Еще более прямая перекличка существует между «Зимнем путём» и диптихом 1807–08 годов – «Лето» (находится в Мюнхене) и «Зима» (утрачена). На первой на фоне мягкой зелени пейзажа – обнимающаяся пара в роще. Природа принимает любовников в своё лоно, два голубя на вьющемся плюще и два подсолнуха у входа в беседку соответствуют парности персонажей, чьи тела слились в мирной уютной обстановке. Как поется в «Спокойно спи», «Был весел ясный май» (Der Mai war mir gewogen).
На картине «Зима», наоборот, все выщербленное, разрушенное, пасмурное, изломанное ветром, в основном одноцветное, насколько можно судить по черно-белой фотографии. На переднем плане карликовая по сравнению с полуобвалившейся стеной, одинокая согнутая фигура пересекает снежную поляну, опираясь на палку:
И этот воображаемый нищий бродяга – репрезентация самого художника. В 1810 году Фридрих нарисовал мелом автопортрет в образе монаха-отшельника с демоническим взглядом: он – человек, работающий в монашеском уединении мастерской, похожей на келью, нигде не дома – даже в своём жилище, «погруженный в себя, замкнутый, трагический эксцентрик, скиталец Чистилища», по словам историка искусства Йозефа Кернера.
Счастливая чета влюблённых на картине «Лето» – персонажи жанровой сценки, они возникают из пейзажа, к которому принадлежат, а общая композиция передает представление о райском блаженстве. Это утраченный мир былого, утраченный для скитальца у Шуберта так же, как для скитальца у Фридриха. Художник, подобно своему персонажу, одиноко ищет что-то среди руин.
Скитальцы Фридриха – не жители пейзажей, в которых изображены, они проходят мимо, вбирая в себя окружающее, но не растворяясь в нем: «Чужим сюда пришёл я, чужим и ухожу».
Люди в пейзаже, по мысли философа Фридриха Вильгельма Йозефа фон Шеллинга, высказанной в «Философии искусства» (1802), должны быть либо «исконными жителями» – подобно нашей паре влюбленных в «Лете», либо «изображаться в качестве чужестранцев, путников»[25], опознаваемых по внешности и даже одежде, чуждым самому ландшафту. Поэтому у Каспара Фридриха появляются бродячие монахи или, тоже часто, до странности хорошо одетые путники, явно занесенные в окружающий пейзаж из какой-то другой, более подходящей им сферы. Самый знаменитый из них, прямо-таки готовый постер для романтических подвижников байроновского или ницшеанского типа, – персонаж «Скитальца над морем тумана» (1818), картины, которая находится в гамбургском Кюнстхалле. Композиция весьма возвышенная, фигура многозначительно героична, но меня всегда занимало, во что скиталец одет. Его наряд, как полагают искусствоведы, это униформа «вольных егерей» (Freiwillige Jäger), призванных на службу, как был призван и Вильгельм Мюллер, прусским королём Фридрихом Вильгельмом III во время освободительной войны с Наполеоном. Есть даже предание, что скиталец Фридриха (впрочем, не совсем его, поскольку художник не оставил пояснений на данный счет) – реальная личность, некий полковник Фридрих Готтхард фон Бринкен из саксонской пехоты, хотя неясно, продолжил ли Бринкен службу как егерский офицер или погиб на поле боя в 1813‐м. Отсылка к героям 1813–14 годов придаёт полотну полемическую заостренность. К 1818 году общественное мнение в Германии уже было расколото между теми, кто, как Вильгельм Мюллер, считал, что они принимали участие в борьбе за свободу и национальное единство, и теми, кто следовал официальной линии, суммированной в формуле: «Король призвал, и пришли все» (Der König rief und alle, alle kamen). Настаивать на народном характере антинаполеоновских кампаний означало идти на конфликт с властью. Знаменитое студенческое празднование годовщины битвы под Лейпцигом в октябре 1817 года стало одним из тех событий послевоенных лет, что привели к обнародованию Карлсбадских декретов в 1819‐м и подавлению либеральной и радикальной деятельности.
Каспар Фридрих. «Скиталец над морем тумана», 1818
Подростком Шуберт встретил самого известного из мятежных патриотов, поэта Теодора Кёрнера, который в 1812 году находился в Вене – за год до зачисления на военную службу. Кёрнер работал в Бургтеатре и был помолвлен с Антониной Адамбергер, дочерью Иоганна Валентина Адамбергера, для которого Моцарт написал роль Бельмонте в «Похищении из сераля». Пара присутствовала на представлении «Ифигении в Тавриде» Глюка вместе с Шубертом и его добрым другом Йозефом фон Шпауном, затем они вместе обедали, обмениваясь словами неприязни по адресу нескольких профессоров, сидевших неподалёку и высмеивавших исполнителей. А уже в августе следующего года Кёрнер был убит, когда ему исполнился всего двадцать один год. Погребённый под тевтонским дубом, он превратился в мощный символ стремления немцев к национальному единению, и оставался таким еще в XX веке. Его образ вдохновлял целое поколение – образ смутьяна, выражавший идею, что война это не «дело корон», что это – «крестовый поход» и «священная война». Широко известно изображение Кернера на картине, написанной в 1815 году в память о нем его товарищем по добровольческой службе художником Георгом Фридрихом Керстингом «На караульном посту». Керстинг также изобразил Каспара Давида Фридриха в его мастерской в 1812 году, а Фридрих, который был недостаточно молод, чтобы идти добровольцем, но хотел внести свой вклад в вооруженную борьбу, частично оплатил обмундирование и экипировку Керстинга. Таким образом, между Шубертом и Фридрихом три степени отчуждения: Шуберт – Кернер – Керстинг – Фридрих.
Георг Фридрих Керстинг. «На караульном посту», 1815
На следующий год после смерти Кернера его скорбящий отец, Христиан Готфрид Кернер, опубликовал сборник из 36 патриотических стихотворений сына, написанных за период с 1811 года до его гибели. Он назвал книгу «Лира и меч» – Leyer und Schwert. Там есть стихи: «Когда звучала опьяненная лира, исполнилось вольное дело меча» (Denn was berauscht die Leyer vorgesungen,/Das hat des Schwertes freie Tat errungen). Самое известное стихотворение сборника «Дикая охота Лютцова» (Lützows wilde Jagd), яростный гимн знаменитейшему добровольческому егерскому отряду, в котором состоял сам Кернер, «лютцовцам». Шуберт положил на музыку 20 стихотворений Кернера, большую часть в 1815‐м, в год немецкой победы. Полдюжины текстов композитор взял из «Лиры и меча». Многие песни – любовные, но и в них возникают воинственные ритмы и чувства. Это не тот Шуберт, которого мы хорошо знаем, чья единственная, получившая большую известность военная песня Kriegers Ahnung («Предчувствие воина»), из последнего собрания «Лебединая песнь», полна тревожных переживаний. Песни 1815 года отражают наивный энтузиазм юного патриота, мысленно отождествлявшего себя с той борьбою за освобождение, которую вел молодой герой, его действительный сотрапезник в прошлом. Среди песен на стихи Кернера есть один несомненный шедевр – смелая в гармоническом отношении «На Ризенкоппе» (Auf der Riesenkoppe), но на ней лежит печать послевоенного разочарования, и написана она в том же 1818 году, что и «Скиталец над морем тумана» Фридриха. Стихотворение, разумеется, проникнуто патриотическим воодушевлением, которому соответствует и музыка. Но здесь Шуберт уже далеко от полей сражений, он смотрит с вершины Ризенкоппе на цветущие луга и сияющие города. Поэт и композитор вместе благословляют край, родной для тех, кого они любят. Название стихотворения нетрудно перепутать с названием одного холста Фридриха – «Восход на Ризенкоппе» (Sonnenaufgang auf der Riesenkoppe). Песня начинается с подъёма, восходящего движения в фортепьянной партии, затем в ре-миноре передаётся впечатление открывшихся видов; вводится решительный речитатив, посвящённый горному пику, «штурмующему небо» (Himmelanstürmerin). Музыка хорошо подходит к монументальным композициям Фридриха.
Если «На Ризенкоппе» – это уход от любительского воинственного энтузиазма 1815 года, возврат к поэзии Кернера в более рефлективном ключе, то своему прощанию с героизмом Шуберт придаёт прекрасные и отчетливые черты в переложении на музыку перевода из Анакреона, песне, созданной зимой с 1822‐го на 1823 год, «К лире» (An die Leier). Поэт берет лиру, но, к собственному огорчению, может петь лишь о любви, а не о военной доблести. Легко представить, что он думал о Теодоре Кернере на словах «Прощайте, герои» (So lebt denn wohl, Heroen).
Глядя на картины Фридриха с мыслью о Шуберте, понимаешь политические и социальные корни даже самого метафизичного, штурмующего небо искусства той эпохи. Тут речь не о том, чтобы лишить скитальцев Фридриха и Шуберта эстетической самодостаточности, отрицать их метафизическую значимость или даже саму способность обладать таковой. Речь о том, чтобы признать, что эти персонажи возникли в конкретных исторических обстоятельствах, а не в совершенно нейтральной среде. Стремление к одиночеству, к уходу в себя имеет индивидуально-психологический характер, но если оно систематически выражается в искусстве или философии, то, значит, оно укоренено и в социально-политической реальности.
Картина Фридриха, находящаяся в Дрездене, написана в 1819–20 гг. и называется «Двое мужчин, смотрящих на луну»
Она порождает мистические ощущения, овевает таинственной поэзией. Картина могла бы быть иллюстрацией к возвышенным стихам Гете «К месяцу»:
Selig, wer sich vor der Welt
Счастлив, кто бежал людей,
Ohne Haß verschließt,
Злобы не тая,
Einen Freund am Busen hält
Кто обрел в кругу друзей
Und mit dem genießt,
Радость бытия!
Was, von Menschen nicht gewußt
Все, о чем мы в вихре дум
Oder nicht bedacht,
И не вспомним днем,
Durch das Labyrinth der Brust
Наполняет праздный ум
Wandelt in der Nacht.
В сумраке ночном. [26]