютона с известным учением о цвете – Farbenlehre. Тогда Гете воспользовался случаем и бурно отреагировал на высказывания Кнебеля, высмеивая само допущение, что может существовать связь между царствами органического и неорганического в природе. В литературном журнале Виланда «Немецкий Меркурий» (Der Teutsche Merkur) он в 1789 году писал, что рад, что его «друг на Севере мог по крайней мере получить маленькое безобидное удовольствие от других природных явлений», пока сам он вкушал наслаждения Юга с его пышной растительностью. При этом его беспокоит возможное недопонимание: «Вы, похоже, придаете слишком большое значение этим явлениям природы, вы, похоже, переносите эту кристаллизацию в царство растений». Удовольствие от чувственно ощутимой прогулки по апельсиновой роще, заключает Гете, нечто совсем иное, чем мгновенное восхищение чем-то столь эфемерным, как эти ледяные «призраки».
Это может показаться тривиальным, и Кнебель чувствовал некоторую обиду за жёсткий ответ Гете на его письмо. Однако Гете позаботился о том, чтобы отделить область поэтического, родную для него область метафор, от научной и объективной сферы, где внимательное наблюдение за различиями между явлениями противопоставлено наивному и случайному нагромождению поверхностных сходств, поражающих воображение. Живое это живое, неодушевлённое это неодушевлённое, и причудливое сходство ледяных цветов с настоящими должно, по Гете, оставаться в сфере поэтического. Иначе произойдёт сползание в «уютный мистицизм» (bequemen Mystizismus) и к старой ренессансной идее о гармоничной Вселенной, устроенной по законам сходства и метафоры, о единой цепи всего сущего. Что, часто преувеличенное, очарование переходных качеств изморози на оконном стекле не прекратилось во времена Вильгельма Мюллера и Франца Шуберта ясно по отрывку из «Мира как воли и представления» философа Артура Шопенгауэра, труда, впервые опубликованного в 1819 году: